Созерцатели нашего века. Глава 3. "Созерцание" Томаса Мертона

[jcbrother]

Григорий Померанц

То, что Бубер назвал затмением Бога, не кончилось. Для общества, для человечества оно продолжается. Но появились зрячие среди слепых. Они готовы были на муку, чтобы раскрылись глаза, и они начали диалог созерцателей.


Томас Мертон - один из самых замечательных созерцателей моего поколения. Он родился в 1915 г. во Франции. Его отец, новозеландец, и мать, американка, оба художники, поклонники Сезанна, искали смысл жизни в искусстве и ничего, кроме этого, не сумели передать сыну. В юности он был потрясен византийскими фресками в старинных церквах Рима, почувствовал реальность Бога, падал на колени и молился, но этот порыв не был поддержан и угас. Мертон объездил с отцом половину мира, начал учиться в Англии, закончил в Америке, пережил обычное после Великой Депрессии (1929-1933) увлечение марксизмом, искал себя в литературном творчестве, но ни в чем не мог уйти от чувства пустоты. Его трогали лица молящихся в католических храмах (он не находил ничего подобного в протестантских молитвенных собраниях), и это оказалось сильнее обычного для его среды неприятия католицизма. Неосхоластики (Жильсон, и потом Маритен) открыли ему возможность примирить католическую догму и современный ум. Став католиком, Мертон не остановился на участии в обрядах и таинствах. Ему нужен был, говоря словами поэта, «весь Бог», полнота присутствия Бога. Монастырь он назвал «четырьмя стенами своей свободы», свободы от суеты, от несобранности.

Одна из самых сильных страниц его книги «Новые семена созерцания» (Abbey of Gethsemani, 1972) посвящена пустоте жизни без Бога: «Каждый из нас затенен иллюзорной личностью, ложным «я». Мы не очень справляемся с распознанием иллюзий, в особенности тех, которые лелеем о самих себе... Для большинства людей на свете нет большей субъективной реальности, чем это ложное «я», которое не может существовать...

Все грехи начинаются с утверждения, что мое ложное «я», «я», которое существует только в моих эгоцентрических желаниях, - это фундаментальная реальность жизни, которой соподчинено все остальное в мире. Таким образом, я использую свою жизнь в желании наслаждений и жажде переживаний, власти, почета, знания и любви, чтобы приодеть это ложное «я» и превратить его небытие в нечто объективно реальное. И я окутываю себя переживаниями и удовольствиями и славой, как бинтами, чтобы сделать себя воспринимаемым собой и миром, как если бы я был незримым телом, которое могло бы стать видимым, если что-то зримое покроет его поверхность.

Но нет никакой субстанции под вещами, которыми я одел себя. Я пуст, и моя постройка из наслаждений и амбиций не имеет фундамента. Я опредмечен в них, но все они при первой случайности обречены рухнуть. И когда они упадут, ничего не останется от меня, кроме наготы и пустоты, говорящих, что я - моя собственная ошибка».

Это - та точка, до которой доходил подпольный человек Достоевского. Это много раз повторялось, разными словами, в философии экзистенциализма, в стихах Бродского - и снова об этом пишет Александр Мелихов в романе «Нам целый мир чужбина» («Новый мир», 2000, №№ 7, 8).

Современный ум, строго верный основам точных наук, не может не прийти к отчаянью. Для позитивиста реальна только поверхность бытия, шелуха бытия. Суждение «Сикстинская мадонна прекрасна», с точки зрения Карнапа, - междометие, эмоциональный всхлип, нечто вроде «Ах!». За это «Ах!» очень трудно удержаться в бытии. Поэт чувствует себя бабочкой-однодневкой, и лучшее, что он может сказать о жизни своего сердца, - «ты больше, чем ничто» (И. Бродский, «Бабочка»).

Говоря языком Кришнамурти, современный ум постоянно задает неправильные вопросы. Эти вопросы уводят в мир атомарных фактов, окруженных пустотой. И хотя ум бывает удовлетворен, доказав действительность одной из атомарных истин, сердце задыхается в пустоте. Надо задать правильный вопрос, ведущий к целостности и смыслу жизни. Но «на правильные вопросы нет ответа» - или, если снять парадоксальность мысли Кришнамурти, - нет рационального ответа. Нет логического пути к тайне жизни, к смыслу жизни. На правильные вопросы отвечает только глубина сердца, но его ответ не имеет принудительной силы. Он не убеждает тех, у кого глубина сердца молчит. Или тех, кто настолько поверил в науку, что не верит глубине собственного сердца.

Эта тема требует отклика в стихах, и я здесь и ниже буду перебивать себя стихами Зинаиды Миркиной:

Не зови. Я не отвечу.
На леса нисходит вечер.
Свет спускается все ниже.
Я все тише. Я все ближе.
Ели замерли в тумане.
Только не прерви молчанья.
Не проси, не гнись в мольбе -
Я безмолвствую в тебе.
Так зачем ты ждешь ответа?
Я внутри тебя, но... где ты?

Мелихов - математик и писатель. Как математик, он убежден, что наука - единственный путь к истине. Как писатель, он чувствует, что наука, отбрасывая все недостоверное, лишает жизнь смысла. Ибо святыни, дающие жизни смысл, рождаются не во всех сердцах. То, что вл. Антоний назвал встречей, и то, что я назвал узнаванием встречи, научно недостоверно, не может быть проверено повторными опытами и доказано каждому; и для Мелихова это иллюзии, фантомы. Сердце Мелихова не может жить без фантомов, а ум их отбрасывает. Он пытался отделить священное от личных прихотей, не покидая почвы науки, но ничего не получилось. Осталась только память об очередном фантоме:

«Вот, вот в чем суть: наши чувства, мнения бывают двух совершенно разных видов. Одни - наши личные, мы их приобретаем, меняем, но даже в момент нашей самой сильной захваченности в глубине души чувствуем, что они наша личная собственность: я рассердился, я могу и простить - мое дело. Но есть в нас чувства, убеждения совершенно другого рода - их мы не ощущаем своей собственностью: оскорбили твою мать, твой народ, Толстого, логику - ты-то лично, может, и наплевал бы, но чувствуешь, что не имеешь права, это и есть святыня - то, что хранится в твоей душе, но тебе не принадлежит, ты получаешь ее по наследству и по наследству же передаешь дальше: вот эта не зависящая от тебя решалка в тебе и есть общая воля. Свою частную волю мы переживаем со страстью, а общую - с благоговением. Вот это благоговение в себе люди и называют присутствием Бога. То есть не религиозные чувства происходят из Бога, а, наоборот, Бог из религиозных чувств, - открытие кажется мне настолько потрясающим, что я немедленно решаюсь посвятить ближайшие годы разработке всех его следствий - воссозданию атеистических аналогов всех этих отмерших понятий: «Бог», «душа», «святость», «Вечность»... Неужели это был действительно я? Чем же я был так пьян - просто молодостью? Или каким-то иным наркотиком?» («НМ», 2000, № 8, с. 125).

Атеистические аналоги религиозных терминов давно были созданы, две с половиной тысячи лет тому назад. Отшельник из рода Шакья отбросил все священные слова и заменил их отрицанием обыденного, отрицанием шелухи мира, указанием пути в глубину, которая не может быть названа: «Есть, о монахи, нечто неставшее, нерожденное, несотворенное, ибо, если бы не было неставшего, нерожденного, несотворенного, где бы мы нашли убежище от ставшего, рожденного, сотворенного, от мира рождения и смерти, от страдания?» Дело, однако, в том, готовы ли мы поверить Будде в реальность его опыта, хотя сами мы просветления не испытали? Готовы ли мы поверить в реальность опыта Христа - «Я и Отец одно» - хотя сами ничего подобного не испытали? Готовы ли мы поверить вл. Антонию, что лет семьдесят тому назад, решивший прочесть Евангелие от Марка, он между первой и третьей главой пережил присутствие Христа? «Можете считать это галлюцинацией», - признает Антоний. Научно это недоказуемо. С точки зрения логического позитивизма это только междометие, «Ах!».

Проблема не в терминах - традиционных для религии или нетрадиционных - а в готовности поверить в возможность опыта, более глубокого, чем та шелуха мира, которую изучает наука, шелуха пространства, времени и материи. Чем вся шелуха, в которой человечество, за последние четыреста лет, добилось призрачной власти... Мелихов к этому не готов, мешает гордыня научной мысли, и его позитивизм приводит к философии абсурда:

«Я к тому времени уже давно считал, что велик в математике только пронизывающий ее дух честности, дух, способный принести истинно ценные плоды лишь в изучении человеческой души, - в психологии, в социологии, в искусствоведении... Теперь-то я понимаю, что человеческая душа принадлежит к тем объектам, изучая которые разрушаешь их - разрушаешь фантомы, кои только и могут нас воодушевлять и утешать: реальность всегда ужасна, стоит заглянуть в нее поглубже, - наука - организованная честность - не позволит ничему живому ужиться рядом с собой» (с. 115).

«Честность - это всеобщность: я признаю лишь такие доказательства, которые убедительны для всех. Хотя, опять-таки, и знаю, что для всех разом очевидным бывает только сверхпримитивное: сухие ноги лучше мокрых. А даже хваленые математические теоремы истинны только для тех, кого годами школили, - да и то при наличии способностей. Даже математические истины являются плодом социальных усилий, в каждом поколении формирующих особую аристократию. Аристократию, которая учит повиноваться материи, подчинять суждения реальности, а не воспарять над нею. Ее кодекс - гордость подчинения. Требование не таить от себя даже самой тонюсенькой иллюзии, которой можно было бы согреться на беспощадном космическом морозе. Сам-то ты в одиночку (в одиночке), глядишь, еще бы и поверил во что-нибудь тепленькое, но аристократический кодекс не терпит ничего индивидуального. Чем дороже тебе «убеждение», тем с большей беспощадностью ты обязан передать его в руки правосудия, для перепроверки независимыми наблюдателями. А уж они-то самое драгоценное для тебя, будь уверен, оценят в ноль, ноль и еще раз ноль.

Сверхдемократические аристократы, мы разрушаем наше личное во имя всеобщего, наш кодекс - это кодекс камикадзе. И когда ты наконец понимаешь, что тебя одурачили, тебе все равно остается только погибнуть с честью: вернуться назад уже не хватит бензина.

А душа-то ноет, скулит - не хочет погибать с честью. Ум востр - дух немощен. Но мы на него «цыц!» - и замер, руки по швам» (с. 125-126).

«Впрочем, я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что наука должна нас кормить, лечить... Но, обращаясь к миру наших чувств - в психологию, в социологию, она превращает нас в одну из железяк. Десакрализуя все фантомы, она оставляет несомненными лишь такие очевидности, как «сухие ноги лучше, чем мокрые». Заставить ее исполнять наши желания, но не разрушать животворные иллюзии - это будет потрудней, чем оседлать термоядерную реакцию» (с. 127).

То, что пишет Мелихов, глубоко пережито и достойно уважения. Не всякий способен на такую беспощадность к себе. Но абсурд - это тупик известного уровня бытия, это призыв к слепому поверить, что он слеп, что красное и зеленое, вопреки его слепоте, реальны и можно их увидеть, если срезать бельма. Истина, захватившая Мелихова, - полуистина, первая половина поучения, услышанного св. Силуаном: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся» .

Дай мне поверить глубине своей.
Дай мне поверить собственному сердцу!
Заброшенный во глубину морей,
Давно затерян скипетр Миродержца.
Всесилье наше спрятано на дне
Миров и чуть поблескивает в лицах;
Но это дно находится во мне...
Дай мне своей же глуби причаститься!

Прочтем теперь еще раз текст Мертона, который я уже цитировал, без купюр, сделанных, чтобы выдвинуть вперед то, что сближает Мертона с философией отчаянья:

«Каждый из нас затенен иллюзорной личностью, ложным «я».

Это человек, которым я хочу быть, но кто не может существовать, потому что Бог ничего не знает о нем. А быть вне познания Бога - значит, совершенно и полностью обособиться.

Мое ложное и частное «я» хочет существовать вне достижимости Божьей воли и Божьей любви - вне реальности и вне жизни. И такое «я» не может быть ничем, кроме иллюзии.

Мы не очень хорошо справляемся с распознанием иллюзий, в особенности тех, которые лелеем о самих себе - с которыми мы рождаемся и которые питают корни греха. Для большинства людей на свете нет большей субъективной реальности, чем это их ложное «я», которое не может существовать. Жизнь, посвященная культу этой тени, - вот что называется жизнью в грехе.

Все грехи начинаются с утверждения, что мое ложное «я», «я», которое существует только в моих эгоцентрических желаниях, - это фундаментальная реальность жизни, которой соподчинено все остальное в мире. Таким образом, я использую свою жизнь в желании наслаждений и жажде переживаний, власти, почета, знания и любви, чтобы приодеть это ложное «я» и превратить его небытие в нечто объективно реальное. И я окутываю себя переживаниями и удовольствиями и славой, как бинтами, чтобы сделать себя воспринимаемым собой и миром, как если бы я был незримым телом, которое могло бы стать видимым, если что-то зримое покроет его поверхность.

Но нет никакой субстанции под вещами, которыми я одел себя. Я пуст, и моя постройка из наслаждений и амбиций не имеет фундамента. Я опредмечен в них. Но все они при первой случайности обречены рухнуть. И когда они упадут, ничего не останется от меня, кроме наготы и пустоты, говорящих, что «я» - моя собственная ошибка.

Тайна моей реальности скрыта в любви и милосердии Бога.

А все, сущее в Боге, тождественно Ему, ибо Его бесконечная простота не допускает никаких делений, никаких различий. Потому я не могу надеяться найти себя ни в чем, кроме Него. И нет другого пути к реальности самого себя, кроме отождествления с Ним, в ком скрыты смысл и полнота моего бытия».

Я не знаю, кто в мире мог
Оправдать этот смерч бесцельный.
Я не знаю, что значит Бог
Тот, другой - от меня отдельный.

Есть у боли земной края?
Что до жизни и что за гробом?
Я не знаю, но знаю я,
Нет в глубинах тоски и злобы.

Если чаша души тиха,
Если в ней средоточье света,
Если нету во мне греха,
Для отчаянья места нету.

Если сердце вопрос прожег
О причинах смертей бесцельных,
Если стал бесконечный Бог
Тем, другим - от меня отдельным,

Если душу на части рвут,
Если больше души тревога,
Значит, надо вернуться внутрь,
Значит, я отошла от Бога.

Дай мне жар Твоего огня! -
Я Тебе до конца открыта.
Святый Отче, прости меня
Вот за то лишь, что мы не слиты
До конца.

Для созерцателя глубин фантом - его ложное «я», эго - и неполноценна наука, созданная этим ложным «я», цепляющимся за доказательства своего бытия, как Декарт (предмет беспощадной критики Мертона). Созерцатель глубин верит в свет истины, не требующей и не допускающей доказательств. Но он сомневается во всех словах, сказанных об истине. Он понимает, вместе с Тютчевым, что мысль изреченная есть ложь, есть только несовершенный отблеск вечного света, и постоянно надо проверять, насколько этот отблеск отражает свет, а насколько - искажает его. В главе «Афоризмы» Мертон пишет перекликаясь с Антонием Блумом): «Вы не можете стать подлинно верующим, пока не научились сомневаться. Вы не можете поверить в Бога, пока не поставили под вопрос авторитет предрассудков, даже если эти предрассудки кажутся религиозными. Вера - это не слепое согласие с предрассудками, не заранее известный приговор. Это решение, приговор, полностью и сознательно вынесенные в свете истины, которая не может быть доказана. Это не простое принятие решения, сделанного кем-то еще».

Бросается в глаза нечто новое сравнительно с традиционным определением веры. Ап. Павел еще не сталкивался с научным мировоззрением, утвердившимся со времен Декарта. Мертон подводит итог царству науки. Он признает правомерным научный анализ всего, ставшего словом, отлившегося в частную форму, но отвергает науку как путь к истине целого, нераздельного - о котором иначе как в стихах и не скажешь:

Бог - сердце сердца моего.
Вне сердца жизни нет.

Дорога к неразложенному свету, вспыхивающему в груди, как знак истины, - не рассуждение, не научный метод, а созерцание. Но Мертон, выбрав это слово, тут же признает его неточность. Словарный смысл не передает всего, что ему хотелось сказать. Смысл созерцания раскрывается только всей книгой «Новые семена созерцания».

Насколько я понял, вчитываясь в текст, это высший уровень созерцания эстетического, философского, богословского. Это вспышка внутреннего огня, в котором сгорает эго и остается только эхо Божьего «Я». Это состояние, которое может быть подготовлено множеством путей, но к которому впрямую не ведет никакой путь. Это состояние, которое не всем дается, не всем дается в равной мере, и надо радоваться, когда другие превосходят тебя, когда другим дается больше, чем тебе, без зависти Сальери к Моцарту. Это встреча двух созерцаний: человека, созерцающего Бога, и Бога, созерцающего человека. Это причастность Иова Богу, заговорившему с ним, причастность Божьему взгляду, в котором вместилось все страдание вселенной и потонуло в творческой радости. Это состояние, в котором прошлое исчезает, а потом продолжается, но с новым пониманием каждой прочитанной буквы. Это смерть, за которой следует воскресение. Многое здесь напоминает проповеди Мейстера Экхарта и стихи Зинаиды Миркиной:

Когда б мы досмотрели до конца
Один лишь миг всей пристальностью взгляда,
То нам другого было бы не надо,
И свет вовек бы не сошел с лица.
Когда б в какой-то уголок земли
Вгляделись мы до сущности небесной,
То мертвые сумели бы воскреснуть,
А мы б совсем не умирать могли.
И дух собраться до конца готов.
Вот-вот, сейчас... Но нам до откровенья
Недостает последнего мгновенья,
И - громоздится череда веков.

***

Я смотрю на Тебя. Внутрь Тебя - на огонь.
О, прожги этот мир! Сердце пламенем тронь!
Дай почувствовать вновь Твой пугающий Дар -
Беспощадный огонь - миротворческий жар.
Я смотрю на огонь. Я сгораю в огне.
Только так - сквозь меня, Ты приходишь ко мне.
Погружаясь в Тебя, я сгораю дотла.
Только так расступается смертная мгла,
Только так раскрывается в вечное вход,
Только так из Ничто этот мир восстает.

***
Когда движется Дух, тогда Время стоит.
Это два несовместных движенья.
И внутри неподвижности каменной скрыт
Все миры созидающий гений.
Вот зачем этот штиль. Боже, вот почему
Мы в молитве встаем на колени.
Мы должны замереть, приближаясь к Нему, -
Он творит нас вот в это мгновенье.

Некоторые афоризмы Мертона напоминают стихотворение в прозе: «Поэт погружается в себя, чтобы творить. Созерцатель погружается в Бога, чтобы быть сотворенным». «Созерцатель знает Бога, как если бы прикоснулся к нему. Или, скорее, он знает Его, как если бы Бог прикоснулся к Нему». Легко продолжить это стихами:

Я знаю Бога точно так,
Как лес - свой затаенный мрак,
Как ветка ведает свой путь
И знает, как и где свернуть.

Я знаю Бога, как зерно -
Тот плод, которым рождено,
И так, как знает зрелый плод
Зерно, что в глубине несет.

Я знаю Бога, как свою
Любовь, которую даю
И вновь вбираю грудью всей
От ветра, света и дождей.

И Боже мой, как мне смешны
Все знания со стороны.

Глава «Что такое созерцание» переходит от парадокса к парадоксу: «Созерцание - род духовного видения, к которому стремится и разум, и вера, по самой своей сути, потому что без него они не полны. Но созерцание - не видение, потому что оно видит, не глядя, и знает без знания. Это более глубокий уровень веры, знание слишком глубокое, чтобы схватить его в образах, в словах, даже в яснейших понятиях. Его можно подсказать словами, символами, но при каждой попытке обозначить, что оно значит, созерцательный ум берет назад то, что он сказал, и отрицает то, что он утверждал. Ибо в созерцании мы знаем благодаря незнанию. Или, вернее, мы знаем по ту сторону знания и незнания».

Здесь вспоминается язык буддаяма дзэн. Мертон очень серьезно отнесся к опыту дзэн и, видимо, сознательно принял часть его наследства. Незнание - обязательное условие открытости неслыханно новому. Если ум заполнен старым знанием, мы неслыханно нового не почувствуем. Кажется, что в христианской традиции эту готовность к новому лучше всего выразил Николай Кузанский в своей концепции «ученого незнания».

Мертон продолжает: «Поэзия, музыка, живопись имеют что-то общее с опытом созерцания. Но созерцание - по ту сторону эстетической интуиции, по ту сторону искусства, поэзии. Оно также по ту сторону философии и богословской мысли. Оно подытоживает, превосходит, восполняет их, и в то же время оно их, в известном смысле, вытесняет и отрицает. Созерцание все время по ту сторону нашего собственного знания, нашего собственного света, по ту сторону систем, объяснений, рассуждений, диалогов, по ту сторону нашего «я». Чтобы войти в царство созерцания, мы должны в известном смысле умереть: но эта смерть, на самом деле, - вступление в высшую жизнь. Это смерть ради жизни, оставляющей позади все, что мы могли узнать или хранить как жизнь, мысль, опыт, радость, бытие.

И так созерцание явственно вытесняет и отбрасывает каждую иную форму интуиции и опыта - безразлично, - в искусстве, философии, богословии, в литургии и на обычных уровнях любви и веры. Однако это отрицание только мгновенно. Созерцание совместимо и не может не быть совместимым со всем этим, ибо это их предельное восполнение. Но в живом опыте созерцания весь прежний опыт на миг исчезает. Он умирает, чтобы возродиться на высшем уровне жизни».

Остановка. Ни шагу.
Стихнул гомон дневной.
Силуэт Кара-Дага
Под повисшей луной.
Рокотанье морское.
Волны плещут, шурша.
Дай мне столько покоя,
Чтоб воскресла душа.
Месяц высветил горы,
В небе звезды зажглись.
Дай мне смерть, из которой
Зачинается жизнь.
Кто не знает, поверьте -
И в протекшем и впредь
Можно только лишь смертью
Нашу смерть одолеть.
Над бессильем и болью,
Надо всею тоской
Только смерть своеволья
И великий покой.

Бог может слиться только с мертвым:
С горой, застывшей на века,
С морскою гладью распростертой
И с сердцем, где - ни ветерка,
Ни слабенького дуновенья -
Мария у Христовых ног.
И безразлично - камень, пень я
Или всю смерть вместивший Бог.
Две тыщи лет твердят нам: верьте,
Что у Него хватило сил
На третий день восстать из смерти,
Но кто поймет, что Он вместил
Всю смерть в себя. И только это
И стало воскресеньем света.

Теперь несколько мест из другой главы - «Что не является созерцанием»: «Созерцанию нельзя научить. Его нельзя даже ясно объяснить... Чем более объективно и научно мы пытаемся анализировать его, тем более мы опустошаем его от реального содержания, ибо этот опыт по ту сторону вербализации и рационализации... Описывать реакции и чувства - значит, искать созерцание там, где его нельзя найти, в поверхностном сознании... Это поверхностное сознание - часть того внешнего «я», которое умирает и отбрасывается, как грязная одежда, в подлинном пробуждении созерцателя...

Мы должны помнить, что наше поверхностное «я» - не наше подлинное «я». Это наша индивидуальность, наше эмпирическое «я», но не та скрытая, таинственная личность, в которой мы предстоим перед очами Бога. «Я», действующее в мире, думающее о себе, наблюдающее свои реакции и рассуждающее о себе, это не подлинное «Я», соединившееся с Богом в Христе. Это в лучшем случае одеяние, маска, скрывающая таинственное, неведомое «я», которое большинство никогда не открывает, пока не умрет». К этому месту есть примечание: «Ад может быть описан как вечное отчуждение от своего подлинного бытия, подлинного «я», которое в Боге».

«Наше внешнее, поверхностное «я», - продолжает Мертон, - не вечно, не духовно. Совсем напротив. Это «я» обречено исчезнуть без следа, как дым из трубы. Это «я» предельно непрочно, мимолетно. Созерцание - это именно сознание, что эмпирическое «я» поистине не «я», и пробуждение неведомого «я», которое по ту сторону наблюдения и размышления и не способно толковать о себе. Оно не может даже сказать «я» с уверенностью и дерзостью поверхностного «я», ибо сама его природа - быть скрытым, неназванным, неотождествленным в обществе, где люди говорят о себе и о других. В таком мире подлинное «я» остается невысказанным и незримым, потому что ему слишком много надо сказать - но ни слова о самом себе».

Что значит счастье?
Счастье - это
Не я. Исчезнувшее «я».
Совсем порожняя посуда,
В которую втекает чудо
Из половодья бытия.
Не я, не я, и только это
Сплошное половодье света,
Разлив вселенского огня.
Есть только он, и нет меня.
Вопросы? Но к чему вопросы,
Когда костер души разбросан
По всем мирам. И угольки
Его то здесь, то в поднебесье,
То звездной россыпью, то смесью
Лесов весенних и реки.
О, этот ветер меж мирами,
Раздувший маленькое пламя
Души за страны, за края!
Великий ветер благодатный -
Мой Дух... Так этот Неохватный
И Вездесущий - это я?!

Вот еще одно замечательное место из той же главы: «Созерцание - не транс или экстаз, не внезапное слышание непроизносимых слов, не воображение вспышек света. Это не эмоциональный огонь и сладостность религиозной экзальтации. Это не энтузиазм, не чувство восхищенности стихийной силой и унесенности в освобождение мистическим безумием. Все эти вещи могут казаться подобными созерцательному пробуждению в той мере, в какой они приостанавливают обыденное сознание и контроль, осуществляемый нашим обыденным «я». Но они не суть действие «глубинного Я», а только эмоций, соматического подсознания. Это наплыв дионисийских сил «ид». Такие проявления могут, бесспорно, сопутствовать глубокому и подлинному религиозному опыту, но они не то, что я называю созерцанием.

Созерцание не есть также дар пророчества, и не дает оно способности читать тайны человеческих сердец. Подобные вещи могут сопутствовать созерцанию, но они не существенны для него, и было бы ошибкой смешивать их».

В другом месте Мертон говорит о видениях пророков и древних святых как о черте примитивного сознания, смешивающего метафоры с реальностью. Критика его направлена не на саму образность, метафоричность потрясенного сознания, а на смешение сопутствующих явлений с самой сутью встречи человеческого «аз есмь» с Божьим «Аз Есмь». Это близко к тому, что на языке православной аскезы называется трезвением.

Я думаю, что стихийные прорывы сквозь обыденное сознание, прорывы вдохновения в бою прославленные в Гимне Чуме), в любви, в творчестве могут быть подготовкой к встрече двух созерцаний, и созерцание завершает, восполняет их об этом говорится в отрывке, который я цитировал немного раньше). Но встреча двух созерцаний не только восполняет, а отодвигает их, взлетает над ними. И то, что я пережил при стихийных прорывах, которые у меня случались, подготовило меня только к узнаванию высшего уровня созерцания. Я его домышляю умом на основе своего скромного собственного опыта. Встреча двух созерцаний невозможна без участия Thou. Эту встречу надо выстрадать, как выстрадал ее Иов. И после встречи страдание не прекращается.

«Пусть никто не надеется, - пишет Мертон, - найти в созерцании убежище от конфликтов, тревог и сомнения. Напротив, глубокая, невыразимая несомненность опыта созерцания пробуждает трагическую тревогу и открывает в глубине сердца многие вопросы, подобные кровоточащим ранам. Ибо каждый шаг в глубинной несомненности ведет к росту поверхностных сомнений. Эти сомнения ни в коем случае не противоположны истинной вере, но они беспощадно испытывают и ставят под вопрос мнимую «веру» повседневности, человеческую веру, которая является не чем иным, как пассивным принятием общего мнения. Эта ложная «вера», которой мы часто живем и которую мы даже смешиваем с нашей «религией», подлежит неумолимому испытанию. Мучение наше подобно испытанию огнем, в котором свет незримой истины, достигшей нас в темном луче созерцания темном, по-видимому, сравнительно с сиянием самой истины. - Г. П.), присуждает нас испытать, подвергнуть сомнению и, в конечном счете, отвергнуть все предрассудки и условности, которые мы принимали как догмы. Поэтому подлинное созерцание несовместимо с благодушием и самодовольным признанием устоявшихся мнений. Это не пассивное восприятие status quo, как некоторые склонны полагать, - потому что это свело бы созерцание к духовной анестезии.

Созерцание не транквилизатор. Какой великий жертвенный костер разгорается в постоянном сжигании дотла старых изношенных слов, клише, лозунгов, рационализации! И хуже всего, что пламя пожирает видимо святые понятия вместе со всем остальным. Это страшная ломка и сожжение идолов, очищение святилища, так чтобы ничто смертное не могло занять место, которое Бог повелел оставить пустым: центр, экзистенциальный алтарь, который просто «есмь». И в конце созерцатель испытывает мучительную тревогу от сознания, что он больше не знает, что такое Бог. Ему может или не может выпасть счастье осознать, что это великий дар, ибо «Бог не что», не вещь. Это именно одна из существенных характеристик опыта созерцания. Он видит, что нет никакого «что» по имени Бог. Нет «такой вещи», как Бог, ибо Бог не «что» и не «предмет», но чистое «Кто». Он есть Ты Thou), перед которым наше глубочайшее «я» прорывается в сознание. Он есть Аз Есмь, перед которым мы, нашим самым личным и неотчуждаемым голосом, откликнемся, как эхо: „Аз есмь"».

Мы обречены на Бесконечность,
Нам простор без стен и крыши дан.
Наш Творец нам мнится бессердечным.
Он забыл нас, бросив в океан.
Он нам не залечивает раны,
Он на наш не отвечает зов.
Мы - родные дети Океана.
Нам лишь снятся почва и покров.
Нам лишь грезится укрытье в гнездах.
Ты, владыка неба и морей,
Не по мерке эту душу создал,
А по всей безмерности Твоей.
Всей землею нашей дух нагружен.
Радость в дверь стучится иль беда,
Нужен нам наш Бог или не нужен -
От Него не деться никуда.
Мы обречены на Бесконечность.
Ветер яви гонит наши сны.
Нам от Бога защититься нечем -
Мы на высь и глубь обречены.
Ты велишь средь бури быть спокойным,
Твердью духа укрощая вихрь, -
Твоего величья стать достойным,
Стать достойным крестных мук Твоих.

Великие созерцатели XX в. во многом сходятся. Они все отвергают религию, верящую в религию, отбрасывают штампы, «букву» традиции и заново, опытно открывают ее дух. Они принимают научную критику частностей и отвергают науку как путь к целостной истине. Они ищут истину во встрече глубинного Я со священным Ты. Во встрече, которая не всем дана, но всеми может быть узнана.

И Тишина плеснет мне в сердце,
Как будто бы в лицо вода,
И вдруг смываются года,
И происходит омовенье
В волне прозрачного смиренья,
И это только от следа
Той, все смывающей волны...
А если б море Тишины!..

Окончание. Начало здесь, продолжение здесь.