Экскурс в прошлое. История с фотосниками.
То ли правда в ленте чаще мелькает ностальгия, то ли я просто фокусируюсь на её крупицах. Но захотелось мне написать ностальгический пост с картинками. Букв будет много, бедненькие мои, но, вполне вероятно, это не главное.
Итак!
Это я и мой брат летом 1986 года. Получается, мне два с половиной года. Очень хорошо помню с какой настойчивостью, после того как меня сняли с этого животного, выдирала пластмассовую ромашку из его пасти. Тянули меня от мародерства подальше почти как Репку из сказки - брат за меня, мама за него с грозными "фу!" "нельзя ромашку трогать" и "лошадка сейчас будет плакать". Оттащили, конечно. Справились с маленькой, злыдни. Эх, где мои девять месяцев... Мне тогда в фотостудии так и не смогли разжать пальцев, когда я вцепилась в реквизитную погремушку в виде совы. Так и осталась трофеем, да. А тут ромашку какую-то зажали. Что интересно, реакции фотографа не помню, да и его самого тоже, как и процесс фотографирования. Видимо, меня люди занимали крайне мало. Впрочем, это я погорячилась. Иначе как объяснить, что моя морда лица вскоре претерпела значительные изменения. Овал лица сильно вытянулся (видимо, от удивления), а нос заметно вырос (видимо, от постоянного творческого вранья). Ну еще и сгорбился. Видимо, от того, что я Скорпион. Хотя отец тогда сказал, что это потому что я в его бабушку пошла, а она гречанка. Для пущего сходства еще и косу отпустили. Какая же гречанка без косы в руку толщиной? Так что пошла я в школу уже с довольно сильно изменившимся обликом, впрочем, это тоже меня занимало мало. Пока я не перешла в другую школу с другим школьным фотографом. Он был мужем одной из завучей, и это прощало ему всё. Только в девятом классе, когда я через инакомыслие пришла к мизантропии, до меня дошло, что по-хорошему - ему бы руки оторвать. Ой, это не по-хорошему. По-хорошему - надо было занять для него очередь к офтальмологу. Но всё-таки для верности камеру ему разбить и страшным голосом пообещать, что если он еще когда-нибудь возьмет фотоаппарат в руки - постигнет его страшная кара. А какая не сказать. Для пущего ужаса. Я, собственно, почему так злобно. У меня из-за этого товарища чуть комплекс неполноценности не появился. На всех школьных фотографиях вид у меня был как у Зои Космодемьянской перед казнью. Смотрела в зеркало, смотрела на каждый такой снимок. Искала сходства. И уже начала верить фотографии. С тех пор фотографирование стало мучением. При виде фотоаппарата, я тут же вспоминала о том какая я некрасивая, и сейчас это опять запечатлят на долгую память. От этого я тут же приобретала тот самый бледно-геройский вид, только уже в предобморочном состоянии. Понятное дело, над такими снимками уже в пору было рыдать. Мама же моя к этому времени уже начала ломать голову, как не допустить развития комплекса. И как-то раз пошли мы с ней гулять в тот самый парк. Это было лето 1994 года (это мне 10 с половиной, получается). Мама рассказывала мне, что фотограф конечно не так хорош, да и я должна перестать сильно много думать перед объективом. Спокойнее, мол, - и всё будет чудесно! Не напрягайся внутренне - и фотолучи к тебе потянутся! По дороге мы сфотографировались на "полароид". Это тогда было такое новшество, только щелкнули - и вот уже готовое. В общем, я там не успела сообразить, что меня фотографируют, и как следствие напрячься. На том фото я понравилась себе значительно больше, но судьба подбросила еще одну дивную возможность посмотреть на себя по-другому, и мама этим воспользовалась тут же.
В парке, неподалеку от той самой знатной зверюги с ромашкой, сидел художник. Он рисовал портреты пастелью. Когда мы подошли, он рисовал девушку с густым загаром в декольте, которое являло миру границу с кожей, что во время принятия солнечных ванн была закрыта купальником. Я почему-то смутилась, но потом меня перестало занимать что он рисует - меня занимал процесс как он рисует. Я тогда спросила у мамы с чего художники начинают рисовать портреты. Мама пожала плечами, а художник усмехнулся: "А мне всё равно с чего начинать". Я тогда удивилась страшно - ну как это совсем все равно? С овала лица - вот был бы самый логичный ответ. Тогда я стала уговаривать маму, мол, сядь, пусть он тебя нарисует, а я посмотрю с чего он начнет. Ну а мама, воспользовавшись тем, что он закончил портрет девушки, и та довольная удалилась под ручку с мужем, быстренько не тратя времени на препирательства усадила меня перед художником, заверив, что будет запоминать в какой последовательности он будет меня рисовать. Я поерзала в полосатом шезлонге немного линялых оттенков и, естественно, напряглась. Художник посмотрел на меня очень внимательно и пытливо прищурившись поинтересовался: "А улыбнуться ты можешь? Чуть-чуть совсем - уголком губ, а?" Я улыбнулась, он хмыкнул. Как-то так... Не обидно. И не по-чужому. Но весело. Посмотрел еще, попросил еще поерзать, потом попросил просто поудобнее сесть. Потом сказал: "Замри! Постарайся поменьше двигаться, а то мне будет сложно". Мама тогда за меня вступилась - моя усидчивость от слова сидеть была поистине легендарной, о чем она и сообщила. Тот хмыкнул еще раз, посмотрел на меня и спохватившись добавил: "Дышать-то можно!"
Тот факт, что если мы что-то покупаем за нами образуется очередь, был уже давно известен. Как оказалось, толпу мы притягиваем в любом случае. Народ все подтягивался посмотреть. Не на меня, конечно, а на работу художника. Моё любопытство пересиливало любое напряжение и страх, в шезлонге было очень удобно, а в художнике было что-то располагающее. Да и мама довольно улыбалась - я краем глаза видела. Конечно, она же уже попросила не рисовать мне мои круги под глазами, в остальном, она всегда гордилась моей внешностью. Среди общего гула реплик я вдруг услышала: "Да она на портрете гораздо лучше, чем в жизни". Собственно, это был первый и последний раз когда я отвела глаза от заданного положения. Надо же было найти передатчик глупости и неуместности. Им оказалась дама в красном волшебной комплекции, которую мама называла - "поперёк себя шире", а я, когда достигла роста 176 сантиметров, - "легче перепрыгнуть чем обойти". В праведном гневе я послала ей несколько лучей прозрения, и она, конечно же, тут же ушла. Видимо, поняла, что и там и тут красота неземная. Художник заволновался и еще раз попросил меня улыбнуться, после чего возрадовался сам. Когда портрет был закончен, я первым делом спросила у мамы с чего же он начал, и только после того, как услышала, что с глаз, посмотрела на то что получилось. Ну и вы, господа присяжные, посмотрите на картинку слева, и великодушно простите меня за качество - портрет хранится за стеклом створок стенки, так что есть и от стекла блик и тень от деревянной рамы самой створки.
Ну что вам сказать. Та дама в красном, видимо, действительно чертовски завистлива. На портрете была я. Но. Об этом "но" я тоже чуть позже узнала, когда мне книгу подарили о том как портреты рисовать. Самый сложный портрет - это детский портрет. Как бы ни старался художник, он всё равно черты лица фиксирует более четкими и ясными, что делает из ребенка подростка, а то и взрослого, в зависимости от мастерства художника. В общем, моему лицу, как и всем детским лицам была свойственна та самая размытость черт. Но портрет стал точно моим через три года. Парадным, конечно, но моим. На нем я себе очень нравлюсь.
А как это повлияло на мои дальнейшие отношения с фотоснимками... да почти никак. Они так и остались сложными. Фотографироваться я не люблю. Радуют они меня с переменным успехом. И это слабо зависит от качества фотографии, честно сказать. Это больше зависит от парада планет и не жмет ли корона мании величия. К результату я могу отнестись и благосклонно и совсем наоборот, а к процессу фотографирования всегда с некоторым обреченным раздражением. Зато я регулярно поставляю себе занимательные и несложные занятия, подвергая готовые фото издевательствам в фотошопе. Совершенно не для того чтобы сделать себе другие глаза, нос покороче и кожу сияющей. А вот просто превратить свое фото в рисунок кого-то художника - гораздо более чокнутого и менее профессионального, чем того самого, что сидел в парке летом 1994 года и рисовал пастелью. Наверное, душа у меня старая и предпочла бы жить в теле той эпохи, когда фотоаппаратов не было.
Итак!
Это я и мой брат летом 1986 года. Получается, мне два с половиной года. Очень хорошо помню с какой настойчивостью, после того как меня сняли с этого животного, выдирала пластмассовую ромашку из его пасти. Тянули меня от мародерства подальше почти как Репку из сказки - брат за меня, мама за него с грозными "фу!" "нельзя ромашку трогать" и "лошадка сейчас будет плакать". Оттащили, конечно. Справились с маленькой, злыдни. Эх, где мои девять месяцев... Мне тогда в фотостудии так и не смогли разжать пальцев, когда я вцепилась в реквизитную погремушку в виде совы. Так и осталась трофеем, да. А тут ромашку какую-то зажали. Что интересно, реакции фотографа не помню, да и его самого тоже, как и процесс фотографирования. Видимо, меня люди занимали крайне мало. Впрочем, это я погорячилась. Иначе как объяснить, что моя морда лица вскоре претерпела значительные изменения. Овал лица сильно вытянулся (видимо, от удивления), а нос заметно вырос (видимо, от постоянного творческого вранья). Ну еще и сгорбился. Видимо, от того, что я Скорпион. Хотя отец тогда сказал, что это потому что я в его бабушку пошла, а она гречанка. Для пущего сходства еще и косу отпустили. Какая же гречанка без косы в руку толщиной? Так что пошла я в школу уже с довольно сильно изменившимся обликом, впрочем, это тоже меня занимало мало. Пока я не перешла в другую школу с другим школьным фотографом. Он был мужем одной из завучей, и это прощало ему всё. Только в девятом классе, когда я через инакомыслие пришла к мизантропии, до меня дошло, что по-хорошему - ему бы руки оторвать. Ой, это не по-хорошему. По-хорошему - надо было занять для него очередь к офтальмологу. Но всё-таки для верности камеру ему разбить и страшным голосом пообещать, что если он еще когда-нибудь возьмет фотоаппарат в руки - постигнет его страшная кара. А какая не сказать. Для пущего ужаса. Я, собственно, почему так злобно. У меня из-за этого товарища чуть комплекс неполноценности не появился. На всех школьных фотографиях вид у меня был как у Зои Космодемьянской перед казнью. Смотрела в зеркало, смотрела на каждый такой снимок. Искала сходства. И уже начала верить фотографии. С тех пор фотографирование стало мучением. При виде фотоаппарата, я тут же вспоминала о том какая я некрасивая, и сейчас это опять запечатлят на долгую память. От этого я тут же приобретала тот самый бледно-геройский вид, только уже в предобморочном состоянии. Понятное дело, над такими снимками уже в пору было рыдать. Мама же моя к этому времени уже начала ломать голову, как не допустить развития комплекса. И как-то раз пошли мы с ней гулять в тот самый парк. Это было лето 1994 года (это мне 10 с половиной, получается). Мама рассказывала мне, что фотограф конечно не так хорош, да и я должна перестать сильно много думать перед объективом. Спокойнее, мол, - и всё будет чудесно! Не напрягайся внутренне - и фотолучи к тебе потянутся! По дороге мы сфотографировались на "полароид". Это тогда было такое новшество, только щелкнули - и вот уже готовое. В общем, я там не успела сообразить, что меня фотографируют, и как следствие напрячься. На том фото я понравилась себе значительно больше, но судьба подбросила еще одну дивную возможность посмотреть на себя по-другому, и мама этим воспользовалась тут же.
В парке, неподалеку от той самой знатной зверюги с ромашкой, сидел художник. Он рисовал портреты пастелью. Когда мы подошли, он рисовал девушку с густым загаром в декольте, которое являло миру границу с кожей, что во время принятия солнечных ванн была закрыта купальником. Я почему-то смутилась, но потом меня перестало занимать что он рисует - меня занимал процесс как он рисует. Я тогда спросила у мамы с чего художники начинают рисовать портреты. Мама пожала плечами, а художник усмехнулся: "А мне всё равно с чего начинать". Я тогда удивилась страшно - ну как это совсем все равно? С овала лица - вот был бы самый логичный ответ. Тогда я стала уговаривать маму, мол, сядь, пусть он тебя нарисует, а я посмотрю с чего он начнет. Ну а мама, воспользовавшись тем, что он закончил портрет девушки, и та довольная удалилась под ручку с мужем, быстренько не тратя времени на препирательства усадила меня перед художником, заверив, что будет запоминать в какой последовательности он будет меня рисовать. Я поерзала в полосатом шезлонге немного линялых оттенков и, естественно, напряглась. Художник посмотрел на меня очень внимательно и пытливо прищурившись поинтересовался: "А улыбнуться ты можешь? Чуть-чуть совсем - уголком губ, а?" Я улыбнулась, он хмыкнул. Как-то так... Не обидно. И не по-чужому. Но весело. Посмотрел еще, попросил еще поерзать, потом попросил просто поудобнее сесть. Потом сказал: "Замри! Постарайся поменьше двигаться, а то мне будет сложно". Мама тогда за меня вступилась - моя усидчивость от слова сидеть была поистине легендарной, о чем она и сообщила. Тот хмыкнул еще раз, посмотрел на меня и спохватившись добавил: "Дышать-то можно!"
Тот факт, что если мы что-то покупаем за нами образуется очередь, был уже давно известен. Как оказалось, толпу мы притягиваем в любом случае. Народ все подтягивался посмотреть. Не на меня, конечно, а на работу художника. Моё любопытство пересиливало любое напряжение и страх, в шезлонге было очень удобно, а в художнике было что-то располагающее. Да и мама довольно улыбалась - я краем глаза видела. Конечно, она же уже попросила не рисовать мне мои круги под глазами, в остальном, она всегда гордилась моей внешностью. Среди общего гула реплик я вдруг услышала: "Да она на портрете гораздо лучше, чем в жизни". Собственно, это был первый и последний раз когда я отвела глаза от заданного положения. Надо же было найти передатчик глупости и неуместности. Им оказалась дама в красном волшебной комплекции, которую мама называла - "поперёк себя шире", а я, когда достигла роста 176 сантиметров, - "легче перепрыгнуть чем обойти". В праведном гневе я послала ей несколько лучей прозрения, и она, конечно же, тут же ушла. Видимо, поняла, что и там и тут красота неземная. Художник заволновался и еще раз попросил меня улыбнуться, после чего возрадовался сам. Когда портрет был закончен, я первым делом спросила у мамы с чего же он начал, и только после того, как услышала, что с глаз, посмотрела на то что получилось. Ну и вы, господа присяжные, посмотрите на картинку слева, и великодушно простите меня за качество - портрет хранится за стеклом створок стенки, так что есть и от стекла блик и тень от деревянной рамы самой створки.
Ну что вам сказать. Та дама в красном, видимо, действительно чертовски завистлива. На портрете была я. Но. Об этом "но" я тоже чуть позже узнала, когда мне книгу подарили о том как портреты рисовать. Самый сложный портрет - это детский портрет. Как бы ни старался художник, он всё равно черты лица фиксирует более четкими и ясными, что делает из ребенка подростка, а то и взрослого, в зависимости от мастерства художника. В общем, моему лицу, как и всем детским лицам была свойственна та самая размытость черт. Но портрет стал точно моим через три года. Парадным, конечно, но моим. На нем я себе очень нравлюсь.
А как это повлияло на мои дальнейшие отношения с фотоснимками... да почти никак. Они так и остались сложными. Фотографироваться я не люблю. Радуют они меня с переменным успехом. И это слабо зависит от качества фотографии, честно сказать. Это больше зависит от парада планет и не жмет ли корона мании величия. К результату я могу отнестись и благосклонно и совсем наоборот, а к процессу фотографирования всегда с некоторым обреченным раздражением. Зато я регулярно поставляю себе занимательные и несложные занятия, подвергая готовые фото издевательствам в фотошопе. Совершенно не для того чтобы сделать себе другие глаза, нос покороче и кожу сияющей. А вот просто превратить свое фото в рисунок кого-то художника - гораздо более чокнутого и менее профессионального, чем того самого, что сидел в парке летом 1994 года и рисовал пастелью. Наверное, душа у меня старая и предпочла бы жить в теле той эпохи, когда фотоаппаратов не было.