Я СПРОСИЛ У ЯСЕНЯ, ГДЕ МОЯ БАЛЯСИНА
Я обожаю журналиста Валерия Панюшкина за некоторые мучительно-сладостные минуты. Пришло время признаться.
О существовании Панюшкина я узнала (как и многие) после появления его великолепного (нет, пожалуй, - великого!) текста, давшего миру мем о целовании дуба в кору. Ежели кто не помнит или забыл, напомню, расскажу: лет пять назад Панюшкин от нечего делать начитался блогов менеджеров среднего звена и объявил: «Люди, я прочел ваши дневники: вы - ничтожества». Ничтожествам и их копошениям Панюшкин по своему обыкновению (каковое обыкновение обнаружилось мною позже, а тогда это стало сюрпризом) противопоставил пышную, воздушную, взбитую с сахаром, золотистую соплю, чистый образ: он, мол, прям щас, без отрыва от обсёра блогеров, выглядывает из окна и видит как пожилая женщина обняла реликтовый дуб и поцеловала его «в кору». Блогеры, по мысли Панюшкина, не замечают событий такого уровня как лобызающие дубы бабушки, и пишут всякую хрень о том как отдохнули на курортах таиландщины. Сказать, что его наблюдение, как и замечательное уточнение, куда именно бабушка поцеловала дуб, поразило ничтожных блогеров, - это ничего не сказать. На лобызание дубовой коры немедленно выстроилась очередь.
Кстати, по ходу дела Панюшкин посетовал, что блогеры не петрят в искусстве и литературе, поскольку у менеджеров среднего звена он так и не обнаружил картину Веласкеса «Менины» с желаемым комментарием, начинающимся со слов «ни хрена себе»; кроме того, он, опять цитирую, ни разу не видел пушкинского «Дубровского» с выделением необъяснимой фразы «она была юная и семнадцатилетняя девушка». Прискорбная слепота и кощунственное равнодушие. Оказалось, впрочем, что принципиальный отказ блогеров выкладывать «Дубровского» с выделением необъяснимой фразы имеет объяснение (самого низкого, бездуховного пошиба): в «Дубровском» такой фразы нет. Панюшкин впоследствии признал свою ошибку и объявил, что от важности попутал малость, это-де фраза из «Метели». Он не стал пускаться в подробности о том, что в «Метели» имеется «стройная, бледная и семнадцатилетняя девица», а вовсе не юная и семнадцатилетняя девушка. Пушкин, как всегда, оказался сукиным сыном. Панюшкин тоже кое-кем оказался. «Экий ........!» - подумала я, как сейчас помню, про Панюшкина. Роскомнадзор не позволяет мне выразиться яснее, но даю наводку: этим словом молодые режиссёры Тарковский и Кончаловский называли промеж собой юного артиста Николая Бурляева (за комментарием лучше обращаться, конечно, к Кончаловскому, а не к Бурляеву). Ещё я подумала, что у журналиста Панюшкина какая-то очень, очень забористая трава, которая помогает ему жить и творить. Я высокого мнения о людях и их умственных способностях, поэтому когда они пишут нечто столь невозможно прекрасное, я начинаю подозревать, что люди просто не в самом здравом уме. Вы бы удивились, если бы узнали, какое количество пишущих я считаю наркоманами, чтобы оправдать их сочинения.
То было тяжёлое, тревожное, нервное время: о проблеме целования дуба в кору высказались все, включая Татьяну Толстую. Поднялась дубовая волна. Мизерабли живо прошли период предварительных ласк и засосов и вовсю занимались с дубовой корой разнузданным сексом, - и всё не кончали и не кончали. Куда ни плюнь - попадёшь или в Панюшкина, или в дуб. Кого ни поцелуй - та же фигня. Дубовой корой, взволновавшей интернет-сообщество, Валерий Панюшкин вроде бы и украсил мою жизнь, а с другой стороны - испортил: я сколько себя помню думаю думу о дубе из «Войны и мира», он мне время от времени даже снится по ночам, и вот только, бывало, этот дуб перед моим внутренним взором нарисуется, как из-за дуба выскакивает Панюшкин с криком «цалуй, цалуй!»; иногда дуб Толстого оборачивался дубом Пушкина, Панюшкин сидел на его ветвях в виде русалки и осуждающе махал хвостом, а иногда ходил по цепи кругом в виде кота и приговаривал «люди, я прочёл ваши дневники». Эпиграф к «Дару» Набокова для меня навсегда оказался запачкан Панюшкиным («Дуб - дерево. Роза - цветок. Панюшкин - .......»), и такая это была мощная движуха, что по сю пору Панюшкин с дубом наперевес иногда меня догоняет, вот буквально на днях из самоучителя турецкого языка, тоже, подозреваю, написанного под препаратами, выпрыгнул Панюшкин: «На деревьях - птицы. Коричневые и жёлтые птицы. Молодая женщина и мужчина находятся под деревом» - согласитесь, это по-панюшкински глубоко, и всем немедленно по прочтении должно стать стыдно за свою ничтожную жизнь. В общем, Панюшкин стал заслуженным работником нашей лесопилки, повалил огромное количество деревьев, не только дубов, но и желающих перебраться к дубам рябин и заледенелых опавших клёнов; при звуках песни «дерева вы мои дерева, не рубили бы вас на дрова» мне казалось, что её исполняет непосредственно (да хоть бы и посредственно) Панюшкин, а при «я спросил у ясеня, где моя любимая» хотелось направить вопрошающего к упомянутому специалисту, который непременно добился бы у дерева подробного ответа методом вскрытия коры своим острым (да хоть бы и тупым) языком.
Прошли годы; целование дуба в кору стало забываться, и при этом теплилась надежда, что однажды Панюшкин снова взметнётся раненой птицей к высотам духа и откроет нам всем, мизераблям, глаза, и поставит обществу очистительную клизму с полевой ромашкой и васильком, и снова заявит, с привлечением фрагмента лесополосы, о своей поразительной исключительности в деле тонкого чувствования. Да, да, не буду скрывать: хотелось снова прочесть что-нибудь такое. Панюшкин старался, но мне мечталось, чтоб было непременно дерево; без дерева уже, знаете ли, не то. Слаб человек, и тянет его на всякую мутоту. Но если кто долго сидит на берегу и смотрит на реку, однажды перед ним проплывёт верхом на чудо-дереве духоподъёмный Панюшкин. И вот на днях - свершилось, прибило к берегу одно из его свежих сочинений, сразу цитирую финальную мораль: «И я ощущаю недостаток любви как главную беду переживаемого мною времени. Не демократии тут не хватает. Не разделения властей. Не свободы слова тут не хватает. Не независимых судов. Любви тут не хватает». Подследственные обнялись в камерах, прокуроры выпили до дна, власти успокоились и придвинулись друг к другу плотнее, средства массовой информации массово хлопнулись от восторга в обморок, и все бросились перечитывать сочинение Панюшкина, чтобы не сбиться с указанного пути.
Панюшкин, разумеется, любить умеет, о чём и рассказывает. Панюшкин беспримерно любит мотоцикл, и это «смешная, мальчишеская любовь, глуповатая со своими двумя литровыми цилиндрами и пердежом на всю округу». Наш милый хитрец верно рассчитал, что любовь с пердежом сразу же зацепит потенциально благодарного читателя. Дальше ещё нежнее: он умеет любить женщин и детей. Эти вроде бы незатейливые признания у Панюшкина становятся хитровыдуманными. Например, сын Панюшкина вместо супа сварил подобие холодца и питается этим, разводя водой. Другой бы отец, нечуткий и грубый, сказал: не умеешь готовить - не берись, балбес, а Панюшкин... слово Панюшкину: «а я испытываю сложное чувство, состоящее из умиления и из прощания, потому что вот же вырос, вот уже не нуждается в том, чтобы я кормил его супом - это любовь». Ну едрить, снимаю шляпу. Панюшкин вызывает у обывателя драгоценное чувство сродства с Панюшкиным, ибо он, обыватель, тоже любит женщин и детей; и он, и он таков же, он ведь в сущности любит и Мусю, и Пусю, и бабусю, и свои жёлтые ботинки, и когда сынок прокакался, обыватель умилился цвету и форме какушат, а нынче глянь-ка, этот же сынок уже пиво дует - как не содрогнуться панюшкиноподобным содроганием? - любовь, любовь, вот что отличает нас с Панюшкиным на фоне всех этих страдальцев за демократию, всех этих трескунов и пошляков, толкующих о независимых судах вместо того, чтобы просто любить. Просто любить. Вот всё бросить нафиг и просто любить.
Или не просто любить. Просто или не просто - это ещё более тонкий момент: Панюшкин, колыхнув вроде бы всем понятное, безусловное, потыкав в чувствилище, коснувшись опытным пером интимного и святого (любви к собственным детям), остаётся исключительным экземпляром, ибо чувства обывателя поддаются описанию, а чувства Панюшкина настолько сложны, что сам Панюшкин описывает их, еле поспевая за видениями: «Ещё я умею любить Родину. Чего вы смеётесь?» Автором предполагается, что только что была дикая ржака; никто не смеялся, но все осудили тех, кто будто бы смеялся, и всем захотелось защитить нежного Панюшкина от циничных весельчаков. «Её трудно любить, да. Она не соответствует силиконовым стандартам красоты Родины. Но я умею любить её не так, чтобы ненавидеть её врагов, настоящих или выдуманных, а так, чтобы лечь в траву на берегу реки и слышать, как течёт река и как шелестит трава, и смотреть, как бегут облака по небу, и не думать ни о чём, кроме того, что я согласен и даже хочу лечь этой земле внутрь». Хочу лечь этой земле внутрь! - тут циничный весельчак может подумать, что эрегированный Панюшкин хочет трахнуть собой овраг и в нём навеки затеряться, но мы не таковы, мы склоняем головы; можно ли здесь не склонить голову, невольно вообразив, как этого святого человека кладут этой земле в самую что ни на есть нутрь? Что характерно, внутри окажется большинство из нас, но Панюшкин, даже положенный внутрь, останется парить над, ибо он был согласен и даже хотел, а у остальных забыли спросить.
Но где же дерево? А вот: «Я умею представлять себе, как из моей груди растёт дерево, по преимуществу берёза». Какое счастье! Снова оно. Тема деревьев вернулась к нам, обернувшись вокруг своей оси, и вызвала щемящую радость узнавания: ах, трава, трава, трава, автор курит всё ту же забористую траву. Только задумайтесь: мало того, что растущее из его груди дерево берёза «по преимуществу», - то есть отчасти, возможно, осина или там ель, в связи с чем встают вопросы, таки лиственное это дерево (по преимуществу) или хвойное, и насколько значительно преимущество берёзы, выражается ли оно лишь в белом стволе или заодно и в берёзовых серёжках, затесавшихся среди хвои или серёжек ольховых, будто пуховых (какая хрень, какая хрень, какие шишки на ней!); и как обстоит дело с корой, имеются ли в ней отдельные вставки, вроде инкрустаций, непреимущественного дерева посреди преимущественного или сия берёза полосата как жезл работника ГИБДД, только берёзовые полосы чуть шире, - так вот, самое во всём этом удивительное, что Панюшкин ещё специально утруждает себя вообразить, будто такое растёт у него из груди; он «умеет это представлять» и тем подтверждает, что любит Родину не абы как, а вона как, не то что, понимаете ли, всякие. Излив восторги, я не могу, однако, не отметить, что глюку с растущим из его груди деревом остро не хватает реликтовой женщины, также воображаемой, которая подходит к Панюшкину и присасывается к коре растущего из его груди дерева своими старыми, натруженными, тренированными губами.
Не знаю, появится ли автор, способный перещеголять Панюшкина по части эксклюзивной душеспасительности, найдётся ли такой молодец, такой просветлённый, поцелованный во все места Буратино, у которого не только из груди дерево вырастет, но и из попы наш родной русский корнеплод, по преимуществу репа, но отчасти и брюква, а местами турнепс и гигантский редис, тянут-потянут, вытянуть не могут, потому что родину люблю; разбегись, перо; взметнись к облакам, сопля сахарная, повисни бахромой причудливой, зазвени колокольчиком, тронь сердца! - не знаю, не знаю, явится ли нам второй такой христосик или Панюшкин сам опять сумеет отличиться, но - верую. А из меня лопух расти будет.
О существовании Панюшкина я узнала (как и многие) после появления его великолепного (нет, пожалуй, - великого!) текста, давшего миру мем о целовании дуба в кору. Ежели кто не помнит или забыл, напомню, расскажу: лет пять назад Панюшкин от нечего делать начитался блогов менеджеров среднего звена и объявил: «Люди, я прочел ваши дневники: вы - ничтожества». Ничтожествам и их копошениям Панюшкин по своему обыкновению (каковое обыкновение обнаружилось мною позже, а тогда это стало сюрпризом) противопоставил пышную, воздушную, взбитую с сахаром, золотистую соплю, чистый образ: он, мол, прям щас, без отрыва от обсёра блогеров, выглядывает из окна и видит как пожилая женщина обняла реликтовый дуб и поцеловала его «в кору». Блогеры, по мысли Панюшкина, не замечают событий такого уровня как лобызающие дубы бабушки, и пишут всякую хрень о том как отдохнули на курортах таиландщины. Сказать, что его наблюдение, как и замечательное уточнение, куда именно бабушка поцеловала дуб, поразило ничтожных блогеров, - это ничего не сказать. На лобызание дубовой коры немедленно выстроилась очередь.
Кстати, по ходу дела Панюшкин посетовал, что блогеры не петрят в искусстве и литературе, поскольку у менеджеров среднего звена он так и не обнаружил картину Веласкеса «Менины» с желаемым комментарием, начинающимся со слов «ни хрена себе»; кроме того, он, опять цитирую, ни разу не видел пушкинского «Дубровского» с выделением необъяснимой фразы «она была юная и семнадцатилетняя девушка». Прискорбная слепота и кощунственное равнодушие. Оказалось, впрочем, что принципиальный отказ блогеров выкладывать «Дубровского» с выделением необъяснимой фразы имеет объяснение (самого низкого, бездуховного пошиба): в «Дубровском» такой фразы нет. Панюшкин впоследствии признал свою ошибку и объявил, что от важности попутал малость, это-де фраза из «Метели». Он не стал пускаться в подробности о том, что в «Метели» имеется «стройная, бледная и семнадцатилетняя девица», а вовсе не юная и семнадцатилетняя девушка. Пушкин, как всегда, оказался сукиным сыном. Панюшкин тоже кое-кем оказался. «Экий ........!» - подумала я, как сейчас помню, про Панюшкина. Роскомнадзор не позволяет мне выразиться яснее, но даю наводку: этим словом молодые режиссёры Тарковский и Кончаловский называли промеж собой юного артиста Николая Бурляева (за комментарием лучше обращаться, конечно, к Кончаловскому, а не к Бурляеву). Ещё я подумала, что у журналиста Панюшкина какая-то очень, очень забористая трава, которая помогает ему жить и творить. Я высокого мнения о людях и их умственных способностях, поэтому когда они пишут нечто столь невозможно прекрасное, я начинаю подозревать, что люди просто не в самом здравом уме. Вы бы удивились, если бы узнали, какое количество пишущих я считаю наркоманами, чтобы оправдать их сочинения.
То было тяжёлое, тревожное, нервное время: о проблеме целования дуба в кору высказались все, включая Татьяну Толстую. Поднялась дубовая волна. Мизерабли живо прошли период предварительных ласк и засосов и вовсю занимались с дубовой корой разнузданным сексом, - и всё не кончали и не кончали. Куда ни плюнь - попадёшь или в Панюшкина, или в дуб. Кого ни поцелуй - та же фигня. Дубовой корой, взволновавшей интернет-сообщество, Валерий Панюшкин вроде бы и украсил мою жизнь, а с другой стороны - испортил: я сколько себя помню думаю думу о дубе из «Войны и мира», он мне время от времени даже снится по ночам, и вот только, бывало, этот дуб перед моим внутренним взором нарисуется, как из-за дуба выскакивает Панюшкин с криком «цалуй, цалуй!»; иногда дуб Толстого оборачивался дубом Пушкина, Панюшкин сидел на его ветвях в виде русалки и осуждающе махал хвостом, а иногда ходил по цепи кругом в виде кота и приговаривал «люди, я прочёл ваши дневники». Эпиграф к «Дару» Набокова для меня навсегда оказался запачкан Панюшкиным («Дуб - дерево. Роза - цветок. Панюшкин - .......»), и такая это была мощная движуха, что по сю пору Панюшкин с дубом наперевес иногда меня догоняет, вот буквально на днях из самоучителя турецкого языка, тоже, подозреваю, написанного под препаратами, выпрыгнул Панюшкин: «На деревьях - птицы. Коричневые и жёлтые птицы. Молодая женщина и мужчина находятся под деревом» - согласитесь, это по-панюшкински глубоко, и всем немедленно по прочтении должно стать стыдно за свою ничтожную жизнь. В общем, Панюшкин стал заслуженным работником нашей лесопилки, повалил огромное количество деревьев, не только дубов, но и желающих перебраться к дубам рябин и заледенелых опавших клёнов; при звуках песни «дерева вы мои дерева, не рубили бы вас на дрова» мне казалось, что её исполняет непосредственно (да хоть бы и посредственно) Панюшкин, а при «я спросил у ясеня, где моя любимая» хотелось направить вопрошающего к упомянутому специалисту, который непременно добился бы у дерева подробного ответа методом вскрытия коры своим острым (да хоть бы и тупым) языком.
Прошли годы; целование дуба в кору стало забываться, и при этом теплилась надежда, что однажды Панюшкин снова взметнётся раненой птицей к высотам духа и откроет нам всем, мизераблям, глаза, и поставит обществу очистительную клизму с полевой ромашкой и васильком, и снова заявит, с привлечением фрагмента лесополосы, о своей поразительной исключительности в деле тонкого чувствования. Да, да, не буду скрывать: хотелось снова прочесть что-нибудь такое. Панюшкин старался, но мне мечталось, чтоб было непременно дерево; без дерева уже, знаете ли, не то. Слаб человек, и тянет его на всякую мутоту. Но если кто долго сидит на берегу и смотрит на реку, однажды перед ним проплывёт верхом на чудо-дереве духоподъёмный Панюшкин. И вот на днях - свершилось, прибило к берегу одно из его свежих сочинений, сразу цитирую финальную мораль: «И я ощущаю недостаток любви как главную беду переживаемого мною времени. Не демократии тут не хватает. Не разделения властей. Не свободы слова тут не хватает. Не независимых судов. Любви тут не хватает». Подследственные обнялись в камерах, прокуроры выпили до дна, власти успокоились и придвинулись друг к другу плотнее, средства массовой информации массово хлопнулись от восторга в обморок, и все бросились перечитывать сочинение Панюшкина, чтобы не сбиться с указанного пути.
Панюшкин, разумеется, любить умеет, о чём и рассказывает. Панюшкин беспримерно любит мотоцикл, и это «смешная, мальчишеская любовь, глуповатая со своими двумя литровыми цилиндрами и пердежом на всю округу». Наш милый хитрец верно рассчитал, что любовь с пердежом сразу же зацепит потенциально благодарного читателя. Дальше ещё нежнее: он умеет любить женщин и детей. Эти вроде бы незатейливые признания у Панюшкина становятся хитровыдуманными. Например, сын Панюшкина вместо супа сварил подобие холодца и питается этим, разводя водой. Другой бы отец, нечуткий и грубый, сказал: не умеешь готовить - не берись, балбес, а Панюшкин... слово Панюшкину: «а я испытываю сложное чувство, состоящее из умиления и из прощания, потому что вот же вырос, вот уже не нуждается в том, чтобы я кормил его супом - это любовь». Ну едрить, снимаю шляпу. Панюшкин вызывает у обывателя драгоценное чувство сродства с Панюшкиным, ибо он, обыватель, тоже любит женщин и детей; и он, и он таков же, он ведь в сущности любит и Мусю, и Пусю, и бабусю, и свои жёлтые ботинки, и когда сынок прокакался, обыватель умилился цвету и форме какушат, а нынче глянь-ка, этот же сынок уже пиво дует - как не содрогнуться панюшкиноподобным содроганием? - любовь, любовь, вот что отличает нас с Панюшкиным на фоне всех этих страдальцев за демократию, всех этих трескунов и пошляков, толкующих о независимых судах вместо того, чтобы просто любить. Просто любить. Вот всё бросить нафиг и просто любить.
Или не просто любить. Просто или не просто - это ещё более тонкий момент: Панюшкин, колыхнув вроде бы всем понятное, безусловное, потыкав в чувствилище, коснувшись опытным пером интимного и святого (любви к собственным детям), остаётся исключительным экземпляром, ибо чувства обывателя поддаются описанию, а чувства Панюшкина настолько сложны, что сам Панюшкин описывает их, еле поспевая за видениями: «Ещё я умею любить Родину. Чего вы смеётесь?» Автором предполагается, что только что была дикая ржака; никто не смеялся, но все осудили тех, кто будто бы смеялся, и всем захотелось защитить нежного Панюшкина от циничных весельчаков. «Её трудно любить, да. Она не соответствует силиконовым стандартам красоты Родины. Но я умею любить её не так, чтобы ненавидеть её врагов, настоящих или выдуманных, а так, чтобы лечь в траву на берегу реки и слышать, как течёт река и как шелестит трава, и смотреть, как бегут облака по небу, и не думать ни о чём, кроме того, что я согласен и даже хочу лечь этой земле внутрь». Хочу лечь этой земле внутрь! - тут циничный весельчак может подумать, что эрегированный Панюшкин хочет трахнуть собой овраг и в нём навеки затеряться, но мы не таковы, мы склоняем головы; можно ли здесь не склонить голову, невольно вообразив, как этого святого человека кладут этой земле в самую что ни на есть нутрь? Что характерно, внутри окажется большинство из нас, но Панюшкин, даже положенный внутрь, останется парить над, ибо он был согласен и даже хотел, а у остальных забыли спросить.
Но где же дерево? А вот: «Я умею представлять себе, как из моей груди растёт дерево, по преимуществу берёза». Какое счастье! Снова оно. Тема деревьев вернулась к нам, обернувшись вокруг своей оси, и вызвала щемящую радость узнавания: ах, трава, трава, трава, автор курит всё ту же забористую траву. Только задумайтесь: мало того, что растущее из его груди дерево берёза «по преимуществу», - то есть отчасти, возможно, осина или там ель, в связи с чем встают вопросы, таки лиственное это дерево (по преимуществу) или хвойное, и насколько значительно преимущество берёзы, выражается ли оно лишь в белом стволе или заодно и в берёзовых серёжках, затесавшихся среди хвои или серёжек ольховых, будто пуховых (какая хрень, какая хрень, какие шишки на ней!); и как обстоит дело с корой, имеются ли в ней отдельные вставки, вроде инкрустаций, непреимущественного дерева посреди преимущественного или сия берёза полосата как жезл работника ГИБДД, только берёзовые полосы чуть шире, - так вот, самое во всём этом удивительное, что Панюшкин ещё специально утруждает себя вообразить, будто такое растёт у него из груди; он «умеет это представлять» и тем подтверждает, что любит Родину не абы как, а вона как, не то что, понимаете ли, всякие. Излив восторги, я не могу, однако, не отметить, что глюку с растущим из его груди деревом остро не хватает реликтовой женщины, также воображаемой, которая подходит к Панюшкину и присасывается к коре растущего из его груди дерева своими старыми, натруженными, тренированными губами.
Не знаю, появится ли автор, способный перещеголять Панюшкина по части эксклюзивной душеспасительности, найдётся ли такой молодец, такой просветлённый, поцелованный во все места Буратино, у которого не только из груди дерево вырастет, но и из попы наш родной русский корнеплод, по преимуществу репа, но отчасти и брюква, а местами турнепс и гигантский редис, тянут-потянут, вытянуть не могут, потому что родину люблю; разбегись, перо; взметнись к облакам, сопля сахарная, повисни бахромой причудливой, зазвени колокольчиком, тронь сердца! - не знаю, не знаю, явится ли нам второй такой христосик или Панюшкин сам опять сумеет отличиться, но - верую. А из меня лопух расти будет.