Новая холодная война
Или очередная имитация
Новая холодная война стала призрачным свойством постсоветской России еще до Путина. Он хоть и награжден памятной медалью за участие в приштинском марш-броске 1999 года, сам к нему, конечно, не имел отношения. Как и к развороту самолета премьера Примакова над Атлантикой в день начала натовских ударов по Белграду, и к более ранним российско-западным обострениям.
Системой, впрочем, они стали именно в путинские годы. Но системой такого рода, когда за каждой мюнхенской речью следовала неизбежная перезагрузка. Да и без перезагрузок любая антизападная риторика Москвы, даже встречавшая западный ответ, всегда производила впечатление чего-то произносимого сугубо понарошку и для внутреннего пользования.
Внутрироссийская аудитория традиционно питает слабость к неосоветским намекам, но это ведь тоже кино, то есть искусство заведомо условное. Когда за любыми военными приготовлениями так приятно наблюдать именно через объектив голливудской камеры. Степень интегрированности постсоветской России в мировое хозяйство, степень реальной зависимости России от Запада, степень даже бытовой ориентированности всей российской элиты на Запад - все это никогда не позволяло относиться к конфликтной риторике всерьез.
С чем и за что они будут воевать - воевать с собственными альпийскими шале и замками на Лазурном Берегу? Воевать за возможность никогда больше не увидеть свою заграничную собственность? Нет, конечно, путинская Россия без Запада невозможна. И чем громче звучали антизападные слова, тем очевиднее было, что это совсем не те слова, которые звучали в 1962 году или в 1983-м.
С Советским Союзом умерла не только плановая экономика и советская культура, но и сама возможность перестреливаться через железный занавес. Слишком много своего по ту сторону занавеса и слишком мало снарядов по эту. Да и сам занавес давно не железный, а голографический, пелевинский, причем импортного производства. Какая уж тут война, пусть даже и холодная?
Даже украинский кризис, впервые конвертировавший риторическое антизападничество в реальные, пусть и больше символические неприятности (исключение России из G8, санкции и т.п.), принципиально ничего не изменил. Страны-изгои не заседают в Совбезе ООН, не обсуждают конфликты со своим участием в нормандском формате и не встречаются с Обамой на полях очередных саммитов.
Даже расследование по поводу малайзийского Боинга до сих пор оставляет за Россией возможность выбрать каких-нибудь стрелочников, сдуру выстреливших из Бука, и свалить все на них - по крайней мере, и сейчас ничто не свидетельствует о чьем-либо намерении добиться ответственности за сбитый самолет от высшего российского руководства, пространство торга и компромисса остается достаточным, несмотря на всю медийную трагичность ситуации.
И вот сейчас, когда ситуация вокруг Алеппо привела еще к одной, возможно, самой большой за все постсоветские годы порции российско-западных взаимных ругательств. Когда Мария Захарова грозит выключением мидовских телефонов, и генерал Конашенков шутит про неопознанные летающие объекты. Когда Керри обещает расследовать военные преступления в Сирии, а Олланд говорит, что подумает, встречаться с Путиным или нет. Это все еще понарошку, или уже хотя бы наполовину всерьез?
Общественный иммунитет к любым внешнеполитическим кризисам в России снижен примерно до нуля еще в нулевые. Когда любая, хоть агрессивная, хоть примирительная, внешнеполитическая риторика не значила ничего вообще. Виртуальный Запад в речах российских официальных лиц мог в течение самого короткого времени из друга превращаться во врага, из врага в партнера, из партнера в партнера, а потом опять в друга и опять во врага. И чем более захватывающей была эта история, тем меньше она имела значения, если деньги там, дети там, недвижимость там. Вот когда начнется эвакуация, тогда и будет интересно.
Возможно, это и есть главное внешнеполитическое открытие этой осени. Даже сейчас, во время максимального обострения, никто не сможет сказать точно, до какой степени это все по-настоящему и какова пропорция внутренней политики, российской и американской, в международных делах. Кто из российских или советских лидеров до Путина попадал на обложку Тайм в образе злодея, пытающегося сорвать американские выборы? И если заинтересованность именно в таком образе Путина оказывается взаимной, чем это может быть чревато, войной или продолжением игры?
Когда Путин говорит о себе, что он именно таков, каким его хотят видеть россияне, он говорит правду, но не всю. Чего хотят россияне, это, в свою очередь, они узнают от самого Путина как минимум через подконтрольный ему телевизор. Производит ли этот замкнутый цикл какую-то дополнительную энергию сверх той, которая заложена в нем конструктивно, этого никто не узнает как минимум до первой американской ракеты или самолета, сбитого над Сирией.
Если противостояние ведется понарошку, но это понарошку никак не ограничено ни волей избирателей, ни общественным мнением, ни сильной оппозицией, рано или поздно оказывается, что грань между понарошку и всерьез стерта.