Франкофобия: попытка рефлексии
И снова наступил тот самый день в году, когда я как всегда предаюсь экзистенциальным размышлениям и кляну на чем свет стоит момент затмения, в который я накорябала свою фамилию на листе бумаги с надписью «Фр. язык», - ночь перед экзаменом. Проклинать французский стало уже хорошей традицией, и к прошлогодней тираде мне нечего добавить. Поэтому в этом году я отступлюсь от привычной схемы разглагольствований. Как-никак, в последний раз. К тому же, большая часть моих франкофонических страданий на самом деле связана с личными вещами, влияние которых начинаешь понимать, только когда лишаешься их. La princesse ne dancera pas. Откинем все ненужные эмоции и попробуем понять, с чем связана другая часть причин моей франкофобии.
Сейчас, когда число иностранных языков, на которых я могу спросить, как пройти в библиотеку, и рассказать о погоде за окном или о финансовом кризисе на Кипре, приблизилось к страшной цифре 6, понятие «языковой барьер» в моей жизни исчезло. За день я могу задействовать штуки четыре из них, причем вполне вероятно, что это будет одновременно. И конечно же, каждый из языков имеет свой привкус, свой оттенок.
Французский язык пахнет горелой пластмассой. Когда он перестаёт казаться нерасчленённой чередой приятных и не очень переливов звуков в гортани, весь флёр романтики и мнимой изящности растворяется. Может быть, его и не было изначально, а был лишь глупый стереотип, запущенный ещё в пушкинскую эпоху, который передаётся из уст в уста. Он некрасив, как бы странно и непривычно это ни звучало. Потому что неестественный язык не может быть красивым. Красота может быть только естественной, настоящей, не создававшейся специально, красота не подчиняется бездумным порывам. А искусственность может быть приятной, привлекательной, да что угодно, но она никогда не будет по-настоящему красивой. Французский язык именно что искусственный: в угоду мнимому благозвучию нарушается естественная языковая логика.
Пример идеально красивого языка - итальянский. Неровный, несуразный, со всеми этими двойными согласными, третьим артиклем и смешными интонациями. Естественный. Настоящий. Такой, какой должен быть, со всеми изъянами и несовершенствами. Но удивительно красивый, струящийся между губами, словно буйный горный ручеёк, вольный, задорный, неукрощённый. Его не пытались загнать в рамки мнимых параметров красоты фонетики, не мучили его грамматику сотнями исключений «в целях благозвучия», не вмешивались в стройную языковую логику. Он даёт ни с чем не сравнимое ощущение свободы, и даже зная тридцать слов и одно время, на нём можно говорить - не стесняясь, не зажимаясь и не вспоминая судорожно, что же там происходит в таком-то случае, в страхе совершить ошибку. Я ни разу не встречала людей, которые говорили бы о каком-либо языковом барьере на итальянском. И в то же время вижу вокруг крайне мало тех, кто говорит по-французски без постоянного напряжения.
Я бы могла писать этот пост бесконечно, сравнивая зажатость французского с буйной, чуть грубоватой естественностью испанского, с чопорной холодностью и горделивостью английского, будто бы каждым звуком подтверждающего своё превосходство, с математической простотой и красотой в уродливости эсперанто (даже в прямо искусственном эсперанто больше естественности, потому что меньше лицемерия), со стройной логичностью норвежского, постоянно изменяющегося и растущего, словно плющ на стене дома, да даже с элегантной утилитарностью немецкого, судить о котором позволяет тот десяток глав учебника, что я как-то прочитала с фонариком под одеялом. Все они - свободные. Живые. Да, живые. В каждом звуке чувствуется жизнь - все те люди, которые произносили на них своё первое слово или выдыхали в агонии последнее. Во французском жизнь не теплится. Только бесконечный шелест учебников грамматики и вековая пыль словарей.
Сейчас, когда число иностранных языков, на которых я могу спросить, как пройти в библиотеку, и рассказать о погоде за окном или о финансовом кризисе на Кипре, приблизилось к страшной цифре 6, понятие «языковой барьер» в моей жизни исчезло. За день я могу задействовать штуки четыре из них, причем вполне вероятно, что это будет одновременно. И конечно же, каждый из языков имеет свой привкус, свой оттенок.
Французский язык пахнет горелой пластмассой. Когда он перестаёт казаться нерасчленённой чередой приятных и не очень переливов звуков в гортани, весь флёр романтики и мнимой изящности растворяется. Может быть, его и не было изначально, а был лишь глупый стереотип, запущенный ещё в пушкинскую эпоху, который передаётся из уст в уста. Он некрасив, как бы странно и непривычно это ни звучало. Потому что неестественный язык не может быть красивым. Красота может быть только естественной, настоящей, не создававшейся специально, красота не подчиняется бездумным порывам. А искусственность может быть приятной, привлекательной, да что угодно, но она никогда не будет по-настоящему красивой. Французский язык именно что искусственный: в угоду мнимому благозвучию нарушается естественная языковая логика.
Пример идеально красивого языка - итальянский. Неровный, несуразный, со всеми этими двойными согласными, третьим артиклем и смешными интонациями. Естественный. Настоящий. Такой, какой должен быть, со всеми изъянами и несовершенствами. Но удивительно красивый, струящийся между губами, словно буйный горный ручеёк, вольный, задорный, неукрощённый. Его не пытались загнать в рамки мнимых параметров красоты фонетики, не мучили его грамматику сотнями исключений «в целях благозвучия», не вмешивались в стройную языковую логику. Он даёт ни с чем не сравнимое ощущение свободы, и даже зная тридцать слов и одно время, на нём можно говорить - не стесняясь, не зажимаясь и не вспоминая судорожно, что же там происходит в таком-то случае, в страхе совершить ошибку. Я ни разу не встречала людей, которые говорили бы о каком-либо языковом барьере на итальянском. И в то же время вижу вокруг крайне мало тех, кто говорит по-французски без постоянного напряжения.
Я бы могла писать этот пост бесконечно, сравнивая зажатость французского с буйной, чуть грубоватой естественностью испанского, с чопорной холодностью и горделивостью английского, будто бы каждым звуком подтверждающего своё превосходство, с математической простотой и красотой в уродливости эсперанто (даже в прямо искусственном эсперанто больше естественности, потому что меньше лицемерия), со стройной логичностью норвежского, постоянно изменяющегося и растущего, словно плющ на стене дома, да даже с элегантной утилитарностью немецкого, судить о котором позволяет тот десяток глав учебника, что я как-то прочитала с фонариком под одеялом. Все они - свободные. Живые. Да, живые. В каждом звуке чувствуется жизнь - все те люди, которые произносили на них своё первое слово или выдыхали в агонии последнее. Во французском жизнь не теплится. Только бесконечный шелест учебников грамматики и вековая пыль словарей.