И все-таки рукописи не горят...
Я хочу немного рассказать о той удивительной книге, которую сейчас читаю. Эта книга известна специалистам, часть наших тоже в основном знает о том, что это такое, но хотелось бы в двух словах записать для всех. Потому что здесь, действительно, удивительно все - и судьба автора, и судьба его книги, в буквальном смысле слова восставшей из пепла. Потому что это - о надежде. О силе нравственного сопротивления. И о том, что рукописи действительно не горят - мрак не вечен, следы на песке не исчезают бесследно, мы есть, мы оставим после себя память - как в чудом найденных столетия спустя портретах, дневниках, письмах…
Первая часть этой книги только что издана на русском языке.
Юлиан Гляубич Сабиньский. «Сибирский дневник». Иркутск, 2014
...Польский политический ссыльный Юлиан Сабиньский, родом из Подолья, осужденный в 1838 году по процессу организации Конарского, на протяжении двадцати лет ведет дневник. Он начинает его в Киевской тюрьме, где в течение пяти месяцев длится следствие, продолжает на длинном этапе на пути в Сибирь - дорога длится около года, и затем ведет записи в ссылке, в Иркутской губернии, почти ежедневно до самой амнистии в 1857 году. Двадцать лет записей. Около 3500 листов рукописи. Недавняя публикация в Польше на языке оригинала составила 4 тома, причем последний том - авторский именной указатель. Русское издание разделено на две части, пока вышел только первый том - это более восьмисот страниц, толстенный том, который изрядно оттягивает сумку, и второй том ожидается - если, конечно, испортившиеся межгосударственные отношения не станут причиной задержки публикации. В первое время - в тюрьме, на этапе, в первые годы каторжной работы - автору запрещено иметь при себе любые письменные принадлежности, любой листок бумаги подвергается досмотру, но он все-таки находит, прячет тайком перья, листы - и пишет. Он ведет дневник с обстоятельностью научной работы: делит его на главы, каждую из которых снабжает собственным подробным оглавлением, эпиграфом, приложенными документами - переписанными письмами других ссыльных, стихами, копиями различных официальных предписаний и проч. Ко всему дневнику прилагает собственноручно составленный именной указатель, включающий в себя множество имен ссыльных, сибирского начальства и др. Тщательность работы поражает воображение, хотя это именно повседневные дневниковые записи, а не беллетризованные мемуары, и для историка важнейшую ценность представляет именно то, что все это пишется «онлайн», а не тридцать лет спустя, когда порой память нередко подводит мемуаристов.
Сабиньский в Киевской тюрьме начинает вести свой дневник для жены, так как в первое время надеется на то, что скоро вернется к ней и детям. Детей в семье - трое погодков с чуть экзотическими именами - Земовит (Зизи), Ольгерд (Леле) и Хемильда (Хеми или Мися) - кажется, что папаша - книжный червь и полиглот - снабдил свое потомство такими странными «историческими» именами, практически никогда не встречающимися в других семьях, и старшему ребенку около трех лет, младшей - меньше года. Мать же детей и жена Сабиньского уже находится в последней стадии чахотки - и независимо от исхода судебного процесса в Киеве дни ее сочтены - но, кажется, Сабиньский еще не верит в это, на протяжении многих месяцев он обращается к своей жене, которую без памяти любит, верит, что она добьется его освобождения - потом верит, что она с детьми последует за ним в ссылку (он еще не знает о том, что даже если «счастливица» получает разрешение ехать в ссылку - детей брать все равно запрещено). Все это время он сходит с ума от того, что не получает никаких писем из дома, вообще никаких известий, мертвая тишина. И несмотря на это, Сабиньский продолжает вести свой дневник - и это не просто «вздохи страдания», это живой интерес к окружающему миру, он очень подробно пишет обо всех встреченных на этапе людях, реагирует на чужое горе - вот, он встречает тяжело больного декабриста Барятинского, который как раз в это время перемещается в другую сторону - с востока на запад, и пишет о нем с любовью и состраданием, и таких встреч много в его дневнике.
… Известие о смерти жены догоняет его через год - уже в Иркутске. Только сейчас он узнает о том, что целый год обращался к мертвой. Троих малолеток - Зизи, Леля и Мисю - разбирают немолодые мать и теща Сабиньского. Кажется, небо обрушивается на автора дневника. Он пытается узнать хоть что-нибудь о последних днях своей жены, пытается узнать, что случилось с ее последними письмами, которые она писала - но которые до него не доходили, задержанные властями. Еще через год он получает от родственников портрет жены, который теперь всегда с ним, и несколько ее последних писем, он переписывает их в виде приложений к своим дневникам, он восторженно пишет о самой лучшей, самой несравненной женщине, с которой связала его судьба и счастье с которой было таким недолгим - хотя вот эти, заботливо переписанные письма, они такие… совершенно обыденные. Написанные, кажется, женщиной простодушной, не слишком умной и не очень образованной, озабоченной хозяйственными нуждами - но такой бесконечно любящей и любимой...
...Сабиньский продолжает вести свой дневник - уже для детей, в надежде на то, что когда-нибудь они встретятся, что дети прочитают его строки, что они - без матери и отца - все-таки вырастут достойными людьми, верными памяти своих родителей и тому, что было ему дорого. Вот эти истории про «детей государственных и политических преступников», оставшихся на родине то без отца, то без обоих родителей - это ведь тоже удивительное наследие. Вот, к примеру, уж на что малоприятный человек - Женечка Якушкин, сын Якушкиных - но все-таки активно включен в декабристскую взаимопощь, участвует в работе Малой артели, хранит верность идеалам отца и его товарищей. Тут и сын Артамона Муравьева, заботливо своей рукой переписывающий список ссыльных декабристов. И оставшиеся на родине дети Давыдовых, которых родители воспитывают из ссылки письмами и далекой, но безграничной любовью - об этом авторы предисловия к соответствующему тому «Полярной звезды» говорят, как о настоящей «педагогической поэме», о родительском подвиге. А есть, например, Женечка Розен, единственный сын Розенов, оставшийся у родственников Малиновских (и ведь семья-то приличная) - по факту до старости инфантильный злобный подросток, который во всех своих жизненных неудачах (училище правоведения он не закончил, офицером не стал, актера из него не получилось - в общем, пустышка) обвиняет родителей, которые «ради политики» бросили бедного сиротинушку… и уж конечно Андрей Евгеньевич Розен - этот почти святой человек - меньше всего заслуживает такого упрека, но вот ведь - как говорится, в семье не без урода. Так вот, возвращаясь к Сабиньскому - к счастью, все трое детей его выжили и, кажется, из всех получились приличные люди. Сыновья заканчивают Киевский университет, далее один сын - в эмиграции, занимается общественной деятельностью, второй в шестидесятые годы - врач в Петербурге. Дочь тоже вышла замуж за врача.
Кажется, уже в последние годы ссылки Сабиньский делает авторские копии своего дневника - по одному экземпляру для каждого из своих детей. Все эти годы в ссылке он не сидит без дела, чтобы заглушить тоску и для заработка он занимается преподаванием иностранных языков - он полиглот, владеет всеми основными европейскими языками и древними языками, дает уроки французского, немецкого, английского, итальянского, польского, латыни, обучает многих детей сибирских чиновников, иркутских купцов, обучает Мишеньку Волконского - сына Сергея Григорьевича и Марии Николаевны Волконских, причем - в соответствии со своими представлениями о кодексе чести - категорически отказывается от оплаты обучения в семье Волконских потому, что только так, он считает, он может отплатить им за ту помощь, которую они на протяжении многих лет оказывали польским ссыльным вообще и ему лично. Его дневник - то, как он пишет о людях, как взаимодействует с окружающим миром - образец исключительного внутреннего достоинства, порядочности, своего рода морального сопротивления обстоятельствам. И - ценнейший исторический источник - по истории Сибири, сибирской политической ссылки Николаевской эпохи, сибирских общественных нравов указанного периода, так как Сабиньский, помимо прочего, человек осведомленный и наблюдательный, практически всех знает и - тоже удивительно - почти ни о ком не пишет дурно, он исключительно позитивно настроен на поиск лучшего, что есть в любом человеке, пишет с пылом истинного педагога об успехах своих сибирских учеников… в общем, его дневники - кладезь для историка и просто для любознательного человека.
А дальше - еще более интересная и увлекательная история. О том, что существуют дневники ссыльного Сабиньского - историки знали еще с начала ХХ века, когда начались первые профессиональные публикации по истории политической ссылки. Еще в начале ХХ века полный экземпляр дневника Сабиньского хранился в так называемой Рапперсвильской библиотеке в Швейцарии - коллекции документов польской эмиграции. С вероятностью, этот экземпляр принадлежал потомкам старшего сына Сабиньского, выехавшего в эмиграцию в 1860-х годах накануне Январского восстания. После обретения независимости Рапперсвильская коллекция была торжественно передана в Варшаву. В межвоенный период историками были опубликованы отдельные отрывки и описания дневников Сабиньского, однако изданию полной версии в то время, вероятно, помешала нехватка денежных средств, а после - начавшаяся война. А дальше… дальше можно не продолжать. В 1944 году Рапперсвильская коллекция превратилась в прах и пепел. Казалось, что вместе со всеми остальными хранившимися там документами, навсегда был утрачен и дневник Сабиньского. Однако все оказалось не так просто.
В 1970-е годы рукопись дневника Сабиньского была обнаружена во Вроцлавской библиотеке Оссолинеум, но это была не полная рукопись, а только последняя тетрадь, посвященная годам на поселении. Это оказался другой экземпляр - по надписям и посвящениям можно было понять, что он когда-то принадлежал потомкам дочери Сабиньского. Следы этого экземпляра прослеживались до 1920-х годов, а дальше тоже было непонятно - почему рукопись неполная, что с ней происходило в годы войны и как она попала во Вроцлав. Но историки были рады хотя бы этому, неполному - зато подлинному экземпляру, переписанному рукой самого Сабиньского. И вдруг буквально несколько лет назад случилась настоящая сенсация… полный экземпляр подлинного дневника Сабиньского был обнаружен… в библиотеке Вильнюсского университета. Причем по всем описаниям, печатям, надписям и прочему рукопись опознали ту самую рукопись из Рапперсвильского собрания, которая должна была сгореть в Варшаве в 1944 году. Но почему-то не сгорела, а когда и как попала в Вильнюс - никому до сих пор неизвестно. Чудо. То самое Чудо, которого не ждут, которого не бывает, но которое все-таки иногда почему-то случается. Дар Небес.
… Ну и… ну и вот. Уникальный дневник был издан в Польше тиражом в 400 экземпляров, и уже стал библиографической редкостью. В Иркутске первая часть пока издана Музеем декабристов в 500 экземплярах, и один из этих экземпляров, по счастью, успел достаться мне. На работе, когда видят у меня такие книжки, периодически с иронией меня спрашивают - а вообще-то за чей счет издаются такие книги такими тиражами? И кому они вообще нужны? Уж не благотворительность ли это на наши налоги? И я, честное слово, не знаю, как нужно отвечать на такие вопросы. Потому что это все равно, что спросить - нужна ли нам наша история, нужны ли мы себе сами?..
PS Да, я тут буду периодически цитировать эти дневники - они исключительно интересны и массой фактических подробностей, и личностью автора.
Первая часть этой книги только что издана на русском языке.
Юлиан Гляубич Сабиньский. «Сибирский дневник». Иркутск, 2014
...Польский политический ссыльный Юлиан Сабиньский, родом из Подолья, осужденный в 1838 году по процессу организации Конарского, на протяжении двадцати лет ведет дневник. Он начинает его в Киевской тюрьме, где в течение пяти месяцев длится следствие, продолжает на длинном этапе на пути в Сибирь - дорога длится около года, и затем ведет записи в ссылке, в Иркутской губернии, почти ежедневно до самой амнистии в 1857 году. Двадцать лет записей. Около 3500 листов рукописи. Недавняя публикация в Польше на языке оригинала составила 4 тома, причем последний том - авторский именной указатель. Русское издание разделено на две части, пока вышел только первый том - это более восьмисот страниц, толстенный том, который изрядно оттягивает сумку, и второй том ожидается - если, конечно, испортившиеся межгосударственные отношения не станут причиной задержки публикации. В первое время - в тюрьме, на этапе, в первые годы каторжной работы - автору запрещено иметь при себе любые письменные принадлежности, любой листок бумаги подвергается досмотру, но он все-таки находит, прячет тайком перья, листы - и пишет. Он ведет дневник с обстоятельностью научной работы: делит его на главы, каждую из которых снабжает собственным подробным оглавлением, эпиграфом, приложенными документами - переписанными письмами других ссыльных, стихами, копиями различных официальных предписаний и проч. Ко всему дневнику прилагает собственноручно составленный именной указатель, включающий в себя множество имен ссыльных, сибирского начальства и др. Тщательность работы поражает воображение, хотя это именно повседневные дневниковые записи, а не беллетризованные мемуары, и для историка важнейшую ценность представляет именно то, что все это пишется «онлайн», а не тридцать лет спустя, когда порой память нередко подводит мемуаристов.
Сабиньский в Киевской тюрьме начинает вести свой дневник для жены, так как в первое время надеется на то, что скоро вернется к ней и детям. Детей в семье - трое погодков с чуть экзотическими именами - Земовит (Зизи), Ольгерд (Леле) и Хемильда (Хеми или Мися) - кажется, что папаша - книжный червь и полиглот - снабдил свое потомство такими странными «историческими» именами, практически никогда не встречающимися в других семьях, и старшему ребенку около трех лет, младшей - меньше года. Мать же детей и жена Сабиньского уже находится в последней стадии чахотки - и независимо от исхода судебного процесса в Киеве дни ее сочтены - но, кажется, Сабиньский еще не верит в это, на протяжении многих месяцев он обращается к своей жене, которую без памяти любит, верит, что она добьется его освобождения - потом верит, что она с детьми последует за ним в ссылку (он еще не знает о том, что даже если «счастливица» получает разрешение ехать в ссылку - детей брать все равно запрещено). Все это время он сходит с ума от того, что не получает никаких писем из дома, вообще никаких известий, мертвая тишина. И несмотря на это, Сабиньский продолжает вести свой дневник - и это не просто «вздохи страдания», это живой интерес к окружающему миру, он очень подробно пишет обо всех встреченных на этапе людях, реагирует на чужое горе - вот, он встречает тяжело больного декабриста Барятинского, который как раз в это время перемещается в другую сторону - с востока на запад, и пишет о нем с любовью и состраданием, и таких встреч много в его дневнике.
… Известие о смерти жены догоняет его через год - уже в Иркутске. Только сейчас он узнает о том, что целый год обращался к мертвой. Троих малолеток - Зизи, Леля и Мисю - разбирают немолодые мать и теща Сабиньского. Кажется, небо обрушивается на автора дневника. Он пытается узнать хоть что-нибудь о последних днях своей жены, пытается узнать, что случилось с ее последними письмами, которые она писала - но которые до него не доходили, задержанные властями. Еще через год он получает от родственников портрет жены, который теперь всегда с ним, и несколько ее последних писем, он переписывает их в виде приложений к своим дневникам, он восторженно пишет о самой лучшей, самой несравненной женщине, с которой связала его судьба и счастье с которой было таким недолгим - хотя вот эти, заботливо переписанные письма, они такие… совершенно обыденные. Написанные, кажется, женщиной простодушной, не слишком умной и не очень образованной, озабоченной хозяйственными нуждами - но такой бесконечно любящей и любимой...
...Сабиньский продолжает вести свой дневник - уже для детей, в надежде на то, что когда-нибудь они встретятся, что дети прочитают его строки, что они - без матери и отца - все-таки вырастут достойными людьми, верными памяти своих родителей и тому, что было ему дорого. Вот эти истории про «детей государственных и политических преступников», оставшихся на родине то без отца, то без обоих родителей - это ведь тоже удивительное наследие. Вот, к примеру, уж на что малоприятный человек - Женечка Якушкин, сын Якушкиных - но все-таки активно включен в декабристскую взаимопощь, участвует в работе Малой артели, хранит верность идеалам отца и его товарищей. Тут и сын Артамона Муравьева, заботливо своей рукой переписывающий список ссыльных декабристов. И оставшиеся на родине дети Давыдовых, которых родители воспитывают из ссылки письмами и далекой, но безграничной любовью - об этом авторы предисловия к соответствующему тому «Полярной звезды» говорят, как о настоящей «педагогической поэме», о родительском подвиге. А есть, например, Женечка Розен, единственный сын Розенов, оставшийся у родственников Малиновских (и ведь семья-то приличная) - по факту до старости инфантильный злобный подросток, который во всех своих жизненных неудачах (училище правоведения он не закончил, офицером не стал, актера из него не получилось - в общем, пустышка) обвиняет родителей, которые «ради политики» бросили бедного сиротинушку… и уж конечно Андрей Евгеньевич Розен - этот почти святой человек - меньше всего заслуживает такого упрека, но вот ведь - как говорится, в семье не без урода. Так вот, возвращаясь к Сабиньскому - к счастью, все трое детей его выжили и, кажется, из всех получились приличные люди. Сыновья заканчивают Киевский университет, далее один сын - в эмиграции, занимается общественной деятельностью, второй в шестидесятые годы - врач в Петербурге. Дочь тоже вышла замуж за врача.
Кажется, уже в последние годы ссылки Сабиньский делает авторские копии своего дневника - по одному экземпляру для каждого из своих детей. Все эти годы в ссылке он не сидит без дела, чтобы заглушить тоску и для заработка он занимается преподаванием иностранных языков - он полиглот, владеет всеми основными европейскими языками и древними языками, дает уроки французского, немецкого, английского, итальянского, польского, латыни, обучает многих детей сибирских чиновников, иркутских купцов, обучает Мишеньку Волконского - сына Сергея Григорьевича и Марии Николаевны Волконских, причем - в соответствии со своими представлениями о кодексе чести - категорически отказывается от оплаты обучения в семье Волконских потому, что только так, он считает, он может отплатить им за ту помощь, которую они на протяжении многих лет оказывали польским ссыльным вообще и ему лично. Его дневник - то, как он пишет о людях, как взаимодействует с окружающим миром - образец исключительного внутреннего достоинства, порядочности, своего рода морального сопротивления обстоятельствам. И - ценнейший исторический источник - по истории Сибири, сибирской политической ссылки Николаевской эпохи, сибирских общественных нравов указанного периода, так как Сабиньский, помимо прочего, человек осведомленный и наблюдательный, практически всех знает и - тоже удивительно - почти ни о ком не пишет дурно, он исключительно позитивно настроен на поиск лучшего, что есть в любом человеке, пишет с пылом истинного педагога об успехах своих сибирских учеников… в общем, его дневники - кладезь для историка и просто для любознательного человека.
А дальше - еще более интересная и увлекательная история. О том, что существуют дневники ссыльного Сабиньского - историки знали еще с начала ХХ века, когда начались первые профессиональные публикации по истории политической ссылки. Еще в начале ХХ века полный экземпляр дневника Сабиньского хранился в так называемой Рапперсвильской библиотеке в Швейцарии - коллекции документов польской эмиграции. С вероятностью, этот экземпляр принадлежал потомкам старшего сына Сабиньского, выехавшего в эмиграцию в 1860-х годах накануне Январского восстания. После обретения независимости Рапперсвильская коллекция была торжественно передана в Варшаву. В межвоенный период историками были опубликованы отдельные отрывки и описания дневников Сабиньского, однако изданию полной версии в то время, вероятно, помешала нехватка денежных средств, а после - начавшаяся война. А дальше… дальше можно не продолжать. В 1944 году Рапперсвильская коллекция превратилась в прах и пепел. Казалось, что вместе со всеми остальными хранившимися там документами, навсегда был утрачен и дневник Сабиньского. Однако все оказалось не так просто.
В 1970-е годы рукопись дневника Сабиньского была обнаружена во Вроцлавской библиотеке Оссолинеум, но это была не полная рукопись, а только последняя тетрадь, посвященная годам на поселении. Это оказался другой экземпляр - по надписям и посвящениям можно было понять, что он когда-то принадлежал потомкам дочери Сабиньского. Следы этого экземпляра прослеживались до 1920-х годов, а дальше тоже было непонятно - почему рукопись неполная, что с ней происходило в годы войны и как она попала во Вроцлав. Но историки были рады хотя бы этому, неполному - зато подлинному экземпляру, переписанному рукой самого Сабиньского. И вдруг буквально несколько лет назад случилась настоящая сенсация… полный экземпляр подлинного дневника Сабиньского был обнаружен… в библиотеке Вильнюсского университета. Причем по всем описаниям, печатям, надписям и прочему рукопись опознали ту самую рукопись из Рапперсвильского собрания, которая должна была сгореть в Варшаве в 1944 году. Но почему-то не сгорела, а когда и как попала в Вильнюс - никому до сих пор неизвестно. Чудо. То самое Чудо, которого не ждут, которого не бывает, но которое все-таки иногда почему-то случается. Дар Небес.
… Ну и… ну и вот. Уникальный дневник был издан в Польше тиражом в 400 экземпляров, и уже стал библиографической редкостью. В Иркутске первая часть пока издана Музеем декабристов в 500 экземплярах, и один из этих экземпляров, по счастью, успел достаться мне. На работе, когда видят у меня такие книжки, периодически с иронией меня спрашивают - а вообще-то за чей счет издаются такие книги такими тиражами? И кому они вообще нужны? Уж не благотворительность ли это на наши налоги? И я, честное слово, не знаю, как нужно отвечать на такие вопросы. Потому что это все равно, что спросить - нужна ли нам наша история, нужны ли мы себе сами?..
PS Да, я тут буду периодически цитировать эти дневники - они исключительно интересны и массой фактических подробностей, и личностью автора.