Когда-то проводят и нас
В давно минувший, штормовой период семейной жизни, именно дурацкое желание заполучить толпу скорбящих за своим гробом подвигло одного сочинского журналиста публиковать такие разоблачения власть имущих, на которые не решался в наших курортных краях никто. Ибо, отца разлучили с сыном, не позволяя годами контактировать ни в какой форме. Дурень безутешный искал смерти. Мол, на моей могилке и встретимся. Сын проникнется и, всё же, зауважает.
Теперь мы с Кириллом Золовкиным - друзья. Славным другом был и Мильштейн. Про которого Андрей Колесников написал с щемящей пронзительностью:
"Так и вижу его - сутулого, деликатного, с застенчивой близорукой улыбкой, ощущающим себя несколько неловко оттого… оттого, что он умирает... В самом начале 1990-х он мне казался одной из символических фигур доживавшего свои великие мультитиражные дни «Огонька». Автор больших и основательных, как тогда было положено, интервью с властителями демократических и диссидентских дум. Великолепные беседы, где интервьюер, точный и деликатный, был равновелик интервьюируемому. И врезы к тексту - маленькие шедевры-новеллы.
Его кумиром был Довлатов, Илюша часто использовал многоточия. И это я перенял у него, когда вдруг почти тридцать лет назад обнаружил себя сидящим в одной комнате с человеком-символом... Классик, которому тогда было 34 года. И наш с ним загадочный цветок неизвестной породы на подоконнике, который удивительным образом не умирал, а тянулся, худосочный, вверх, без листьев, словно бы пытался найти пространство без табака…
У нас в комнате всегда обреталась Лера Новодворская. Садилась на краешек стола, как потом и в «Новом времени», куда мы почти одновременно все перебрались. И своим твердым округлым почерком, громко сопя, знак в знак писала многослойные, с безукоризненными цитатами на память из всей мировой литературы, страстные статьи. Околачивался Дима Быков, он называл Мильштейна «бородатым лоном русской журналистики».
Он обладал феерическим чувством юмора. И чувством фразы. Писал медленно. В одну строку вгонял смысл, изящество, предложение словно сверкало и подставляло бока глазу - читайте, получайте удовольствие. Конечно, в современной журналистике, в социальных сетях ему делать было нечего..."
Судьба даёт свои расклады. Балбес, мечтавший о многолюдии на собственных похоронах, жив и счастлив. А тебя, дорогой Илья, помянет, кто сможет, ЧЕТВЕРТОГО НОЯБРЯ в половине одиннадцатого на кладбище ОБЕРМЕНЦИНГ в Мюнхене.
Как написал, прощаясь, в https://newtimes.ru/articles/detail/205270?fcc всё тот же коллега Колесников: "Он давно эмигрировал из России, возможно, раньше других поняв, что здесь, на нашей родине, начнется. Волновался, как нормальный еврейский отец, за своих детей. И эмигрировал насовсем, не так, как уезжают теперь, мотаясь туда-сюда между исторической, точнее, истерической, родиной и чужбиной, а как уезжали раньше, в советскую эпоху, персонажи его текстов - диссиденты. Он ни разу за четверть века не появился в России."
На фото Emma Popowa обмываем новую книжку одного из нас. Другой еще не подозревает о той страшной болезни, что сожрёт его легкие. Онкология, не ковид.
Теперь мы с Кириллом Золовкиным - друзья. Славным другом был и Мильштейн. Про которого Андрей Колесников написал с щемящей пронзительностью:
"Так и вижу его - сутулого, деликатного, с застенчивой близорукой улыбкой, ощущающим себя несколько неловко оттого… оттого, что он умирает... В самом начале 1990-х он мне казался одной из символических фигур доживавшего свои великие мультитиражные дни «Огонька». Автор больших и основательных, как тогда было положено, интервью с властителями демократических и диссидентских дум. Великолепные беседы, где интервьюер, точный и деликатный, был равновелик интервьюируемому. И врезы к тексту - маленькие шедевры-новеллы.
Его кумиром был Довлатов, Илюша часто использовал многоточия. И это я перенял у него, когда вдруг почти тридцать лет назад обнаружил себя сидящим в одной комнате с человеком-символом... Классик, которому тогда было 34 года. И наш с ним загадочный цветок неизвестной породы на подоконнике, который удивительным образом не умирал, а тянулся, худосочный, вверх, без листьев, словно бы пытался найти пространство без табака…
У нас в комнате всегда обреталась Лера Новодворская. Садилась на краешек стола, как потом и в «Новом времени», куда мы почти одновременно все перебрались. И своим твердым округлым почерком, громко сопя, знак в знак писала многослойные, с безукоризненными цитатами на память из всей мировой литературы, страстные статьи. Околачивался Дима Быков, он называл Мильштейна «бородатым лоном русской журналистики».
Он обладал феерическим чувством юмора. И чувством фразы. Писал медленно. В одну строку вгонял смысл, изящество, предложение словно сверкало и подставляло бока глазу - читайте, получайте удовольствие. Конечно, в современной журналистике, в социальных сетях ему делать было нечего..."
Судьба даёт свои расклады. Балбес, мечтавший о многолюдии на собственных похоронах, жив и счастлив. А тебя, дорогой Илья, помянет, кто сможет, ЧЕТВЕРТОГО НОЯБРЯ в половине одиннадцатого на кладбище ОБЕРМЕНЦИНГ в Мюнхене.
Как написал, прощаясь, в https://newtimes.ru/articles/detail/205270?fcc всё тот же коллега Колесников: "Он давно эмигрировал из России, возможно, раньше других поняв, что здесь, на нашей родине, начнется. Волновался, как нормальный еврейский отец, за своих детей. И эмигрировал насовсем, не так, как уезжают теперь, мотаясь туда-сюда между исторической, точнее, истерической, родиной и чужбиной, а как уезжали раньше, в советскую эпоху, персонажи его текстов - диссиденты. Он ни разу за четверть века не появился в России."
На фото Emma Popowa обмываем новую книжку одного из нас. Другой еще не подозревает о той страшной болезни, что сожрёт его легкие. Онкология, не ковид.