Музей Маяковского: то, что нужно сказать
Завтра, то есть уже сегодня - последний день работы музея Маяковского. Об этом уже много сказано и написано, поэтому смысла нет в очередной раз приводить все обещания и комментировать цитаты о его смутной и трагичной дальнейшей судьбе. Нет смысла и приводить километры и мегабайты статистики, как, например, то, что это третий по посещаемости иностранцами музей нашего города. Это не важно. Это уже не важно.
Важно то, что сейчас, в эти дни, я чувствую себя так, будто дом моего детства сносят бульдозером, или жгут старые дневники, или гуашью мажут поверх старой фрески. Я впервые пришла туда в девятом классе, когда за неделю прочитала весь краснокожий двенадцатитомник Владимира Владимировича и влюбилась в него по-новому, не так, как любила его в детстве, а как человека, живого, настоящего, из плоти и крови, просто находящегося где-то далеко, словно в отъезде, который затянулся на три четверти века. И с тех пор я обязательно заходила туда каждые два-три месяца. В гости.
Первое время я часами бродила по этажам, вчитываясь в рукописи и разглядывая неровный, неаккуратный почерк со смешными и нелепыми орфографическими ошибками. Стояла без движения по четверти часа перед открытой дверью комнаты, той-самой-комнаты с календарём, застывшим на дате 12 апреля. Перезнакомилась со всеми смотрительницами. Переводила туда всех друзей и знакомых, чуть ли не насильно хватая их за рукав и таская их в эту арку рядом с Библио-глобусом. Когда каждый сантиметр экспозиции остался надёжно запечатлён в моей памяти, я просто приходила туда и сидела на лестнице, ведущей на четвёртый этаж, и представляла, как по ней ходил сам Владимир Владимирович. Понимаете, он был там, он есть там, и это колоссальная редкость для любого помещения с табличкой «музей». А теперь его там не будет.
Я не верю, не верю, что рейдерский захват, по недоразумению называемый «ремонтом», не уничтожит там всё. Не останется ничего, как не остаётся в нашей стране ничего после подобных начинаний. Ничего. Ни огромного пальто, кажущегося таким громадным, что строка «какими Голиафами я зачат, такой большой и такой ненужный» ощущается ярче, чем на бумаге; ни обёрток из-под карамели; ни кастаньет и рисунков пальм; ни трёх пар обуви, спрятанных по всей экспозиции, которые традиционно искали все, кто приходил со мной туда впервые; ни гениальных реклам; ни перевёрнутого портрета Николая II; ни маленького и уютного зала, в котором отдаётся гул метро; ни цилиндра и куска той самой жёлтой кофты; ни записок с концертов; ни трогательных писем; ни строк из неоконченного на стенах; ни комнаты с тахтой и особенным запахом - ни-че-го.
Я очень, очень боюсь. Кажется, завтра придётся прощаться навсегда.
Важно то, что сейчас, в эти дни, я чувствую себя так, будто дом моего детства сносят бульдозером, или жгут старые дневники, или гуашью мажут поверх старой фрески. Я впервые пришла туда в девятом классе, когда за неделю прочитала весь краснокожий двенадцатитомник Владимира Владимировича и влюбилась в него по-новому, не так, как любила его в детстве, а как человека, живого, настоящего, из плоти и крови, просто находящегося где-то далеко, словно в отъезде, который затянулся на три четверти века. И с тех пор я обязательно заходила туда каждые два-три месяца. В гости.
Первое время я часами бродила по этажам, вчитываясь в рукописи и разглядывая неровный, неаккуратный почерк со смешными и нелепыми орфографическими ошибками. Стояла без движения по четверти часа перед открытой дверью комнаты, той-самой-комнаты с календарём, застывшим на дате 12 апреля. Перезнакомилась со всеми смотрительницами. Переводила туда всех друзей и знакомых, чуть ли не насильно хватая их за рукав и таская их в эту арку рядом с Библио-глобусом. Когда каждый сантиметр экспозиции остался надёжно запечатлён в моей памяти, я просто приходила туда и сидела на лестнице, ведущей на четвёртый этаж, и представляла, как по ней ходил сам Владимир Владимирович. Понимаете, он был там, он есть там, и это колоссальная редкость для любого помещения с табличкой «музей». А теперь его там не будет.
Я не верю, не верю, что рейдерский захват, по недоразумению называемый «ремонтом», не уничтожит там всё. Не останется ничего, как не остаётся в нашей стране ничего после подобных начинаний. Ничего. Ни огромного пальто, кажущегося таким громадным, что строка «какими Голиафами я зачат, такой большой и такой ненужный» ощущается ярче, чем на бумаге; ни обёрток из-под карамели; ни кастаньет и рисунков пальм; ни трёх пар обуви, спрятанных по всей экспозиции, которые традиционно искали все, кто приходил со мной туда впервые; ни гениальных реклам; ни перевёрнутого портрета Николая II; ни маленького и уютного зала, в котором отдаётся гул метро; ни цилиндра и куска той самой жёлтой кофты; ни записок с концертов; ни трогательных писем; ни строк из неоконченного на стенах; ни комнаты с тахтой и особенным запахом - ни-че-го.
Я очень, очень боюсь. Кажется, завтра придётся прощаться навсегда.