1905 : 5, вагон духовности, ч.2
Первая часть отчёта.
Если.
- Зачем ты им кланяешься, и даже когда они на тебя не смотрят? Ты же сама себя унижаешь перед ними! - Воскликнул молодой рабочий Митька, когда они с Варей шли по Невскому проспекту. Варя улыбнулась:
- Как же - господа…
Митя промолчал. Пройдёт пара месяцев и Варя вспомнит эти слова, когда, поговорив в ночь Рождества с генералом Святополк-Мирским, утром по привычке согнёт спину перед проходящей знатью, и подумает - почему это я?
А пока Варя и Митя стояли возле Николаевского госпиталя и ждали, как пройдёт операция отца Георгия, раненого в Манчжурии. Разговор их шёл о том, что жить тяжело.
- Чего же ты хочешь, Митя?
- Хочу, чтобы равными все были. Чтобы царя не было.
- Как же без царя-то? Кто править будет?
- А народ и будет, люди.
- Но царь ведь помазанник Божий.
- Так это он сам так и решил, предки его решили.
Разговоры такие пугали Варю, но она почему-то спрашивала дальше и слушала ответы. Когда Митя сказал, что в Бога не верит, Варя испуганно перекрестилась. «Такой парень хороший, а тоже безбожник», - грустно подумала она.
- О, Максимка! - Удивился Митя. - Здравствуй!
С Максимом поговорили пару минут, и он ушёл.
Раздался взрыв. Варя не сразу поняла, что случилось, грохот, крики, люди выбегают, паника. Услышала - взорвали министра внутренних дел. На улице Варвару остановил неприметный человек, одетый как рабочий, показал документы сотрудника охранного отделения, и обыскал её.
Когда Варя вернулась в общежитие, она услышала, что Максима арестовали. Рабочие возмущались и собирались идти требовать его освобождения. «Я не пойду. Я знаю, что он убил», - сказала Варвара и задумалась.
Жалость.
После того, как в охранном отделении полиции умер Ваня Ватников, Варвара стала ощущать сосущую тоску, которую не могла себе объяснить. Она не хотела возвращаться домой и бродила по тёмным улицам, пока не встретила Лизу, служанку Святополк-Мирских. Мягкое сердце Лизы вмещало много жалости, но, как казалось Варе, не знало любви. «Отличная служанка и отличная шлюха», - сказала Лиза, когда Варя заметила ей об этом. Лиза привела Варвару в дом своих хозяев и усадила в барском кабинете. Она умела слушать, и Варя, захлёбываясь, говорила ей обо всём новом, что узнало её крепко обиженное сердце.
- Он с нами в начале не очень говорил, всё у дверей стоял и смотрел глазами своими…
- И чего?
- Ну, так смотрел, будто мы родные ему! Как будто жалко ему нас по-настоящему так. Как будто любил он нас, а я даже не знала, что так люди любят.
- Так Христос приходил, - сказала тихо Лиза. - Ушёл неожиданно, потом пришёл чудом, и опять ушёл - уже совсем.
Варя испугалась.
- Да не в Ване всё дело… Я по мужу столько не плакала… - Варя не могла объяснить, что это тяжело ворочалось в ней, какое новое чувство в ней выросло и вытесняло привычную покорность перед темнотой жизни. Она ощущала, насколько лучше, свободнее может жить человек, как могут уважать и ценить его, и увидела по-новому горесть и мрак жизни, унижение и бесправие, и всё это стало непонятно жечь её, и она мучилась этим жаром, как лихорадкой, не зная, как жить с ним.
Завод.
Дни были похожи один на другой. Терпение, примирение, молитва, не проносящая утешения, работа, приносящая усталость, звериную, тупую, после которой бездумно заваливаешься спать. Иногда - праздники, когда веселье или хмель несут в разгул, льются песни, грубый смех, а потом начинают течь, как реки, песни тоски, в которых только и высказывается боль сердца. Снова работа, подсчёт копеек на грязной ладони, пресная еда рабочей столовой, сквозящие щели общежития, и горе, горе, постоянное, привычное, тяжёлое, как поклажа, наваленная на спину, неизбежное вечное горе. Жизнь, проходящая без чувства жизни, вечно согнутая спина, то у станка, то перед господами. Варя сталкивалась с другим, но не понимала. Есть Бог, есть царь, есть Россия, заполонённая горем, разлитым по её просторам, есть простые люди, которые должны быть добры друг к другу, потому что иначе останется только в петлю влезть.
- Хорошие у нас баре-то, - говорили рабочие про Рябушинских, хозяев Оружейного завода. - За травмы штрафуют, но не выгоняют хоть…
В цехах во время работы пели песни. И родные, деревенские, от которых веяло работой в поле и тоской, широкой, как Волга, и новые, рабочие, о тяжёлом труде, бедности, смерти. Варвара любила петь, ей казалось тогда, что не так утомительно скучна работа, не так тесны стены, не так душит гарь и порох. Перед сменами врачи, приходящие из госпиталя, говорили рабочим почаще выходить на воздух, не проводить в цехах много времени. Как же не проводить, когда нужно работать. Варя думала, что каждый патрон, который здесь делают, поможет Гришке и другим ребятам, и ей становилось чуть радостнее.
Песня оборвалась страшным грохотом и криками. Старые цеха давно не ремонтировались, треснувшие потолки, не работающие машины… Травмы и беды случались очень часто. Варвара не задумывалась, почему работает в условиях опасности и травматизма, она просто привыкла к тому, что это так.
- Сегодня вся бригада травмы получила…
- Это потому, что управляющий теперь новый, от государства! Вот если бы баре старые вернулись, не было бы такого. - Так разговаривали об этом рабочие.
Император.
- Сегодня вам будет оказана большая честь! Ваш завод посетит Его Императорское Величество, - гремел над рабочими голос князя Долгорукова. Варвара слушала его безразлично, в другой день она бы замерла в радостном ожидании увидеть самого царя, но только что полученное письмо, сообщающее о том, что её муж Гриша погиб в Манчжурском госпитале, стояло перед глазами и закрывало собой всё, гомонящих рабочих, важных сопровождающих князя, его самого, управляющих. Маша тревожно смотрела на Варвару, но ничего не говорила. «Надо работать», - твердила себе Варя.
- Заговаривать с царём не сметь! Кто нарушит этот приказ, того выпорют! - Рабочие недовольно ворчали. «Всё же отвыкли люди, когда с ними, как с крепостными», - подумала Варя.
Она встала к станку и привычно начала работать. «Запевай», - сказали ей. «Я не буду петь», - тихо ответила Варя. Бездумные операции, а в мыслях - Гриша, которого она пыталась представить себе мёртвым и не могла. В цеху лилась песня «Напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут, она зарыдает…» Варя заплакала.
- Что с тобой, милая? - Варя подняла голову и испуганно увидела, что с ней говорит сама императрица.
- Муж мой… На фронте помер. Письмо сейчас получила.
Императрица почему-то сунула Варе в руку пять рублей.
- Спасибо тебе за мужа.
Варя остолбенело смотрела на императрицу и деньги в своей руке, императрица отошла к своей свите, какая-то дама, отделившись от их группы, быстро подошла к Варваре и тоже сунула ей в руку купюру, и так же быстро отошла.
«Что это? - думала Варя. - Как на новое платье мне денег дали. Разве я нового мужа могу купить?» Она почувствовала неясную обиду, неприязнь, как будто в грязь наступила. «Почему они так?»
Крёстный ход.
Есаулы, охраняющие Зимний дворец, с удивлением смотрели на толпу рабочих, несущих иконы и хоругви и поющих «Боже, Царя храни». Рабочие шли к батюшке-царю, неся своё прошение о создании думы, в которую вошли бы представители всех сословий. Варвара несла икону и думала о том, что царь обязательно должен выйти к своему народу, и ждала, что он скажет. На душе у неё было смутно. Она не ощущала единства с другими рабочими, даже когда государь император действительно вышел к людям, и объявил о создании думы. «Обман всё», - шептались студенты. Рабочие радовались: «Слышит нас государь, о народе своём думает». «Неужели снова подачка? Или правда слышит?» - думала Варя.
Листовки.
После той страшной рождественской ночи, когда Варя мучилась перед закрытыми дверьми охранного отделения, где умирал Ваня, после разговора со странным барином Святополк-Мирским, после появления нового тяжёлого огня в Варином сердце, она не могла найти выхода своим мучениям. Жить по-старому, спокойно, изо дня в день снося всё, что теперь остро ранило её, она не могла, но что делать, не знала, и не было рядом никого, кто бы мог её научить. «Когда сама думаешь, и не будет правильных ответов, никогда не будет», - вспоминала она. Она видела листовки на стенах домов, и видела, как рабочие иногда задумчиво читают их и обсуждают между собой. Гонимая новым ей невыносимым страданием, которое нужно было выразить хоть как-то, Варя села за стол в общежитии. Бумаги у неё не было, она нашла её в комнате Вани и стала торопливо выводить слова, рождавшиеся из её непокоя. «Хватит думать, добрый или злой барин над тобой, подумай, почему над тобою вообще есть барин», «Все люди - люди, а звери те, кто забыли этот закон», «Все люди равны перед Богом, и перед законом должны быть равны», «Каждый день на заводах травмируются рабочие. Разве рубль премии вернёт тебе здоровье и молодость?», и главный - «Ведь люди же мы».
Мука, Машенька.
Каждому человеку отмерено своё страдание, только не всем равною мерой. Вот мне и Машеньке счастья на двоих досталось, всё, чего у меня нет, к ней перешло. И грамотная она, и умная, и муж её жив, и дети. Я ей показывала листовки свои и спрашивала - что скажешь? Она кивала. Но когда я работать отказалась, Маша говорит - а ребята наши на фронте как же? И за станок идёт. Я потом не знала, как мы будем один угол делить, но ничего, в глаза смотрели прямо, кровь-то не водица, тем более родная. В Машином счастье - вся та жизнь, которой я всегда хотела, и не было её у меня. Может, я потому такая и стала, так и налетела на стену эту, которую раньше не видела, что уже потеряла всё, что терять могла? Маша тоже чахоткой болела, сохранил её Господь. А мне, говорят, вылечиться не выйдет. Из всего будущего за мной - только Маша, её детки, да и все, кто, как она, кто моложе, они будут к правде ближе духом.
Народ.
На Рождество на Арсенальной набережной собрались рабочие. Евдокия, мастер с ткацкой фабрики, наряженная, особенно румяная и статная в честь праздника, запела, и потихоньку все собрались в круг и стали петь вместе. Песни были не те, что за работой, здесь разливалось веселье, лихость, свист, пляс. Ойся ты, ойся, ты меня не бойся! Рабочие улыбались. Сначала парни, а потом и девки, и бабы выскакивали в круг и плясали. Варвара тоже пела, тоже улыбалась, тоже вышла плясать, забыв обо всем, что чёрным грузом тяготило её жизнь. Когда гуляет народ, пусть сама тоска с нами запляшет!
Осудили.
Кто-то принёс на завод новость о том, что будет суд над Кузьмой, над Соней Летовой и Ваней Ватниковым. Рабочие всех этих людей знали своими, и гурьбой втолкнулись в зал суда, заняли места позади скамеек с сидящими господами, бабы достали семечки, мужики серьёзно нахмурили брови. Когда адвокат или судья говорил что-то, что нравилось рабочим, в зале раздавался гул одобрительных голосов, когда прокурор говорил что-то, что им не нравилось, они ворчали, живо реагируя на происходящее. Когда судили Кузьму, рабочие качали головами: хулиган! Когда ввели Соню, Варвара заволновалась, внимательно смотрела на неё. Соня улыбалась, её обвиняли в том, что она замышляла против царя и государства, и Соня кивала головой: да, всё так. Рабочие загомонили - да ведь она не в себе! Кто в здравом уме такое на себя скажет! Судья строго спросил: «Есть ли здесь кто-то, кто может поручиться за Вашу нормальность?» Варя замерла, избегая Сониного взгляда и зная, что та на неё смотрит. «Варвара, Варвара», - зашептали рабочие, ведь все знали, что Варя была Соне ближе других. Если я скажу, что она нормальна, её осудят, - испуганно подумала Варя и промолчала, ругая себя одновременно за трусость и за то, что никогда не знает, что надо делать. Сонин суд отложили на другой день, и Варю неприятно укололо чувство обиды за Соню, ведь врачи признают её нормальной, а ей придётся пройти глупый осмотр.
Суд над Ваней назначили закрытым, и рабочим не позволили остаться в зале. Выйдя за дверь, Варвара тут же прислонилась к ней и стала слушать. Другие рабочие тоже подошли, и так довольно большой группой, цыкая на тех, кто начинал разговаривать, они стали слушать, как будут судить Ваню. Вот судья задал ему вопрос, признаёт ли он, что это не его настоящие имя и фамилия, и рабочие замерли, слушая ответ. Но Ваня отвечал на вопросы слишком тихо, а переговаривающиеся в зале суда офицеры мешали услышать. Понемногу рабочие отходили и начинали обсуждать произошедшее, на улице становилось шумно. Варя старалась услышать последнюю речь обвиняемого. Из того, что она могла разобрать из-за двери, она поняла, что Ваня говорит о страданиях народа, и сердце её сжалось.
- Есть те, с кем нельзя говорить иным языком, кроме языка террора! - Услышала она в конце. Неужели это тот же Ваня говорит, который говорил, что Библия - о счастье книга, и про микробов рассказывал?
Когда Ваню вывели, рабочие загомонили: Господь с тобою, Ваня! Держись! Ваня обернулся и крикнул:
- Беда российского политического дискурса заключается в том, что он строится вокруг рабочего вопроса и революции, а не вокруг миллионов страдающих людей!..
- Ты попроще скажи, попроще, - удивлённо загудели рабочие, но Ваню уже отделили от них офицеры, и его перестало быть видно и слышно.
Эти же слова Варя прочтёт в записках Вани, которые Лиза передаст ей. Варвара отдала их Мите, молодому рабочему, не верящему в Бога и царя, и он читал их всем вслух, а потом эти записки появились и в газете, и их снова читали вслух, и снова не поняли. Только Варвара подумала: «Страдает народ, это верно. Потому они и места себе не находят, сострадают нам. А мы тёмные люди, понять не можем». И ей стало грустно.
Прошение.
В начале осени Георгий Гапон устроил так, чтобы рабочих с их прошением об улучшении условий жизни принял генерал-губернатор Петербурга Трепов. Рабочие волновались, пошли все вместе, толпой встали перед резиденцией. «Нужны представители», - сказал отец Георгий. Представителями выбрали Ваську, самого шумного мужика, Евдокию как самую активную помощницу отца Георгия по делам профсоюза, и сестёр Варвару и Машу, видимо, случайно.
- Ну что с вами, голубчики? - Поднялся навстречу им Трепов. Рабочие робели, жались к стене, офицеры, заполнявшие приемную, снисходительно ухмылялись. Генерал принял прошение рабочих, прочитал и обещал помочь. Прощаясь, он обнял каждого из «представителей», сказал одной из баб «Держись, матушка». Этот человек умел говорить с народом, и был любим ими больше кого бы то ни было из господ. Царь далеко, а Трепов близко, и о людях простых заботится.
Рабочие.
Вечером в яблочный Спас Варвара после смены сказала рабочим: «Приходите все к нам в комнату, мне поговорить с вами надо». За несколько дней до этого её шурина Степана, молодого, умного и работящего парня, забрали жандармы. Варвара не понимала, почему, ведь не мог он ни ограбить никого, ни убить, пил он мало, даже на гулянья не ходил, всё книжки читал… Что за книжки, Варвара никогда не задумывалась. После того, как мужа её Григория забрали в армию, Степан был для Вари опорой, светлым напоминанием о муже, и его арест тяжело поразил её. Она хотела созвать рабочих и всем вместе решить, что делать.
В тесной комнатке набилось много народу, но Варя видела, что про Степана никому не думается.
- Нужно царю письмо написать, - сказал кто-то. Варя ухватилась за это:
- Надо! Только кто напишет?
Согласился Семён, и Варя стала диктовать письмо. «Царю-батюшке от рабочего люда пишем…» Варя ощущала радостную надежду, что царь прочитает письмо и вернёт Степана, арестованного по ошибке. Она протягивала другим рабочим листок, прося подписать:
- Я подпишу, давай. Только ты… не очень надейся, - мрачно сказал Ваня Ватников.
Стачка.
После Рождества, когда в Варваре родился непримиримый протест, она стала искать ему выхода. По-старому жить не могу, а по-новому как - не знаю, - думала она. Листовки, на которых она выплёскивала свою жаркую муку, не помогали. Их заклеивали другими, рабочие, читая их, согласно или несогласно пожимали плечами и шли по своим делам. Варвара металась бессмысленно, ища, как прокричать так, чтобы её услышали. Студенты сказали ей об убийстве Сони Летовой в охранном отделении, и Варвара пыталась рассказать об этом другим рабочим, показывая, как бесправен человек, как он целиком зависит от сильного, даже сама жизнь его. Но говоря, она чувствовала, что её слова рассыпаются, не горят, как сердце, и значат для других рабочих совсем немного. Она говорила срывающимся голосом, а ей предлагали семечки. Не зная, как совладать это, Варвара решила перестать работать.
- Каждый день кто-то получает травму, и они доплачивают нам за неё по рублю. Разве ты вернёшь себе здоровые руки, ноги за этот рубль? На заводе столько молодых, и нет ни одного человека, кто бы не был весь переломан, изломан… Мы становимся стариками в тридцать лет!.. Вот они платят нам за травмы, а почему? Потому, что дешевле дать рубль тому, кто сломал руку, чем отремонтировать цех так, чтобы в нём было безопаснее работать. - Говорила Варвара Мите, и Митя согласно кивал.
- К нашей стачке многие не присоединятся. - Сказал он задумчиво.
- Пусть. Я не могу так. И ты не можешь. Кто может, пусть… Слов мне не хватает. - Вздохнула Варвара.
К стачке присоединился отец Георгий, и Варвара обрадовалась сначала, ведь его рабочие послушают. Его послушали, но когда появился генерал-губернатор Трепов, спросил, почему рабочие бастуют, и когда вперёд вышел отец Георгий, Варвара почувствовала, что её мечта снова далека от исполнения, а мука снова близко. «Отчего разволновались, люди?» - спросил Трепов. Отец Георгий сказал ему об убийстве Сони. «Суд будет над душегубом», - пообещал Трепов. Рабочие успокоились, стали расходиться.
Кто-то сунул в руки Варе Сонино письмо из тюрьмы, и Варя стала громко, срывающимся голосом читать его. Она доверяла Соне, та не написала бы плохо, и уж всяко она умела говорить лучше, чем Варвара. Варя пыталась сказать всем то, что говорила Мите, убеждая его устроить стачку, но слова гасли в толпе, люди не слушали, отворачивались. «Если бы мне говорить, как Ваня!» - думала она с отчаянием. Она пыталась объяснить всем, почему нельзя работать, пока не станут как с людьми говорить с ними и жить, но Василий закричал на неё: «Ты своего мужа потеряла, а теперь и других солдат убиваешь?!», а Маша посмотрела с укором и ушла на завод. Люди один за другим уходили к станкам, а Варвара оставалась на пустеющей площади. «Рано ещё», - сказал, уходя, кто-то из студентов. Пустота заполняла Варино сердце.
Тюрьма.
- Вы арестованы, - сказал железно солдат.- Иди-иди! Ну, рассказывай, как революционеркой сделалась? За мужем вслед потянулась?
Варя изумлённо подняла голову.
- Муж-то на фронте у меня… помер…
- Ну, Степан Иванов кто тебе?
- Шурин. Брат, значит, мужнин. Только он парень хороший! Вы его арестовали тогда, так и не объяснили ничего людям-то!
- Хороший, - усмехнулся солдат и покачал головой.
В охранном отделении Варю обыскали, нашли только её листки с азбукой, написанной не до конца, потом посадили в маленькую комнатушку. Всё тот же солдатик стал спрашивать её бесконечно и скучно, когда и где родилась, о Степане что знает, когда слышала о нём в последний раз… Варвара отвечала спокойно, немного зло, она представила себе, как здесь уже спрашивали вот так самого Степана, а потом бесчисленно много других.
- Паспорт?
- Я его в общежитии забыла. Могу принести.
- Нет уж, не надо, - усмехнулся офицер.
- Давно состоите в партии?
- В чём? - Варя не боялась, она чувствовала себя невиноватой и почему-то верила в справедливость над ней.
Солдат спрашивал и спрашивал, и всё читал какую-то бумагу, и Варя поняла, что из-за бумаги она сюда и попала, только не поняла, что в ней. По уверенности и ясности слов солдата она почувствовала вдруг веру этого человека в отечество и верность его службы ему. После конца допроса Варя медленно и старательно записала под азбукой «Солдатики тоже о благе российском радеют».
Сидя в камере, она услышала, как на улице гудят рабочие. Она написала им записку, чтобы не волновались, что скоро вернётся. Записку офицеры передавать не хотели, она слышала их разговор об этом, и подумала с грустью, что так, наверное, пропали и бараночки, и письмо Ване, которое они с Лизой написали. Рабочих всё же успокоили, а Варвару перевели в другую камеру подальше от улицы и от офицерских разговоров.
В камере Варвара сразу увидела надписи на стенах. Она жадно стала разбирать и читать их. Вот стихи об истине и душе. Варя не догадалась переписать их, о чём потом жалела. «Не отчаивайтесь» - написано огромными буквами, и Варвара улыбнулась, представив себе, как кто-то осуждённый пытался разделить с другими силу своего духа. «Не бойтесь их, пока вы их не боитесь, они ничего не смогут вам сделать». «В борьбе обретёте вы право своё». В другом месте она увидела от Сонечки: «Меня, Соню Летову, предал Михаил Гоц», и ниже другой рукой «Смерть предателю». На другой стене - «Рабочему Ивану Ватникому угрожают расстрелом без суда», и сердце колюче сжалось. Рядом «Нет больше той любви, как если кто погубит душу свою за друзей своих». Это Варя читала несколько раз, и запомнила, хотя не согласилась. Она села на одинокий табурет посреди камеры и стала думать. Потом подошла к стене и вывела: «Нашему народу думать, как писать, непривычно, учителя нужны. Но каждый червячок немножко свободы ищет». Подумав ещё, добавила в другом месте «Рабочую Варвару арестовали, потому что простой народ в цепях удобнее». Она написала это, размышляя о том, почему оказалась здесь, но была уверена в том, что ничего плохого с ней не случится. Думая о других, кто ждал и будет ждать в этой камере исполнения чего-то страшного для себя, она написала осторожно «Надейтесь на милосердие Божие». И, успокоившись, стала петь песни.
Она услышала шаги за дверью и громкий голос кого-то из офицеров:
- Сюда вот. А с Варей через стенку перепоётесь.
- А её-то за что? - Спросил кто-то.
- Да за то, - Откликнулся, уходя, офицер.
Варя стала ждать, когда неведомый сосед по несчастью обратится к ней, и продолжала напевать. Песни всегда успокаивали её.
- Варя?
- Да. Кто это?
- Это Фёдор.
- Федя! За что тебя? Неужели ты революционер?
- Революционер.
Снова послышались шаги.
- Подпиши вот, - услышала Варя. Дальше офицер зачитал Фёдору какую-то бумагу, из которой Варвара поняла только, что там говорится, что Федя против царя замышлял и кругом виноват.
- Ты там поменьше подписывай-то! - Возмутилась она. Но Фёдор подписал.
Тогда офицер пришёл к ней, дал ей бумагу и велел писать, что она из Петербурга никуда не поедет. Варвара писала ещё ужасно медленно, заглядывая в азбуку, и офицер нетерпеливо хлопал себя ладонью по ноге. Когда Варя подписалась, бумагу у неё забрали, а саму её отпустили. Варвара вернулась к рабочим и рассказала им обо всём, что видела. Через несколько дней она услышала от других, что над Фёдором был суд, и его расстреляли.
Убили.
Варвара взяла из Ваниной комнаты последний листок и писала:
Ребята!
Почти уже каждый рабочий побывал в охранном отделении на допросе.
Ваню Ватникова обманом загубили в госпитале.
Соню Летову суд приговорил к каторге, но её застрелили в охранном отделении.
Фёдора Моторина приговорили к смерти, но расстреляли тайно, кто из нас знал об этом?
Человек не собака, чтобы помирать так.
Ведь люди же мы!
Федот.
Варвара вышла замуж поздно, уже когда переехала из деревни в город, на завод, но родила вскоре сына, и назвала его Федотом Григорьичем. Мальчик рос умненьким, Варвара отказывалась его послать в деревню, не хотела расставаться, насмотреться не могла, знала от докторов, что больше детей у неё не будет. В три года Федя заболел, долго мучился, и мучилась с ним Варвара, а потом умер, и она похоронила его, не затаив зла на Бога и людей, только горько затосковала, и стала тянуться ко всем детям чужим.
Всё, что могла накопить, Варя посылала в деревню маме и Машиным детям, не сознавая, но чувствуя, что в них только будущее и надежды её.
Однажды, проходя по Невскому, Варвара увидела троих детей-побирушек, они пели грустные песни её родных мест, и Варя отдала им всё, что у неё было, и заплакала, подумав, что Федя бы теперь такой был, как старшенький из троих маленьких певцов.
Уже весной на Арсенальной появились крестьяне с Алтая, приехавшие к своим детям рабочим, воюющим в Манчжурии. Варвара помогала им освоиться в Петербурге, а вскоре они получили письмо о гибели обоих своих сыновей. Варвара не умела разделить с ними горе, но сердце её было полно жалости.
Крестьяне решили возвращаться в свои края и, зная уже о болезни Варвары, звали её с собой.
- Здесь нельзя жить, уезжай, - говорила ей высокая красивая крестьянка Настатья Ивановна. Её муж согласно кивал и рассказывал, как хорошо они там заживут, хотел звать с собой всех рабочих.
- Не могу я поехать, - сказала Варя. И подумала: уеду, и что же? Всё сначала? До нового Вани, до новой Сони, до новой глупой несчастной Вари… Не могу уехать. Одной смерти не минуешь, так хоть на своём месте помру. Может, ещё домой съезжу, маму обниму, деток Машкиных погляжу. Грамоте могу их научить.
Хватит.
Есть ещё потом буквы царь и церковь, чахотка, которая и меня заберёт скоро… и ещё какие-то. Но я тогда только до этой дошла - хватит. Тогда меня солдатик и арестовал, я на том и остановилась - хватит. На крест похожа буква, да? Я когда узнала, что болею тяжело, что изгрызла меня изнутри безрадостная моя жизнь, что не вылечиться мне уже, только дни считать, я тогда стояла во дворе в больнице, и к людям боялась выйти, которые меня ждали. Стояла и думала - неужели всё? Зачем жизнь моя прошла? Ни детей, ни идей, отрезанный ломоть. Так сонечкин апельсин один упал и закатился в угол в профсоюзе, и сгнил там, я его увидела, лежит, мог бы для красивой жизни, а сгнил в пыли, никто и не приметил его. Неужели и со мной так? Вспоминала всех, кто помер у нас. Хорошему человеку жить трудно, умереть легко… Как-то я помирать буду? И вдруг идёт ко мне девчушка, малая, года полтора ей, откуда только взялась в госпитале, идёт, и смотрит на меня. А у меня слёзы по щекам катятся, и за Федю моего, сыночка, которого Господь забрал, и за себя бедную, и за всех людей, которые страдают. А девочка ручки ко мне протянула, и такой яркий свет её заливает, как будто в церкви на воскресение, и как будто поют вокруг, и колокола звонят, и свечи тёплые качаются. Надо жить, даже если опереться некуда, и мука наша большая, но проживёт человек, есть ещё над ним свет и внутри у него есть, значит, надо жить. Такая моя последняя буква. А теперь всё. Хватит.
Если.
- Зачем ты им кланяешься, и даже когда они на тебя не смотрят? Ты же сама себя унижаешь перед ними! - Воскликнул молодой рабочий Митька, когда они с Варей шли по Невскому проспекту. Варя улыбнулась:
- Как же - господа…
Митя промолчал. Пройдёт пара месяцев и Варя вспомнит эти слова, когда, поговорив в ночь Рождества с генералом Святополк-Мирским, утром по привычке согнёт спину перед проходящей знатью, и подумает - почему это я?
А пока Варя и Митя стояли возле Николаевского госпиталя и ждали, как пройдёт операция отца Георгия, раненого в Манчжурии. Разговор их шёл о том, что жить тяжело.
- Чего же ты хочешь, Митя?
- Хочу, чтобы равными все были. Чтобы царя не было.
- Как же без царя-то? Кто править будет?
- А народ и будет, люди.
- Но царь ведь помазанник Божий.
- Так это он сам так и решил, предки его решили.
Разговоры такие пугали Варю, но она почему-то спрашивала дальше и слушала ответы. Когда Митя сказал, что в Бога не верит, Варя испуганно перекрестилась. «Такой парень хороший, а тоже безбожник», - грустно подумала она.
- О, Максимка! - Удивился Митя. - Здравствуй!
С Максимом поговорили пару минут, и он ушёл.
Раздался взрыв. Варя не сразу поняла, что случилось, грохот, крики, люди выбегают, паника. Услышала - взорвали министра внутренних дел. На улице Варвару остановил неприметный человек, одетый как рабочий, показал документы сотрудника охранного отделения, и обыскал её.
Когда Варя вернулась в общежитие, она услышала, что Максима арестовали. Рабочие возмущались и собирались идти требовать его освобождения. «Я не пойду. Я знаю, что он убил», - сказала Варвара и задумалась.
Жалость.
После того, как в охранном отделении полиции умер Ваня Ватников, Варвара стала ощущать сосущую тоску, которую не могла себе объяснить. Она не хотела возвращаться домой и бродила по тёмным улицам, пока не встретила Лизу, служанку Святополк-Мирских. Мягкое сердце Лизы вмещало много жалости, но, как казалось Варе, не знало любви. «Отличная служанка и отличная шлюха», - сказала Лиза, когда Варя заметила ей об этом. Лиза привела Варвару в дом своих хозяев и усадила в барском кабинете. Она умела слушать, и Варя, захлёбываясь, говорила ей обо всём новом, что узнало её крепко обиженное сердце.
- Он с нами в начале не очень говорил, всё у дверей стоял и смотрел глазами своими…
- И чего?
- Ну, так смотрел, будто мы родные ему! Как будто жалко ему нас по-настоящему так. Как будто любил он нас, а я даже не знала, что так люди любят.
- Так Христос приходил, - сказала тихо Лиза. - Ушёл неожиданно, потом пришёл чудом, и опять ушёл - уже совсем.
Варя испугалась.
- Да не в Ване всё дело… Я по мужу столько не плакала… - Варя не могла объяснить, что это тяжело ворочалось в ней, какое новое чувство в ней выросло и вытесняло привычную покорность перед темнотой жизни. Она ощущала, насколько лучше, свободнее может жить человек, как могут уважать и ценить его, и увидела по-новому горесть и мрак жизни, унижение и бесправие, и всё это стало непонятно жечь её, и она мучилась этим жаром, как лихорадкой, не зная, как жить с ним.
Завод.
Дни были похожи один на другой. Терпение, примирение, молитва, не проносящая утешения, работа, приносящая усталость, звериную, тупую, после которой бездумно заваливаешься спать. Иногда - праздники, когда веселье или хмель несут в разгул, льются песни, грубый смех, а потом начинают течь, как реки, песни тоски, в которых только и высказывается боль сердца. Снова работа, подсчёт копеек на грязной ладони, пресная еда рабочей столовой, сквозящие щели общежития, и горе, горе, постоянное, привычное, тяжёлое, как поклажа, наваленная на спину, неизбежное вечное горе. Жизнь, проходящая без чувства жизни, вечно согнутая спина, то у станка, то перед господами. Варя сталкивалась с другим, но не понимала. Есть Бог, есть царь, есть Россия, заполонённая горем, разлитым по её просторам, есть простые люди, которые должны быть добры друг к другу, потому что иначе останется только в петлю влезть.
- Хорошие у нас баре-то, - говорили рабочие про Рябушинских, хозяев Оружейного завода. - За травмы штрафуют, но не выгоняют хоть…
В цехах во время работы пели песни. И родные, деревенские, от которых веяло работой в поле и тоской, широкой, как Волга, и новые, рабочие, о тяжёлом труде, бедности, смерти. Варвара любила петь, ей казалось тогда, что не так утомительно скучна работа, не так тесны стены, не так душит гарь и порох. Перед сменами врачи, приходящие из госпиталя, говорили рабочим почаще выходить на воздух, не проводить в цехах много времени. Как же не проводить, когда нужно работать. Варя думала, что каждый патрон, который здесь делают, поможет Гришке и другим ребятам, и ей становилось чуть радостнее.
Песня оборвалась страшным грохотом и криками. Старые цеха давно не ремонтировались, треснувшие потолки, не работающие машины… Травмы и беды случались очень часто. Варвара не задумывалась, почему работает в условиях опасности и травматизма, она просто привыкла к тому, что это так.
- Сегодня вся бригада травмы получила…
- Это потому, что управляющий теперь новый, от государства! Вот если бы баре старые вернулись, не было бы такого. - Так разговаривали об этом рабочие.
Император.
- Сегодня вам будет оказана большая честь! Ваш завод посетит Его Императорское Величество, - гремел над рабочими голос князя Долгорукова. Варвара слушала его безразлично, в другой день она бы замерла в радостном ожидании увидеть самого царя, но только что полученное письмо, сообщающее о том, что её муж Гриша погиб в Манчжурском госпитале, стояло перед глазами и закрывало собой всё, гомонящих рабочих, важных сопровождающих князя, его самого, управляющих. Маша тревожно смотрела на Варвару, но ничего не говорила. «Надо работать», - твердила себе Варя.
- Заговаривать с царём не сметь! Кто нарушит этот приказ, того выпорют! - Рабочие недовольно ворчали. «Всё же отвыкли люди, когда с ними, как с крепостными», - подумала Варя.
Она встала к станку и привычно начала работать. «Запевай», - сказали ей. «Я не буду петь», - тихо ответила Варя. Бездумные операции, а в мыслях - Гриша, которого она пыталась представить себе мёртвым и не могла. В цеху лилась песня «Напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут, она зарыдает…» Варя заплакала.
- Что с тобой, милая? - Варя подняла голову и испуганно увидела, что с ней говорит сама императрица.
- Муж мой… На фронте помер. Письмо сейчас получила.
Императрица почему-то сунула Варе в руку пять рублей.
- Спасибо тебе за мужа.
Варя остолбенело смотрела на императрицу и деньги в своей руке, императрица отошла к своей свите, какая-то дама, отделившись от их группы, быстро подошла к Варваре и тоже сунула ей в руку купюру, и так же быстро отошла.
«Что это? - думала Варя. - Как на новое платье мне денег дали. Разве я нового мужа могу купить?» Она почувствовала неясную обиду, неприязнь, как будто в грязь наступила. «Почему они так?»
Крёстный ход.
Есаулы, охраняющие Зимний дворец, с удивлением смотрели на толпу рабочих, несущих иконы и хоругви и поющих «Боже, Царя храни». Рабочие шли к батюшке-царю, неся своё прошение о создании думы, в которую вошли бы представители всех сословий. Варвара несла икону и думала о том, что царь обязательно должен выйти к своему народу, и ждала, что он скажет. На душе у неё было смутно. Она не ощущала единства с другими рабочими, даже когда государь император действительно вышел к людям, и объявил о создании думы. «Обман всё», - шептались студенты. Рабочие радовались: «Слышит нас государь, о народе своём думает». «Неужели снова подачка? Или правда слышит?» - думала Варя.
Листовки.
После той страшной рождественской ночи, когда Варя мучилась перед закрытыми дверьми охранного отделения, где умирал Ваня, после разговора со странным барином Святополк-Мирским, после появления нового тяжёлого огня в Варином сердце, она не могла найти выхода своим мучениям. Жить по-старому, спокойно, изо дня в день снося всё, что теперь остро ранило её, она не могла, но что делать, не знала, и не было рядом никого, кто бы мог её научить. «Когда сама думаешь, и не будет правильных ответов, никогда не будет», - вспоминала она. Она видела листовки на стенах домов, и видела, как рабочие иногда задумчиво читают их и обсуждают между собой. Гонимая новым ей невыносимым страданием, которое нужно было выразить хоть как-то, Варя села за стол в общежитии. Бумаги у неё не было, она нашла её в комнате Вани и стала торопливо выводить слова, рождавшиеся из её непокоя. «Хватит думать, добрый или злой барин над тобой, подумай, почему над тобою вообще есть барин», «Все люди - люди, а звери те, кто забыли этот закон», «Все люди равны перед Богом, и перед законом должны быть равны», «Каждый день на заводах травмируются рабочие. Разве рубль премии вернёт тебе здоровье и молодость?», и главный - «Ведь люди же мы».
Мука, Машенька.
Каждому человеку отмерено своё страдание, только не всем равною мерой. Вот мне и Машеньке счастья на двоих досталось, всё, чего у меня нет, к ней перешло. И грамотная она, и умная, и муж её жив, и дети. Я ей показывала листовки свои и спрашивала - что скажешь? Она кивала. Но когда я работать отказалась, Маша говорит - а ребята наши на фронте как же? И за станок идёт. Я потом не знала, как мы будем один угол делить, но ничего, в глаза смотрели прямо, кровь-то не водица, тем более родная. В Машином счастье - вся та жизнь, которой я всегда хотела, и не было её у меня. Может, я потому такая и стала, так и налетела на стену эту, которую раньше не видела, что уже потеряла всё, что терять могла? Маша тоже чахоткой болела, сохранил её Господь. А мне, говорят, вылечиться не выйдет. Из всего будущего за мной - только Маша, её детки, да и все, кто, как она, кто моложе, они будут к правде ближе духом.
Народ.
На Рождество на Арсенальной набережной собрались рабочие. Евдокия, мастер с ткацкой фабрики, наряженная, особенно румяная и статная в честь праздника, запела, и потихоньку все собрались в круг и стали петь вместе. Песни были не те, что за работой, здесь разливалось веселье, лихость, свист, пляс. Ойся ты, ойся, ты меня не бойся! Рабочие улыбались. Сначала парни, а потом и девки, и бабы выскакивали в круг и плясали. Варвара тоже пела, тоже улыбалась, тоже вышла плясать, забыв обо всем, что чёрным грузом тяготило её жизнь. Когда гуляет народ, пусть сама тоска с нами запляшет!
Осудили.
Кто-то принёс на завод новость о том, что будет суд над Кузьмой, над Соней Летовой и Ваней Ватниковым. Рабочие всех этих людей знали своими, и гурьбой втолкнулись в зал суда, заняли места позади скамеек с сидящими господами, бабы достали семечки, мужики серьёзно нахмурили брови. Когда адвокат или судья говорил что-то, что нравилось рабочим, в зале раздавался гул одобрительных голосов, когда прокурор говорил что-то, что им не нравилось, они ворчали, живо реагируя на происходящее. Когда судили Кузьму, рабочие качали головами: хулиган! Когда ввели Соню, Варвара заволновалась, внимательно смотрела на неё. Соня улыбалась, её обвиняли в том, что она замышляла против царя и государства, и Соня кивала головой: да, всё так. Рабочие загомонили - да ведь она не в себе! Кто в здравом уме такое на себя скажет! Судья строго спросил: «Есть ли здесь кто-то, кто может поручиться за Вашу нормальность?» Варя замерла, избегая Сониного взгляда и зная, что та на неё смотрит. «Варвара, Варвара», - зашептали рабочие, ведь все знали, что Варя была Соне ближе других. Если я скажу, что она нормальна, её осудят, - испуганно подумала Варя и промолчала, ругая себя одновременно за трусость и за то, что никогда не знает, что надо делать. Сонин суд отложили на другой день, и Варю неприятно укололо чувство обиды за Соню, ведь врачи признают её нормальной, а ей придётся пройти глупый осмотр.
Суд над Ваней назначили закрытым, и рабочим не позволили остаться в зале. Выйдя за дверь, Варвара тут же прислонилась к ней и стала слушать. Другие рабочие тоже подошли, и так довольно большой группой, цыкая на тех, кто начинал разговаривать, они стали слушать, как будут судить Ваню. Вот судья задал ему вопрос, признаёт ли он, что это не его настоящие имя и фамилия, и рабочие замерли, слушая ответ. Но Ваня отвечал на вопросы слишком тихо, а переговаривающиеся в зале суда офицеры мешали услышать. Понемногу рабочие отходили и начинали обсуждать произошедшее, на улице становилось шумно. Варя старалась услышать последнюю речь обвиняемого. Из того, что она могла разобрать из-за двери, она поняла, что Ваня говорит о страданиях народа, и сердце её сжалось.
- Есть те, с кем нельзя говорить иным языком, кроме языка террора! - Услышала она в конце. Неужели это тот же Ваня говорит, который говорил, что Библия - о счастье книга, и про микробов рассказывал?
Когда Ваню вывели, рабочие загомонили: Господь с тобою, Ваня! Держись! Ваня обернулся и крикнул:
- Беда российского политического дискурса заключается в том, что он строится вокруг рабочего вопроса и революции, а не вокруг миллионов страдающих людей!..
- Ты попроще скажи, попроще, - удивлённо загудели рабочие, но Ваню уже отделили от них офицеры, и его перестало быть видно и слышно.
Эти же слова Варя прочтёт в записках Вани, которые Лиза передаст ей. Варвара отдала их Мите, молодому рабочему, не верящему в Бога и царя, и он читал их всем вслух, а потом эти записки появились и в газете, и их снова читали вслух, и снова не поняли. Только Варвара подумала: «Страдает народ, это верно. Потому они и места себе не находят, сострадают нам. А мы тёмные люди, понять не можем». И ей стало грустно.
Прошение.
В начале осени Георгий Гапон устроил так, чтобы рабочих с их прошением об улучшении условий жизни принял генерал-губернатор Петербурга Трепов. Рабочие волновались, пошли все вместе, толпой встали перед резиденцией. «Нужны представители», - сказал отец Георгий. Представителями выбрали Ваську, самого шумного мужика, Евдокию как самую активную помощницу отца Георгия по делам профсоюза, и сестёр Варвару и Машу, видимо, случайно.
- Ну что с вами, голубчики? - Поднялся навстречу им Трепов. Рабочие робели, жались к стене, офицеры, заполнявшие приемную, снисходительно ухмылялись. Генерал принял прошение рабочих, прочитал и обещал помочь. Прощаясь, он обнял каждого из «представителей», сказал одной из баб «Держись, матушка». Этот человек умел говорить с народом, и был любим ими больше кого бы то ни было из господ. Царь далеко, а Трепов близко, и о людях простых заботится.
Рабочие.
Вечером в яблочный Спас Варвара после смены сказала рабочим: «Приходите все к нам в комнату, мне поговорить с вами надо». За несколько дней до этого её шурина Степана, молодого, умного и работящего парня, забрали жандармы. Варвара не понимала, почему, ведь не мог он ни ограбить никого, ни убить, пил он мало, даже на гулянья не ходил, всё книжки читал… Что за книжки, Варвара никогда не задумывалась. После того, как мужа её Григория забрали в армию, Степан был для Вари опорой, светлым напоминанием о муже, и его арест тяжело поразил её. Она хотела созвать рабочих и всем вместе решить, что делать.
В тесной комнатке набилось много народу, но Варя видела, что про Степана никому не думается.
- Нужно царю письмо написать, - сказал кто-то. Варя ухватилась за это:
- Надо! Только кто напишет?
Согласился Семён, и Варя стала диктовать письмо. «Царю-батюшке от рабочего люда пишем…» Варя ощущала радостную надежду, что царь прочитает письмо и вернёт Степана, арестованного по ошибке. Она протягивала другим рабочим листок, прося подписать:
- Я подпишу, давай. Только ты… не очень надейся, - мрачно сказал Ваня Ватников.
Стачка.
После Рождества, когда в Варваре родился непримиримый протест, она стала искать ему выхода. По-старому жить не могу, а по-новому как - не знаю, - думала она. Листовки, на которых она выплёскивала свою жаркую муку, не помогали. Их заклеивали другими, рабочие, читая их, согласно или несогласно пожимали плечами и шли по своим делам. Варвара металась бессмысленно, ища, как прокричать так, чтобы её услышали. Студенты сказали ей об убийстве Сони Летовой в охранном отделении, и Варвара пыталась рассказать об этом другим рабочим, показывая, как бесправен человек, как он целиком зависит от сильного, даже сама жизнь его. Но говоря, она чувствовала, что её слова рассыпаются, не горят, как сердце, и значат для других рабочих совсем немного. Она говорила срывающимся голосом, а ей предлагали семечки. Не зная, как совладать это, Варвара решила перестать работать.
- Каждый день кто-то получает травму, и они доплачивают нам за неё по рублю. Разве ты вернёшь себе здоровые руки, ноги за этот рубль? На заводе столько молодых, и нет ни одного человека, кто бы не был весь переломан, изломан… Мы становимся стариками в тридцать лет!.. Вот они платят нам за травмы, а почему? Потому, что дешевле дать рубль тому, кто сломал руку, чем отремонтировать цех так, чтобы в нём было безопаснее работать. - Говорила Варвара Мите, и Митя согласно кивал.
- К нашей стачке многие не присоединятся. - Сказал он задумчиво.
- Пусть. Я не могу так. И ты не можешь. Кто может, пусть… Слов мне не хватает. - Вздохнула Варвара.
К стачке присоединился отец Георгий, и Варвара обрадовалась сначала, ведь его рабочие послушают. Его послушали, но когда появился генерал-губернатор Трепов, спросил, почему рабочие бастуют, и когда вперёд вышел отец Георгий, Варвара почувствовала, что её мечта снова далека от исполнения, а мука снова близко. «Отчего разволновались, люди?» - спросил Трепов. Отец Георгий сказал ему об убийстве Сони. «Суд будет над душегубом», - пообещал Трепов. Рабочие успокоились, стали расходиться.
Кто-то сунул в руки Варе Сонино письмо из тюрьмы, и Варя стала громко, срывающимся голосом читать его. Она доверяла Соне, та не написала бы плохо, и уж всяко она умела говорить лучше, чем Варвара. Варя пыталась сказать всем то, что говорила Мите, убеждая его устроить стачку, но слова гасли в толпе, люди не слушали, отворачивались. «Если бы мне говорить, как Ваня!» - думала она с отчаянием. Она пыталась объяснить всем, почему нельзя работать, пока не станут как с людьми говорить с ними и жить, но Василий закричал на неё: «Ты своего мужа потеряла, а теперь и других солдат убиваешь?!», а Маша посмотрела с укором и ушла на завод. Люди один за другим уходили к станкам, а Варвара оставалась на пустеющей площади. «Рано ещё», - сказал, уходя, кто-то из студентов. Пустота заполняла Варино сердце.
Тюрьма.
- Вы арестованы, - сказал железно солдат.- Иди-иди! Ну, рассказывай, как революционеркой сделалась? За мужем вслед потянулась?
Варя изумлённо подняла голову.
- Муж-то на фронте у меня… помер…
- Ну, Степан Иванов кто тебе?
- Шурин. Брат, значит, мужнин. Только он парень хороший! Вы его арестовали тогда, так и не объяснили ничего людям-то!
- Хороший, - усмехнулся солдат и покачал головой.
В охранном отделении Варю обыскали, нашли только её листки с азбукой, написанной не до конца, потом посадили в маленькую комнатушку. Всё тот же солдатик стал спрашивать её бесконечно и скучно, когда и где родилась, о Степане что знает, когда слышала о нём в последний раз… Варвара отвечала спокойно, немного зло, она представила себе, как здесь уже спрашивали вот так самого Степана, а потом бесчисленно много других.
- Паспорт?
- Я его в общежитии забыла. Могу принести.
- Нет уж, не надо, - усмехнулся офицер.
- Давно состоите в партии?
- В чём? - Варя не боялась, она чувствовала себя невиноватой и почему-то верила в справедливость над ней.
Солдат спрашивал и спрашивал, и всё читал какую-то бумагу, и Варя поняла, что из-за бумаги она сюда и попала, только не поняла, что в ней. По уверенности и ясности слов солдата она почувствовала вдруг веру этого человека в отечество и верность его службы ему. После конца допроса Варя медленно и старательно записала под азбукой «Солдатики тоже о благе российском радеют».
Сидя в камере, она услышала, как на улице гудят рабочие. Она написала им записку, чтобы не волновались, что скоро вернётся. Записку офицеры передавать не хотели, она слышала их разговор об этом, и подумала с грустью, что так, наверное, пропали и бараночки, и письмо Ване, которое они с Лизой написали. Рабочих всё же успокоили, а Варвару перевели в другую камеру подальше от улицы и от офицерских разговоров.
В камере Варвара сразу увидела надписи на стенах. Она жадно стала разбирать и читать их. Вот стихи об истине и душе. Варя не догадалась переписать их, о чём потом жалела. «Не отчаивайтесь» - написано огромными буквами, и Варвара улыбнулась, представив себе, как кто-то осуждённый пытался разделить с другими силу своего духа. «Не бойтесь их, пока вы их не боитесь, они ничего не смогут вам сделать». «В борьбе обретёте вы право своё». В другом месте она увидела от Сонечки: «Меня, Соню Летову, предал Михаил Гоц», и ниже другой рукой «Смерть предателю». На другой стене - «Рабочему Ивану Ватникому угрожают расстрелом без суда», и сердце колюче сжалось. Рядом «Нет больше той любви, как если кто погубит душу свою за друзей своих». Это Варя читала несколько раз, и запомнила, хотя не согласилась. Она села на одинокий табурет посреди камеры и стала думать. Потом подошла к стене и вывела: «Нашему народу думать, как писать, непривычно, учителя нужны. Но каждый червячок немножко свободы ищет». Подумав ещё, добавила в другом месте «Рабочую Варвару арестовали, потому что простой народ в цепях удобнее». Она написала это, размышляя о том, почему оказалась здесь, но была уверена в том, что ничего плохого с ней не случится. Думая о других, кто ждал и будет ждать в этой камере исполнения чего-то страшного для себя, она написала осторожно «Надейтесь на милосердие Божие». И, успокоившись, стала петь песни.
Она услышала шаги за дверью и громкий голос кого-то из офицеров:
- Сюда вот. А с Варей через стенку перепоётесь.
- А её-то за что? - Спросил кто-то.
- Да за то, - Откликнулся, уходя, офицер.
Варя стала ждать, когда неведомый сосед по несчастью обратится к ней, и продолжала напевать. Песни всегда успокаивали её.
- Варя?
- Да. Кто это?
- Это Фёдор.
- Федя! За что тебя? Неужели ты революционер?
- Революционер.
Снова послышались шаги.
- Подпиши вот, - услышала Варя. Дальше офицер зачитал Фёдору какую-то бумагу, из которой Варвара поняла только, что там говорится, что Федя против царя замышлял и кругом виноват.
- Ты там поменьше подписывай-то! - Возмутилась она. Но Фёдор подписал.
Тогда офицер пришёл к ней, дал ей бумагу и велел писать, что она из Петербурга никуда не поедет. Варвара писала ещё ужасно медленно, заглядывая в азбуку, и офицер нетерпеливо хлопал себя ладонью по ноге. Когда Варя подписалась, бумагу у неё забрали, а саму её отпустили. Варвара вернулась к рабочим и рассказала им обо всём, что видела. Через несколько дней она услышала от других, что над Фёдором был суд, и его расстреляли.
Убили.
Варвара взяла из Ваниной комнаты последний листок и писала:
Ребята!
Почти уже каждый рабочий побывал в охранном отделении на допросе.
Ваню Ватникова обманом загубили в госпитале.
Соню Летову суд приговорил к каторге, но её застрелили в охранном отделении.
Фёдора Моторина приговорили к смерти, но расстреляли тайно, кто из нас знал об этом?
Человек не собака, чтобы помирать так.
Ведь люди же мы!
Федот.
Варвара вышла замуж поздно, уже когда переехала из деревни в город, на завод, но родила вскоре сына, и назвала его Федотом Григорьичем. Мальчик рос умненьким, Варвара отказывалась его послать в деревню, не хотела расставаться, насмотреться не могла, знала от докторов, что больше детей у неё не будет. В три года Федя заболел, долго мучился, и мучилась с ним Варвара, а потом умер, и она похоронила его, не затаив зла на Бога и людей, только горько затосковала, и стала тянуться ко всем детям чужим.
Всё, что могла накопить, Варя посылала в деревню маме и Машиным детям, не сознавая, но чувствуя, что в них только будущее и надежды её.
Однажды, проходя по Невскому, Варвара увидела троих детей-побирушек, они пели грустные песни её родных мест, и Варя отдала им всё, что у неё было, и заплакала, подумав, что Федя бы теперь такой был, как старшенький из троих маленьких певцов.
Уже весной на Арсенальной появились крестьяне с Алтая, приехавшие к своим детям рабочим, воюющим в Манчжурии. Варвара помогала им освоиться в Петербурге, а вскоре они получили письмо о гибели обоих своих сыновей. Варвара не умела разделить с ними горе, но сердце её было полно жалости.
Крестьяне решили возвращаться в свои края и, зная уже о болезни Варвары, звали её с собой.
- Здесь нельзя жить, уезжай, - говорила ей высокая красивая крестьянка Настатья Ивановна. Её муж согласно кивал и рассказывал, как хорошо они там заживут, хотел звать с собой всех рабочих.
- Не могу я поехать, - сказала Варя. И подумала: уеду, и что же? Всё сначала? До нового Вани, до новой Сони, до новой глупой несчастной Вари… Не могу уехать. Одной смерти не минуешь, так хоть на своём месте помру. Может, ещё домой съезжу, маму обниму, деток Машкиных погляжу. Грамоте могу их научить.
Хватит.
Есть ещё потом буквы царь и церковь, чахотка, которая и меня заберёт скоро… и ещё какие-то. Но я тогда только до этой дошла - хватит. Тогда меня солдатик и арестовал, я на том и остановилась - хватит. На крест похожа буква, да? Я когда узнала, что болею тяжело, что изгрызла меня изнутри безрадостная моя жизнь, что не вылечиться мне уже, только дни считать, я тогда стояла во дворе в больнице, и к людям боялась выйти, которые меня ждали. Стояла и думала - неужели всё? Зачем жизнь моя прошла? Ни детей, ни идей, отрезанный ломоть. Так сонечкин апельсин один упал и закатился в угол в профсоюзе, и сгнил там, я его увидела, лежит, мог бы для красивой жизни, а сгнил в пыли, никто и не приметил его. Неужели и со мной так? Вспоминала всех, кто помер у нас. Хорошему человеку жить трудно, умереть легко… Как-то я помирать буду? И вдруг идёт ко мне девчушка, малая, года полтора ей, откуда только взялась в госпитале, идёт, и смотрит на меня. А у меня слёзы по щекам катятся, и за Федю моего, сыночка, которого Господь забрал, и за себя бедную, и за всех людей, которые страдают. А девочка ручки ко мне протянула, и такой яркий свет её заливает, как будто в церкви на воскресение, и как будто поют вокруг, и колокола звонят, и свечи тёплые качаются. Надо жить, даже если опереться некуда, и мука наша большая, но проживёт человек, есть ещё над ним свет и внутри у него есть, значит, надо жить. Такая моя последняя буква. А теперь всё. Хватит.