Crucifixus
Спасибо evgrimar за пост в ru_shalamov : "Послушайте, как звучит шаламовское "Надгробное слово". И сравните с тем, как звучит месса си минор Баха".
"Мессу в Си Миноре" (ее называют Die Hohe Messe in H-moll или Grande Messa in si minore) Бах писал с перерывами на протяжении двадцати пяти лет (1724-1749). Католическая церковь не слишком благосклонно отнеслась к ней, поскольку усматривала в намерениях автора экуменический мотив, желание музыкально свести глубины и высоты католической и лютеранской теологии.
У мессы четырехчастная структура (Kyria, Gloria, Credo, Sanctus). Здесь выложу только четырехголосный Crucifixus из Credo. Этот отрывок к рассказу Шаламова подходит больше всего. Нет там ни "Осанны", ни "Благословен", ни "Дай нам мир".
фрагмент из "Надгробного слова" Варлама Шаламова:
В рождественский вечер этого года мы сидели у печки. Железные ее бока по случаю праздника были краснее, чем обыкновенно. Человек ощущает разницу температуры мгновенно. Нас, сидящих за печкой, тянуло в сон, в лирику.
- Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо... - сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены. - Только, чур, правду.
- Домой?
- Да.
- Я скажу правду, - ответил я. - Лучше бы в тюрьму. Я не шучу. Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда меня не поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, - я знаю, что это пустяк. То, что важно мне - то немногое, что у меня осталось, - ни понять, ни почувствовать им не дано. Я принесу им новый страх, еще один страх к тысяче страхов, переполняющих их жизнь. То, что я видел, - человеку не надо видеть и даже не надо знать. Тюрьма - это другое дело. Тюрьма - это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди не боясь говорили все, что они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не работали. Там каждый час существования был осмыслен.
- Ну, замолол, - сказал бывший профессор философии. - Это потому, что тебя на следствии не били. А кто прошел через метод номер три, те другого мнения...
- Ну а ты, Петр Иваныч, что скажешь?
Петр Иванович Тимофеев, бывший директор уральского треста, улыбнулся и подмигнул Глебову.
- Я вернулся бы домой, к жене, к Агнии Михайловне. Купил бы ржаного хлеба - буханку! Сварил бы каши из магара - ведро! Суп-галушки - тоже ведро! И я бы ел все это. Впервые в жизни наелся бы досыта этим добром, а остатки заставил бы есть Агнию Михайловну.
- А ты? - обратился Глебов к Звонкову, забойщику нашей бригады, а в первой своей жизни - крестьянину не то Ярославской, не то Костромской области.
- Домой, - серьезно, без улыбки, ответил Звонков. - Кажется, пришел бы сейчас и ни на шаг бы от жены не отходил. Куда она, туда и я, куда она, туда и я. Вот только работать меня здесь отучили - потерял я любовь к земле. Ну, устроюсь где-либо...
- А ты? - рука Глебова тронула колено нашего дневального.
- Первым делом пошел бы в райком партии. Там, я помню, окурков бывало на полу - бездна...
- Да ты не шути...
- Я и не шучу.
Вдруг я увидел, что отвечать осталось только одному человеку. И этим человеком был Володя Добровольцев. Он поднял голову, не дожидаясь вопроса. В глаза ему падал свет рдеющих углей из открытой дверцы печки - глаза были живыми, глубокими.
- А я, - и голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами.
"Мессу в Си Миноре" (ее называют Die Hohe Messe in H-moll или Grande Messa in si minore) Бах писал с перерывами на протяжении двадцати пяти лет (1724-1749). Католическая церковь не слишком благосклонно отнеслась к ней, поскольку усматривала в намерениях автора экуменический мотив, желание музыкально свести глубины и высоты католической и лютеранской теологии.
У мессы четырехчастная структура (Kyria, Gloria, Credo, Sanctus). Здесь выложу только четырехголосный Crucifixus из Credo. Этот отрывок к рассказу Шаламова подходит больше всего. Нет там ни "Осанны", ни "Благословен", ни "Дай нам мир".
Click to viewфрагмент из "Надгробного слова" Варлама Шаламова:
В рождественский вечер этого года мы сидели у печки. Железные ее бока по случаю праздника были краснее, чем обыкновенно. Человек ощущает разницу температуры мгновенно. Нас, сидящих за печкой, тянуло в сон, в лирику.
- Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо... - сказал коногон Глебов, бывший профессор философии, известный в нашем бараке тем, что месяц назад забыл имя своей жены. - Только, чур, правду.
- Домой?
- Да.
- Я скажу правду, - ответил я. - Лучше бы в тюрьму. Я не шучу. Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда меня не поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, - я знаю, что это пустяк. То, что важно мне - то немногое, что у меня осталось, - ни понять, ни почувствовать им не дано. Я принесу им новый страх, еще один страх к тысяче страхов, переполняющих их жизнь. То, что я видел, - человеку не надо видеть и даже не надо знать. Тюрьма - это другое дело. Тюрьма - это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди не боясь говорили все, что они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не работали. Там каждый час существования был осмыслен.
- Ну, замолол, - сказал бывший профессор философии. - Это потому, что тебя на следствии не били. А кто прошел через метод номер три, те другого мнения...
- Ну а ты, Петр Иваныч, что скажешь?
Петр Иванович Тимофеев, бывший директор уральского треста, улыбнулся и подмигнул Глебову.
- Я вернулся бы домой, к жене, к Агнии Михайловне. Купил бы ржаного хлеба - буханку! Сварил бы каши из магара - ведро! Суп-галушки - тоже ведро! И я бы ел все это. Впервые в жизни наелся бы досыта этим добром, а остатки заставил бы есть Агнию Михайловну.
- А ты? - обратился Глебов к Звонкову, забойщику нашей бригады, а в первой своей жизни - крестьянину не то Ярославской, не то Костромской области.
- Домой, - серьезно, без улыбки, ответил Звонков. - Кажется, пришел бы сейчас и ни на шаг бы от жены не отходил. Куда она, туда и я, куда она, туда и я. Вот только работать меня здесь отучили - потерял я любовь к земле. Ну, устроюсь где-либо...
- А ты? - рука Глебова тронула колено нашего дневального.
- Первым делом пошел бы в райком партии. Там, я помню, окурков бывало на полу - бездна...
- Да ты не шути...
- Я и не шучу.
Вдруг я увидел, что отвечать осталось только одному человеку. И этим человеком был Володя Добровольцев. Он поднял голову, не дожидаясь вопроса. В глаза ему падал свет рдеющих углей из открытой дверцы печки - глаза были живыми, глубокими.
- А я, - и голос его был покоен и нетороплив, - хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами.