ВАР - 2.
Написала отчёт о последнем вечере игры. Катя Блок и террорист с Достоевского.
------
Андрей говорит, что правда помогает быть счастливым. Искренность - рецепт его улыбки. Я не смогла сказать правду старшему лейтенанту Гжельски, хотя, наверное, стоило. Отчисление, допрос? Поэту я помочь не смогла, а беспокоиться о себе, - у меня и так неприятности. Может, правда, стало бы легче, если бы не стала врать. Поэтому напишу хотя бы в дневнике. Гжельски мертва, поэтому меня больше никто ни о чем не спросит. Напишу хотя бы в дневнике.
Я вела эту девочку, с СН, у неё всё было уже почти в норме, и мы перешли в Аудиторию-1, чтобы освободить место в медблоке. В дальнем конце аудитории лежал на полу какой-то человек, а над ним - сержант и кадет, держащий человека на прицеле. Я бы даже не задумалась над всем этим, если бы не увидела лица этого человека.
Пять лет назад я попала на эту страшную планету. Я бы, наверное, подохла там, если бы не Поэт. Он делился со мной препаратами, чтобы я продержалась, а ещё он читал мне свои стихи. Стихи о свободе Ремарка и родного народа.
А потом была катастрофа. Я плохо помню, что там было, но с тех пор о Поэте ничего не было слышно. Я четыре года была уверена, что он погиб.
Но это был именно он, хотя теперь с бородой, которой не было раньше, и с перекошенным насмешливо-злым лицом, лицом больного и страдающего человека. Мой Поэт жив!
Пройти к нему было сложно, приходили всё время офицеры, о чём-то говорили, конечно же, прогоняя кадетов. Проводив мою пациентку в столовую и вручив ей горячую еду, я вернулась в аудиторию и увидела над Поэтом Кейру. Решилась - если не сейчас, то никогда, его увезут и я его даже не увижу. Он уже был на станции, тот самый "старатель", которого допрашивали, а потом учили меня на нём технике допроса! Я не узнала его, слишком давно не виделись... Может, он меня тоже не узнал? Тогда он ушёл, но сейчас он снова здесь. Скоро его увезут на орбитальную станцию, это ясно, террориста не станут держать на базе. В конце концов, я капрал, значит до приказа вполне имею право находиться там, где имеет право находиться кадет моей группы. Опустилась рядом с Поэтом, помогла его держать при приступе агрессии, поучаствовала в обсуждении симптомов с Колесниковым... Главное не делать неуверенного лица, когда офицеры думают, что ты занят важным делом, они обычно смирятся с твоим присутствием. Никогда раньше не прибегала к таким уловкам, раньше мне в ВАР вообще не нужно было хитрить, но сейчас включилась программа из прошлого, достигнуть цели любым путём. А цель - поговорить с Поэтом, пока я не потеряла его снова.
Майор-командор Росс появилась, как всегда, неожиданно и приказала кому-то сопровождать пациента на Гайю-Сенекту, конечно, мы оба с Андреем сказали есть. Это мой шанс. Вкололи Поэту Феерабент-4, страшная дрянь, но должна спасти ему жизнь. Странно, что симптомы после инъекции потекли совсем иначе, чем нам описывали на лекции. Хотя про Поэта говорят, что его нашли в Джунглях днём, а ещё - что он несколько часов дышал Гайей без респератора... Ещё дали Ex-change и я отправила Кейру за горячей едой на кухню.
Мы перенесли Поэта в шлюз - ногами вперёд. Я стала страшно злиться на всех вокруг, что они не дают мне ничего сделать, что они ничего не понимают, что они его ненавидят. Но хоть ему стало лучше от нашего лечения. В шлюзе чёртов Лемберт стал Поэта кормить... Поэт отказывался есть и Лемберт, сжав ему рот рукой, проталкивал пищу и отпускал мерзкие замечания... Хоть Станкевич, которого он попросил помочь, отказался, и это прекратилось. Если бы у меня было оружие, я бы, наверное, выстрелила в Лемберта или просто кинулась на него, но рядом стоял Андрей и говорил мне что-то бессмысленное про конспекты и спорологию. Как будто я не вылечу Поэта, не спасу ему жизнь, чего бы мне это не стоило! Андрей остался на базе, и я сначала испугалась, что лечу одна. Лемберт и Станкевич тоже остались, нас сопровождал только какой-то гражданский, имени которого я так и не узнала. И, конечно, сопровождала вездесущая Гжельски... В шлюзе я в какой-то момент потеряла контроль и назвала своего пациента Поэтом. Очень уж хотелось, чтоб он меня узнал... я думала, никто не слышал, но Гжельски слишком внимательная, недаром она из военной разведки. Надо было подождать, пока её не будет, но я слишком волновалась - а вдруг всё же не он, а вдруг он меня не узнает? Заметила, что глажу его по голове. Жаль, что не только я это заметила...
В шатле я попросила его поесть, и он согласился и поел спокойно. Теперь за регенерацию можно не волноваться. Увидела, как, когда он лежал а я сидела рядом, его глаза вдруг остановились на мне, и я сразу поняла, что он меня узнал. Мы молча смотрели друг на друга, а хотелось заплакать, обнять, увезти от всех этих людей, желающих ему зла... Удалось только шепнуть ему несколько слов в перерыве между прощупыванием пульса и измерением температуры.
- Я думала, ты погиб!
- Жив, как видишь.
- Как ты здесь оказался?
- Тебя хотел увидеть.
На Гайе-Сенекте я заявила, что состояние больного нестабильное и необходимо присутствие медика с ним рядом. Гражданский поверил и ушёл. Мы смогли поговорить, наконец.
Я не помню, о чём мы говорили. До сих пор выступают слёзы, когда думаю... Он обещал, что ещё встретимся, пытался меня успокоить, говорил, что раз сбежал с Достоевского, сбежит и отсюда... У мены даже не было оружия, я не могла понять, как спасти его. Улететь значило бросить его и, может быть, никогда больше не увидеть, а не улететь я не могла. Я должна стать врачом, потому что тогда я буду иметь смысл в мире и кошмар Достоевского не повторится. Я должна закончить ВАР, и до сих пор я не знаю, было ли это предательством. Поэт, конечно, говорил мне, что я ничего не могу для него сделать, что сейчас это слишком опасно...
- Я первый раз соврала о пациете! Но всё равно мне скоро придётся улететь. Я теперь солдат и должна выполнить приказ, к тому же они не поверят, что ты все ещё болен. С тобой всё в порядке...
- Меня называют плохим актёром, но можно попробовать поиграть, чтобы ты подольше задержалась.
- Хорошо. Тогда постарайся покашлять.
- Прямо сейчас?
- Необязательно, - когда кто-нибудь подойдёт.
Мы поговорили её немного, когда гражданский сопровождающий, чьего имени я так и не узнала, к нам вернулся. Я старалась скрыть следы слёз, потому что не плакать не могла, и мне было так плевать на всех, кроме Поэта, лежащего под моими руками, я даже не встала, когда наш охранник задал мне вопрос:
- Скажите, Вы со всеми больными обращаетесь так ласково?
Я почувствовала, что врать нужно начать быстро, уверенно и спокойно. Преподаватель техники ведения допроса добавил мне два балла за внеклассное занятие.
- Да, сэр. Я стараюсь утешить их. Тем более, что этому пациенту мы ввели очень сильное средство, лечение протекает довольно мучительно.
Пришлось дать ему бумажки про препарат, чтобы он мне поверил. К счастью, там были описаны ужасные симптомы, которых у Поэта не было, но откуда же это знать сопровождающему человеку? Он же не врач. К тому же Поэт старательно начал кашлять и задыхаться, пришлось панически порыться в бумажках, найти "нужную" и заявить, что если через пятнадцать минут пациенту не станет резко хуже, состояние можно будет считать удовлетворительным и стабильным, и можно будет отправляться. Поняла, что больше времени я не смогу потребовать, этот человек и так остался стоять над нами и отослать мне его удалось только за водой. Мы успели попрощаться.
- У вас занятная фамилия, кадет. Особенно в контексте фамилии этого преступника.
- А как его фамилия?
- Евтушенко.
О да, Блок и Евтушенко на Достоевском... Привыкла я к этой фамилии за три года. Как будто она настоящая.
И я улетела. Сейчас пишу и сердце рвётся. Какие препаратом вылечить это? Невыносимо думать о нём. что я должна была сделать? Что я могла сделать ещё? Как мне быть теперь?
В столовой встретила девочку-капрала СН, которую лечила до этого. Она пожаловалась на слабость, но я вспомнила, что у нас мало препаратов и посоветовала ей подождать, пока не пройдёт. Теперь мне стыдно за это, потому что мои переживания помешали делу. Несерьёзно помешали, но всё же больше я такого не допущу.
Уже на выходе меня остановила старший лейтенант Гжельски.
- Скажите, кадет Блок, почему Вы гладили этого преступника по голове?
Сердце замерло, но лицо удалось сохранить непроницаемым.
- Я хотела облегчить его страдания, мэм.
- Почему Вы сейчас находитесь в таком тяжелом состоянии?
Тогда мне показалось, что правда слишком опасна. Я слишком привыкла скрываться. Может, это и хорошо.
- На Гайа-Сенекте я увидела то, чего предпочитаю не видеть, мэм. Ту часть армии, которая меньше относится к врачам и больше к солдатам.
Она потребовала подробностей и пришлось сказать, что на меня произвело впечатление обращение военных с преступником. Старший лейтенант Гжельски стала мне сочувствовать, говорить про борьбу со смертью и с энтропией, про то, что на одну ошибку врача приходится много спасённых жизней... Я старалась слушать. Между мной и миром стояла стена глухой боли и тоски.
Потом пришлось сидеть в медблоке и слушать, как старший лейтенант Скуратов обсуждает с Колесниковым случаи сегодняшнего вечера, слушать, как Коори рассказывает тихо про капитана Нолан и её брата кадета Бергмана, слушать, держаться, молчать. Старший лейтенант Скуратов послал меня за аптечкой, и когда я вышла, на плацу появился кадет-псионик и открыл огонь. Мне в плечо попала пуля, стало больно и досадно, что из врача я опять превратилась в раненого. Ребята мне помогли, доктор Скуратов провёл операцию. Уже после я узнала, что почти сразу после АХК был поврежден и эта неисправность убила психолога Мартину Гжельски.
Остальное помню смутно. Помню, как Коори предлагает мне выпить, и я впервые соглашаюсь. Помню, как появляется много раненых, и мы лечим их. Помню, как Алекс говорит что-то пренебрежительное и плохое про Поэта, а я возражаю, и кто-то говорит, что этот преступник сбежал с Достоевского, и андрей начинает "Ты случайно не," но замолкает от моего взгляда. Помню Янку, роющуюся в конспектах, чтобы вылечить себя саму... Потом был сигнал к эвакуации, мы схватили аптечки, мы с Андреем потащили Янку, потом кто-то её перехватил. Тащили с ней вместе и Сикорски, Мор тоже болел, я видела, как ребята вокруг него суетились...
Когда мы собрались в темноте у эвакуационного шлюза, Андрей склонился над Сикорски и что-то делал, смотрел... Потом он выпрямился и сказал, что Мор мёртв. Тогда меня прорвало, как будто навалилось всё, что было, и стало ещё тяжелее. Объявили, что до рассвета на Гайе осталось двадцать минут, и Андрей обнял меня, прося соблюдать спокойствие. Но я и не боялась.
Мы вылезли через шлюз и потом пошли назад к базе. Думать не получалось, и сообщение о том, что это учебная тревога, даже не дошло до разума. Помню, что кого-то отчислили, помню, как все разошлись по казармам и как объявили, что это закончились 36 часов практики на Гайе. Помню, как я обнимаю Андрея, а он что-то говорит и говорит, и я говорю, но важно только то, что мы есть, и есть хоть какая-то опора. Андрей говорит, что он вёл Мора и что если бы мы дали более быстродействующий регенератор, он был бы жив. Потом мы помогали друг другу встать и идти, а потом сознание отключилось. Тяжело.
------
Андрей говорит, что правда помогает быть счастливым. Искренность - рецепт его улыбки. Я не смогла сказать правду старшему лейтенанту Гжельски, хотя, наверное, стоило. Отчисление, допрос? Поэту я помочь не смогла, а беспокоиться о себе, - у меня и так неприятности. Может, правда, стало бы легче, если бы не стала врать. Поэтому напишу хотя бы в дневнике. Гжельски мертва, поэтому меня больше никто ни о чем не спросит. Напишу хотя бы в дневнике.
Я вела эту девочку, с СН, у неё всё было уже почти в норме, и мы перешли в Аудиторию-1, чтобы освободить место в медблоке. В дальнем конце аудитории лежал на полу какой-то человек, а над ним - сержант и кадет, держащий человека на прицеле. Я бы даже не задумалась над всем этим, если бы не увидела лица этого человека.
Пять лет назад я попала на эту страшную планету. Я бы, наверное, подохла там, если бы не Поэт. Он делился со мной препаратами, чтобы я продержалась, а ещё он читал мне свои стихи. Стихи о свободе Ремарка и родного народа.
А потом была катастрофа. Я плохо помню, что там было, но с тех пор о Поэте ничего не было слышно. Я четыре года была уверена, что он погиб.
Но это был именно он, хотя теперь с бородой, которой не было раньше, и с перекошенным насмешливо-злым лицом, лицом больного и страдающего человека. Мой Поэт жив!
Пройти к нему было сложно, приходили всё время офицеры, о чём-то говорили, конечно же, прогоняя кадетов. Проводив мою пациентку в столовую и вручив ей горячую еду, я вернулась в аудиторию и увидела над Поэтом Кейру. Решилась - если не сейчас, то никогда, его увезут и я его даже не увижу. Он уже был на станции, тот самый "старатель", которого допрашивали, а потом учили меня на нём технике допроса! Я не узнала его, слишком давно не виделись... Может, он меня тоже не узнал? Тогда он ушёл, но сейчас он снова здесь. Скоро его увезут на орбитальную станцию, это ясно, террориста не станут держать на базе. В конце концов, я капрал, значит до приказа вполне имею право находиться там, где имеет право находиться кадет моей группы. Опустилась рядом с Поэтом, помогла его держать при приступе агрессии, поучаствовала в обсуждении симптомов с Колесниковым... Главное не делать неуверенного лица, когда офицеры думают, что ты занят важным делом, они обычно смирятся с твоим присутствием. Никогда раньше не прибегала к таким уловкам, раньше мне в ВАР вообще не нужно было хитрить, но сейчас включилась программа из прошлого, достигнуть цели любым путём. А цель - поговорить с Поэтом, пока я не потеряла его снова.
Майор-командор Росс появилась, как всегда, неожиданно и приказала кому-то сопровождать пациента на Гайю-Сенекту, конечно, мы оба с Андреем сказали есть. Это мой шанс. Вкололи Поэту Феерабент-4, страшная дрянь, но должна спасти ему жизнь. Странно, что симптомы после инъекции потекли совсем иначе, чем нам описывали на лекции. Хотя про Поэта говорят, что его нашли в Джунглях днём, а ещё - что он несколько часов дышал Гайей без респератора... Ещё дали Ex-change и я отправила Кейру за горячей едой на кухню.
Мы перенесли Поэта в шлюз - ногами вперёд. Я стала страшно злиться на всех вокруг, что они не дают мне ничего сделать, что они ничего не понимают, что они его ненавидят. Но хоть ему стало лучше от нашего лечения. В шлюзе чёртов Лемберт стал Поэта кормить... Поэт отказывался есть и Лемберт, сжав ему рот рукой, проталкивал пищу и отпускал мерзкие замечания... Хоть Станкевич, которого он попросил помочь, отказался, и это прекратилось. Если бы у меня было оружие, я бы, наверное, выстрелила в Лемберта или просто кинулась на него, но рядом стоял Андрей и говорил мне что-то бессмысленное про конспекты и спорологию. Как будто я не вылечу Поэта, не спасу ему жизнь, чего бы мне это не стоило! Андрей остался на базе, и я сначала испугалась, что лечу одна. Лемберт и Станкевич тоже остались, нас сопровождал только какой-то гражданский, имени которого я так и не узнала. И, конечно, сопровождала вездесущая Гжельски... В шлюзе я в какой-то момент потеряла контроль и назвала своего пациента Поэтом. Очень уж хотелось, чтоб он меня узнал... я думала, никто не слышал, но Гжельски слишком внимательная, недаром она из военной разведки. Надо было подождать, пока её не будет, но я слишком волновалась - а вдруг всё же не он, а вдруг он меня не узнает? Заметила, что глажу его по голове. Жаль, что не только я это заметила...
В шатле я попросила его поесть, и он согласился и поел спокойно. Теперь за регенерацию можно не волноваться. Увидела, как, когда он лежал а я сидела рядом, его глаза вдруг остановились на мне, и я сразу поняла, что он меня узнал. Мы молча смотрели друг на друга, а хотелось заплакать, обнять, увезти от всех этих людей, желающих ему зла... Удалось только шепнуть ему несколько слов в перерыве между прощупыванием пульса и измерением температуры.
- Я думала, ты погиб!
- Жив, как видишь.
- Как ты здесь оказался?
- Тебя хотел увидеть.
На Гайе-Сенекте я заявила, что состояние больного нестабильное и необходимо присутствие медика с ним рядом. Гражданский поверил и ушёл. Мы смогли поговорить, наконец.
Я не помню, о чём мы говорили. До сих пор выступают слёзы, когда думаю... Он обещал, что ещё встретимся, пытался меня успокоить, говорил, что раз сбежал с Достоевского, сбежит и отсюда... У мены даже не было оружия, я не могла понять, как спасти его. Улететь значило бросить его и, может быть, никогда больше не увидеть, а не улететь я не могла. Я должна стать врачом, потому что тогда я буду иметь смысл в мире и кошмар Достоевского не повторится. Я должна закончить ВАР, и до сих пор я не знаю, было ли это предательством. Поэт, конечно, говорил мне, что я ничего не могу для него сделать, что сейчас это слишком опасно...
- Я первый раз соврала о пациете! Но всё равно мне скоро придётся улететь. Я теперь солдат и должна выполнить приказ, к тому же они не поверят, что ты все ещё болен. С тобой всё в порядке...
- Меня называют плохим актёром, но можно попробовать поиграть, чтобы ты подольше задержалась.
- Хорошо. Тогда постарайся покашлять.
- Прямо сейчас?
- Необязательно, - когда кто-нибудь подойдёт.
Мы поговорили её немного, когда гражданский сопровождающий, чьего имени я так и не узнала, к нам вернулся. Я старалась скрыть следы слёз, потому что не плакать не могла, и мне было так плевать на всех, кроме Поэта, лежащего под моими руками, я даже не встала, когда наш охранник задал мне вопрос:
- Скажите, Вы со всеми больными обращаетесь так ласково?
Я почувствовала, что врать нужно начать быстро, уверенно и спокойно. Преподаватель техники ведения допроса добавил мне два балла за внеклассное занятие.
- Да, сэр. Я стараюсь утешить их. Тем более, что этому пациенту мы ввели очень сильное средство, лечение протекает довольно мучительно.
Пришлось дать ему бумажки про препарат, чтобы он мне поверил. К счастью, там были описаны ужасные симптомы, которых у Поэта не было, но откуда же это знать сопровождающему человеку? Он же не врач. К тому же Поэт старательно начал кашлять и задыхаться, пришлось панически порыться в бумажках, найти "нужную" и заявить, что если через пятнадцать минут пациенту не станет резко хуже, состояние можно будет считать удовлетворительным и стабильным, и можно будет отправляться. Поняла, что больше времени я не смогу потребовать, этот человек и так остался стоять над нами и отослать мне его удалось только за водой. Мы успели попрощаться.
- У вас занятная фамилия, кадет. Особенно в контексте фамилии этого преступника.
- А как его фамилия?
- Евтушенко.
О да, Блок и Евтушенко на Достоевском... Привыкла я к этой фамилии за три года. Как будто она настоящая.
И я улетела. Сейчас пишу и сердце рвётся. Какие препаратом вылечить это? Невыносимо думать о нём. что я должна была сделать? Что я могла сделать ещё? Как мне быть теперь?
В столовой встретила девочку-капрала СН, которую лечила до этого. Она пожаловалась на слабость, но я вспомнила, что у нас мало препаратов и посоветовала ей подождать, пока не пройдёт. Теперь мне стыдно за это, потому что мои переживания помешали делу. Несерьёзно помешали, но всё же больше я такого не допущу.
Уже на выходе меня остановила старший лейтенант Гжельски.
- Скажите, кадет Блок, почему Вы гладили этого преступника по голове?
Сердце замерло, но лицо удалось сохранить непроницаемым.
- Я хотела облегчить его страдания, мэм.
- Почему Вы сейчас находитесь в таком тяжелом состоянии?
Тогда мне показалось, что правда слишком опасна. Я слишком привыкла скрываться. Может, это и хорошо.
- На Гайа-Сенекте я увидела то, чего предпочитаю не видеть, мэм. Ту часть армии, которая меньше относится к врачам и больше к солдатам.
Она потребовала подробностей и пришлось сказать, что на меня произвело впечатление обращение военных с преступником. Старший лейтенант Гжельски стала мне сочувствовать, говорить про борьбу со смертью и с энтропией, про то, что на одну ошибку врача приходится много спасённых жизней... Я старалась слушать. Между мной и миром стояла стена глухой боли и тоски.
Потом пришлось сидеть в медблоке и слушать, как старший лейтенант Скуратов обсуждает с Колесниковым случаи сегодняшнего вечера, слушать, как Коори рассказывает тихо про капитана Нолан и её брата кадета Бергмана, слушать, держаться, молчать. Старший лейтенант Скуратов послал меня за аптечкой, и когда я вышла, на плацу появился кадет-псионик и открыл огонь. Мне в плечо попала пуля, стало больно и досадно, что из врача я опять превратилась в раненого. Ребята мне помогли, доктор Скуратов провёл операцию. Уже после я узнала, что почти сразу после АХК был поврежден и эта неисправность убила психолога Мартину Гжельски.
Остальное помню смутно. Помню, как Коори предлагает мне выпить, и я впервые соглашаюсь. Помню, как появляется много раненых, и мы лечим их. Помню, как Алекс говорит что-то пренебрежительное и плохое про Поэта, а я возражаю, и кто-то говорит, что этот преступник сбежал с Достоевского, и андрей начинает "Ты случайно не," но замолкает от моего взгляда. Помню Янку, роющуюся в конспектах, чтобы вылечить себя саму... Потом был сигнал к эвакуации, мы схватили аптечки, мы с Андреем потащили Янку, потом кто-то её перехватил. Тащили с ней вместе и Сикорски, Мор тоже болел, я видела, как ребята вокруг него суетились...
Когда мы собрались в темноте у эвакуационного шлюза, Андрей склонился над Сикорски и что-то делал, смотрел... Потом он выпрямился и сказал, что Мор мёртв. Тогда меня прорвало, как будто навалилось всё, что было, и стало ещё тяжелее. Объявили, что до рассвета на Гайе осталось двадцать минут, и Андрей обнял меня, прося соблюдать спокойствие. Но я и не боялась.
Мы вылезли через шлюз и потом пошли назад к базе. Думать не получалось, и сообщение о том, что это учебная тревога, даже не дошло до разума. Помню, что кого-то отчислили, помню, как все разошлись по казармам и как объявили, что это закончились 36 часов практики на Гайе. Помню, как я обнимаю Андрея, а он что-то говорит и говорит, и я говорю, но важно только то, что мы есть, и есть хоть какая-то опора. Андрей говорит, что он вёл Мора и что если бы мы дали более быстродействующий регенератор, он был бы жив. Потом мы помогали друг другу встать и идти, а потом сознание отключилось. Тяжело.