Наш июль во французской глубинке
Прошлым летом, после всех приключений с Лондоном, после истории его покидания - по очереди, кто - на поездах под Ламаншем, кто - на такси, не принимающих кредитки, электричках в вязи бессонных ночей, самолетах, вылетающих раньше, чем тебе в голову придет сомкнуть глаза - мы с Васиком отправились на месяц в гербаревидную Францию, почти гибридную, почти невидную, почти болидную, чтобы кромсать багеты летними зубами, и чтобы привести в порядок мысли после внесенной в них триумфальным Лондоном сущей сумятицы, и немного погасить горящий в нас столь сильно запал отвлеченного из жизненных реалий свойства.
Весь июль мы провели в небольшом городке под Лионом, людские пустоты которого были наполнены другими проявлениями среды, как то - папоротниками, цветами, листьями, зеленью, голубым небом за гранью дозволенного, церебрально входящего в твои легкие шампанским без пузыриков. Весь июль в комнатке нашей играл Депеш Мод, потому что интернет был медленно-задумчивым, и не высвечивал опцию «слушать музыку из контакта» с списке доступных увеселений, а диск ДМ давно валялся в боковом внутреннем кармане чемодана - там, знаешь, за сеточкой, где годами могут храниться всякие «полезные вещи», и ты их возишь, возишь с собой сквозь города и страны, а потом часто обнаруживаешь их месяцы спустя в виде либо деформированном, либо потерявшем самый исток своей когда-то существовавшей полезности.
Франция представилась мне тогда таинственной игрой, где правило номер один - ты ешь и не толстеешь, а правило номер два - ты учишься жить в геометрии мировоззрения, перпендикуляром восходящего к английскому образу жизни, то есть - соприкасающегося с ним лишь в одной точке, и точка эта мною еще не определена. Правило номер три - с тобой не захотят разговаривать по-английски, если ты хоть пару слов можешь связать на языке Дюма и Мопассана, а если ты принципиально отказываешься обнаруживать в себе склонности к прекрасной картавости, которую французы столь мило выдают за язык, с тобой обращаются как с таким чуть прокаженным, чуть неполноценным, чуть диким представителем рода человеческого, который достоин одновременно ласки и жалости, помощи и сожаления. Зачастую это брезгливое чувство, питаемое французами к носителям языка Байрона, принимает форму легкой агрессии, мини-протеста, полного отказа выражаться с тобой даже простейшими «Yes» или «No». А у меня... у меня вот этот перфекционизм лингвистический, ненужный, когда, если не знаешь, как точно правильно сказать, предпочитаешь однотонно зависнуть на дюжине-другой уже обрисованных твоим сознанием выражений, или соскакивать сразу на английский.
Посему часто в мясной лавке, в багетной, за барной стойкой, в лобби отеля мы с Васей чувствовали себя блаженными инопланетянами. В небольшом городке с готическим собором посередине, мы, у которых в кошельке может оказаться сразу две бумажки по 500 евро (это я не для понта, просто для русского человека, по-моему, совершенно нормально носить с собой большую наличность вот так запросто в кармашке, на всякий частный случай), вызывали удивление и непонимание в отделениях банков в при оплате на кассе. При виде бумажки в 500 евро работники впадали в священный трепет и разбегались кто куда, про себя, наверное, причитая какие-нибудь бабушкины присказки «уйди, нечистая сила».
С языком стало проще к исходу месяца - все-таки я его учила в универе три пронзительных года, и был у нас учитель -- настоящий француз, из Комарово (он там преподавал, и там женился на русской девушке), просто-таки гувернер на заказ. Его я продолжаю учить - вторую книжку Франсуазы Саган дочитываю в оригинале, ура. Ко всему прочему тоже привыкли. К обилию нефранцузских французов в своих аулах, к отсутствию привычки выпускать людей из транспорта, прежде чем ломиться туда с рвением, присущим передовым революционерам, к присвистыванию на улицах, когда мимо кебабной имеешь неосторожность возвращаться домой.
В целом же Франция - образчик чего-то иного в нашей жизни, чего-то радикально и сакраментально иного. Она не имеет названия, принципов, отождествлений с чем-то из языкового ряда, но она была рядом весь месяц, и мне нравилось чувствовать ее ранними утрами, играющей на щеке приятным картавым шепотом, ударяющей в лицо при открытии больших белых окон, что наблюдали за нашим сном всю ночь и приветливо раскрывались, стоило толкнуть их прочь из комнаты, амбиентно рассеивающейся по кучерявым грядкам, изнывающей в кафе и бистро, мчащейся за белыми, синими, красными юбками (вертикально). Мы много гуляли по славным французским улочкам, чувствуя себя героями новелл о провинциальных городах, о их нехитрых интригах и булочниках, знающих тебя по имени, мы сидели где-то на плетеных стульях и прятались от всего мира, забираясь на высокие холмы, окружавшие город. Однажды забрались в какие-то дебри, прошли садами и узкими улочками в некое грозное заведение, где нам сообщили, что это то ли психиатрическая лечебница, то ли что-то подобное, но позволили сфотографировать Деву Марию, как на ростре торчащую из высокой стены мрачной крепости, стоящей на самой высокой точке города.
В другой обжигающий вечер забурились в небольшой кинозал и смотрели «Однажды в Америке» четыре часа кряду, потом где-то с мороженым наперебой обсуждали увиденное. В этом городе мы увидели гастроли Питерского балета - совершенно случайно, и крайне музыкально. В свете льнущих к пыли прожекторов, в блеске слепящих лучей из темноты сцены на нас обрушилось пронзительное «Лебединое Озеро», в пластике танца которого, в роскоши движения и свободе гибких тел мы удивились сильным чувствам пораженности, которое все реже и реже окрашивает современные эстетические опыты в формате «театр, кино, музыкальное представление» - к этому было примешано еще и вечно новое чувство патриотизма, и гордости за непревзойденный талант труппы. По вечереющему городу мы находили километры - здесь были музеи, которые мы посещали (например, постоянно действующая экспозиция современного дизайна), и улицы, по которым мы просто ходили, ходили и ходили.
Совершеннейший рандом нашего пребывания в городе этом вносил во все путешествие острый аромат яркости происходящего. Затерявшиеся в городской толпе, мы себя чувствовали абсолютными хамелеонами, сливающимися с местностью, предметами, пейзажем, пестрыми пятнами людской массы. Быстро освоившись, мы покупали продукты на местных рынках и ездили на звенящих трамваях по двум существующим здесь трамвайным линиям, наблюдали за голубями на «центральных площадях» и устраивали пикники с красным вином. Какое здесь вино, ребята, какая здесь еда! В чем в чем, а в этом не откажешь щедрой Франции. В регионе Rhone-Alpes, где мы беспечно поселились на летний месяц, прославленном гурманском раю, не было ни одного кусочка, который показался невкусным или обычным. От мишленовских рестиков в Лионе, до маленького кусочка бри или серого хлеба - все здесь было сладким, соленым, острым именно в той степени, которой того требует небесная памятка чревоугодца.
В Лион мы мотались часто - все-таки второй город Франции - и по величине, и по значению - отчего бы не прокладывать туда свой путь, благо он занимал не более часа? Там мы ходили по набережным, шарились по старой части города, изучали ретро-книги и пластинки на барахолках в центре. На День Бастилии наблюдали впечатляющий салют, заставший нас почти врасплох, когда мы ужинали на улице в ничем будто бы непримечательном местечке (там однако давали мясной тартар божественный, и гаспаччо - что надо!). После салюта, еще извергающегося последними залпами в сонное черное небо, неслись как угорелые на наш пригородный поезд, а в нем наверняка резались в карты, как то не пристало серьезным людям.
А еще мы гоняли в нашу каноническую Швейцарию, в которой за одно лето до описываемых событий покоряли ООН и наслаждались самыми крутыми закатами из увиденных. Ностальжи-трипу в край образцового сити-плэннинга и щемящего достатка Женеву предшествовала ознакомительная поездка Лозанну, целью которой было попробовать город на вкус и чуть подержать его на языке - два дня не располагают к длительным заумствованиям, здесь так - узнал, схватил, почувствовал - и оценивай послевкусие уже на поезде, везущим тебя прочь.
Здесь набережная, отличная от Женевской своей огороженностью с одной стороны, походящей на необузданный бассейн и открытостью со стороны другой - той самой, что убегая прочь, достает до самой Женевы. Здесь бултыхаются катамараны, обсиженные чайками, и цвета поражают и дразнят сетчатку своей потусторонней насыщенностью.
Здесь вечерние огни заискивающе горят и освещают довольных туристов. Это край довольных. Это вам не Венеция с набережной неисцелимых, это скорее набережная исцеленных вдоль и поперек. Останавливались в футуристическом отеле восьмидесятых, с гигантским радио, будто бы сфотканным на хипстаматик, дискоболом под потолком и зеркальными колоннами в лобби.
После Женева была у нас, сердобольная и будто бы вчера покинутая. Когда живешь в нескольких городах за последние пару лет, еще и успевая с каждым из них сжиться, обменяться кодами, колечками, врасти друг в другам клетками и молекулами, так странно выстраивать «родственное древо» отношений с ними в своем сознании, их эдакую иерархию на сетке чувственности, на роговице попытки обособиться от опыта сживания с ними, это немного страшно, катастрофически занимательно и обязательно для пробы однажды в жизни.
Мои чувства к Женеве все так же ярки и легки, у нас случился когда-то летний роман, не приведший ни к чему серьезному. Она всегда будет тешить мою любовь к прекрасному, Женева идеальна с этим своим фаллическим фонтаном, с этим иносказательным видом из ресторана Кемпински, где ты с ледяным пивом и оливками размером с кулак каверзно восседаешь, со своей пронизанной международными организациями бытностью. Не раз слышала от «знатоков», что Женева скучна. Что же, на мой взгляд, ни один город не бывает скучен, бывает скучен туда попавший, и незнакомые города отражают нашу внутреннюю наполненность и умение совладать с собой и себе не надоесть. Тем, кому становится быстро скучно в новом месте, я бы посоветовала почитать психоаналитическую литературу и найти себя на ее потрепанных страницах. Может быть просто мои отношения с Женевой сложились каким-то особенным образом, мы были там вместе с любимейшим мужем и глазели на все с пряной восторженностью, которую в себе полезно культивировать.
Наш набор опытов там был уникален и пронзителен, поэтому заявления о том, что Женева скучна навевают скуку сами по себе. Эти горы, эти вневозрастные дома, эта нега немногословности в такте с последними нотами в летней пьесе, эта гармония смысла, все перекрывающего до сумасшедшего дна, с гладкими камушками под водой, с широкими качелями на острове, сделанными из имитации гигантской автомобильной шины. Вот что для меня Женева. В ней все будто совпало - время, место, интонация, искомое аборигество Европы. Из этих выходных, что посещали Швейцарию, мы выплыли в который раз переродившимися людьми. Впереди была еще целая половина лета, и маленькая летняя жизнь в затерявшемся между страницами французском городе.
До конца июля мы вели там жизнь-антипод нашей лондонской кутерьме. Неспешно вставали, неспешно ложились, гуляли, щурились, полностью освежились, набегались в догонялки, до неузнаваемости не изменились, вышли на стертый балкон, поднялись еще выше, чем-то прельстились. Сейчас, оборачиваясь назад, понимаю, что вышло вдруг очень цельное лето, несмотря на его с первого взгляда представляющуюся фрагментарность. Из подобного опыта оставалось вынести лишь - чемодан. С кипами последних, будто снова перевозим всю жизнь, мы двинулись тандемом-табором из французского региона в парадиз мастерских и аркадию фабрик, рай речных пароходов. И там до конца лета бежали Малой Охтой сквозь тысячу арок. Но об этом - позже, позже :-)