Диалогическая система повествования в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»
В художественной литературе сложился тип антитезисного повествования, основанный на диалоге-споре, на сопоставлении разных точек зрения. В этом случае мысль автора развивается в тезисах и антитезисах, в доводах за и против, так что и события, и картины, и образы подчиняются этому правилу. В логике связей, соотношения частей и отрезков текста воспроизведенные картины носят доказательный характер. Реальное функционирование художественного мышления связано с аналитическим, логическим мышлением писателя. В таком случае мы имеем в виду не просто расстановку глав, но их сцепление, столкновение, взаимодействие. Анализ отношений, связей частей, глав, отрезков текста и составляет анализ логических основ текста (уровень авторского сознания).
Антитезисные структуры в самой природе своей близки к диалогу древних авторов, философов, писателей. В философских разговорах Сократа (диалоги Сократа) отыскание истины основывалось на логике противоречий, вследствие проверки всех доводов за и против. Сократический диалог обладает внутренней логикой самораскрытия. Не спор ради спора (спорт), не спор-игра и спор-упражнение (у софистов), а спор-исследование. В ходе спора может возникнуть сомнение, что уже само по себе важно. Сократ все время держится «вопрошающе». Главной тенденцией его бесед было вызвать замешательство собеседников, убеждение в ложности представленных доводов. Собеседники Сократа приходили к выводу: то, что мы знали, оказалось опровергнутым.
Сам способ исследования оказывается, таким образом, доказательством, в самом методе заключена сущность. В тезисах и антитезисах выражается анализ, отыскание и достижение истины. К диалогической форме обращались философы, писатели, ученые, причем она оттачивалась у них как изображение столкновений различных точек зрения, помогающих не только обогатить аргументацию, но и использовать ее как тайнописную манеру. Писатели, придерживающиеся спорных мнений, имели обыкновение пускать в ход самые хитроумные доводы, излагали с различными двусмысленностями, прибегали к иронии. Это пластическая манера, в которой вопрос и ответ не случайны по отношению к цели. Такой диалог можно в полной мере назвать поэтическим искусством.
Дискурсивный способ (способ рассуждений, умозаключений и оценок) вошел в художественную литературу вследствие активного вторжения авторского начала. Самый этот процесс, основанный на развитии логических звеньев, из которых каждое последующее зависит от предыдущего, и есть процесс постижения искусства выводного знания. Здесь, разумеется, имеется ввиду не познавательный процесс как таковой, а художественный акт в сопричастности к рассудочному мышлению. На этой основе могут представиться всякого рода парадоксы мышления, позиция да-нет, отношения тезис-антитезис. Схема «тезис-антитезис» означает движение авторской мысли в перебиве голосов, точек зрения, позиций. Главы, части, отрезки текста могут оказаться в противопоставлении разных мнений, высказываний.
Антитезисная система повествования является устойчивой и сложилась она на основе активизации авторских оценочных суждений; с этой системой повествования связаны типичные формы художественно-публицистического и философского осознания мира и человека.
Диалогическая форма повествования характерна прежде всего для произведений с ярко выраженным субъективным началом, когда автор выступает на правах активного повествователя, включает рассказчика или целый ряд рассказчиков. Такая форма повествования характерна прежде всего для русской литературы, которая всегда остро отвечала на вопросы времени, активно включалась в борьбу идей (этических, философских, революционных) и заявляла о своем самовыражении.
В этой области достаточно хорошо были подготовлены писатели, унаследовавшие гражданское направление в мировой литературной практике. Философские диалоги Сократа вызывали у Герцена восхищение мудростью «техники» доказательства. Он имел перед собой образы «строгого логической стройности исторического мышления» греков. «Их бесконечные споры - это бескровные турниры, где столько же грации, сколько силы, - были молодеческим гарцеванием на строгой арене философии». Пушкин и Гоголь раскрыли бытовые и социальные процессы взаимодействия личности и среды. Но уже тогда гражданская литература Радищева и декабристов выдвигала идею героической мыслящей личности, умеющей управлять разумом и законами истории. В этих недрах складывается социально-философская проза Герцена, Лермонтова.
Не личность сама по себе, как самодавлеющая в своей исключительности (так рассматривали ее романтики типа «любомудров» и члены кружка Станкевича), а творческая личность, на которую возлагается миссия перестроить жизнь по своему разуму, - такие вопросы волновали Белинского и Герцена. Активность человека в познании мира, полагали они, обусловлена заинтересованностью в использовании результатов познания в преобразовании мира.
Своеобразная проверка «фаталистического» процесса развития жизни находит свое выражение в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (1839 - 1840). Решение проблемы фатализма как права или бесправия, воли или рока, а также как личности и среды, человека и общества - в такой постановке представлены в романе размышления автора и героя. Это был своеобразный спор и с романтиками, и с духом шеллигианского времени в Европе и в России.
Лермонтов задумался над тем, «может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута». Лермонтов переключает частный спор о фатализме в плоскость осмысления права человека на разумное, управляемое действие. Он ведет читателя к осознанию вмешательства человека в самый ход событий.
Отсюда полемическое разрешение пушкинского представления о характере героя, попытки преодолеть однозначность детерминизма. Вполне обозначенным является выход героя в мир социальной гармонии на основе усилий самого человека. Вот почему Лермонтов был восторженно встречен Белинским и Герценом, а с момента напечатания романа «Герой нашего времени» и появления статьи Белинского о нем в «Отечественных записках» развернулись острые споры, связанные с осмыслением назревших вопросов о мыслящей и деятельной личности героя 40-х годов. Белинский отмечал, что в записях Печорина есть места, когда «он проговаривается и противоречит себе, уничтожая страницею все предыдущие. В самом деле, мысль автора развертывается в направлении разрешения противоположных высказываний. Лермонтов как бы уклоняется от прямого ответа на решительно поставленный вопрос: «И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок?». Но картины и образы развертываются с поворотами то в одну, то в другую стороны, если учесть также, что два главных эпизода в главе «Фаталист» в известном смысле противостоят друг другу: в эпизоде с Вуличем смерть Вулича - тезис, в эпизоде с Печориным риск и удача в сцене с пьяным казаком - антитезис. "После всего этого (убийства Вулича пьяным казаком - А.Б.) как не сделаться фаталистом?" (Тезис). «Но кто знает наверное, убежден ли он в чем, или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!» (Антитезис). В последнем утверждении продолжается спор, теперь уже перенесенный в сферу оценки разумного действия: «Я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!»
Лермонтов исходит из романтического представления об исключительности, загадочности и избранности личности и в антитезисах подвергает сомнению это сложившееся в литературе и философии представление. В романе все время сталкиваются в тезисах за и против мотивы исключительности, избранности героя и тут же «приземление» его поступков и действий. В самом романе имеется на этот счет признание: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрываю жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, - или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения?»..
Каждая из романтических ситуаций находит свое логическое завершение и разрешается (как в античной трагедии) нравственным приговором, неизбежным возмездием. Внутренний план романа сводится к столкновению таких психологических пластов, как самовыражение, волеизъявление героя в действиях и поступках и его аналитические самопризнания. Так что Печорин оценивает свои действия и произносит себе приговор: «Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». В таком расположении событий романа не просто полемика, а уже самый принцип художественного мышления, диалогичность повествования.
В главе «Бэла», которой открывается роман, Печорин не знает препятствий в достижении своих эгоистических целей. Он во что бы то ни стало хочет подчинить себе Бэлу, которая для него всего только жертва страсти и эгоизма: «Она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня». Сопротивление Бэлы методично и рассчитано ломается («Дьявол, а не женщина!» - отвечал он: «Только я вам даю мое честное слово, что она будет моя»).
Расположение персонажей в главе «Бэла» выдержано по принципу антитезиса, в ходе которого опровергаются (и отвергаются) действия и поступки «романтического злодея». Жертвами Печорина в истории похищения Бэлы становится ее брат Азамат, бесследно исчезнувший после того, как ему удалось завладеть (при помощи Печорина) лошадью Казбича, а далее цепь других трагических событий: гибель (от руки Казбича) отца Бэлы, гибель Бэлы от руки Казбича, отомстившего за свою любовь к ней и за свою изломанную жизнь. «Бэла» - «первое звено длинной цепи повестей, в которых герой экспериментирует на проверку «жажды власти».
В главе «Максим Максимыч» развернута антитезисная параллель: Печорин - Максим Максимыч. Эти два образа даны в контрасте, как довод и контрдовод, прежде всего в подчеркнутой социальной противоположности. Бедный штабс-капитан Максим Максимыч, обиженный холодным приемом (холодной встречей) с Печориным, говорит: «Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге... Что за коляска!.. Сколько поклажи!.. И лакей такой гордый!..»
В главе «Тамань» также столкнулись волевой акт, произвол, непрошенное вмешательство в жизнь контрабандистов и следствие того - разбитая, разрушенная жизнь героев. «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!». Узнав тайну контрабандистов, девушки, ее жениха Янко и слепого мальчика, бывшего у них связным, Печорин невольно оказался виновником разлада этих людей, разлома их гнезда, сиротства слепого мальчика, оставленного на произвол судьбы («слепой мальчик точно плакал, и долго, долго...»).
Причина - следствие - причина - таков круговорот жизненных испытаний и психологических экспериментов Печорина. Всякий раз малейшая неудача вызывает у него желание мучить других. Он как бы призван «разрушать чужие надежды». От скуки Печорин увлекает Мери, добивается ее любви, чтобы сказать жестокие слова: «- Княжна, - сказал я: - Вы знаете я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня». В признаниях своих он откровенен и беспощаден. Его монологи полны дерзких заявлений: «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы».
Кажется, что во всех главах, от начала до конца, действует сила рока, закон предопределения. Удары судьбы как бы закономерны и во всех случаях неизбежны. В хронологическом плане событий глава «Бэла» должна быть последней. После Бэлы обрывается и жизнь Печорина. Смерть его является как бы неизбежной расплатой, нравственным возмездием. Но в таком ходе событий еще не решены все вопросы романа. Здесь поставлена и такая проблема: «...может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута...» В такой постановке вопроса Лермонтов выходит за пределы романтических представлений о предопределенности судьбы.
В романе два плана повествования: фабульный (хронологический) и сюжетно-композиционный. При этом два аспекта восприятия событий противопоставлены друг другу по принципу тезиса- антитезиса. Последняя глава «Фаталист» в композиции романа является началом новых событий, новых исканий героя, утверждением права действия во имя блага людей. В хронологии событий тема рока и судьбы рассматривается как следствие рокового влияния жизненных обстоятельств, которым слепо подчиняется герой (главы "Тамань", "Княжна Мери", "Фаталист", "Бэла", "Максим Максимыч"). «Фаталист» противостоит этой формуле, и события в нем повернуты в сторону осуждения слепых страстей в слепом подчинении жизненным обстоятельствам: «...мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми, или с судьбою...».
При этом один аспект является явным, а другой скрытым. В этом тайна перевернутой композиции. В первой части романа ("Бэла", "Максим Максимыч", "Тамань") - загадочность героя, во второй части (Княжна Мери, Фаталист) - стремление понять самого себя, преодолеть эгоизм, разобщенность, разъединенность с людьми, заявить о принципиальной программе жизненного поведения. Лермонтов проводит эксперимент на проверку духовной свободы человека и обнаруживает «несостоятельность индивидуалистического скепсиса как общего мировоззрения, как философии жизни».
Поэтому естественны и закономерны в романе рассуждения о человеке, его природе, его характере, о воспитании, о среде и общественных факторах бытия. Здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, с стремлением разрушить философию волюнтаризма и, с другой, преодолеть представление об исключительной зависимости личности от среды и обстоятельств.
Печорин пытается объяснить и оправдать все свои поступки обстоятельствами воспитания, обвинить во всем светское общество с его предрассудками. Но герой все время противоречит себе, сбивается в суждениях, так что его рассуждения носят подчас антиномичный характер. Вопрос поставлен так: «У меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал...». И ответ известный: «...во мне душа испорчена светом». В рефлектирующих рассуждениях героя выдерживается обычная логика выводного суждения на основании противоположения двух членов доказательства: «Я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их (1), - меня ставили ниже (2). Я сделался завистлив //. Я был готов любить весь мир (1), - меня никто не понял (2): и я выучился ненавидеть //. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца; они там и умерли. Я говорил правду (1) - мне не верили (2): я начал обманывать» //.
Пункт разногласия в выводном суждении заключается в том, что суждение принимает формулу «или-или», одно исключает другое. В силлогизмах Печорина происходит подмена одного положения другим. Мысль, выдвинутая в тезисе, опровергнута вторым членом доказательства, и в этом заключается пункт разногласия и средство обоснования какой-то иной истины в иронии авторского спора с героем романа. В сравнении с просветительским представлением о «чистом человеке» и известной доминантой о безусловной власти среды Лермонтов подходит к проблеме неоднозначно. В диалектике исканий автора социальные и природные мотивы не исключают одно другое. Во всяком случае в столкновении с людьми Печорин не жертва, не страдательное лицо, а наоборот, другие зависимы от него и по его вине страдают и погибают. Он жертва собственного несовершенства, собственного нрава, властолюбия и своеволия.
В поисках ответа на загадки человеческой природы закономерно рассуждение о «страстях», о природных склонностях, об эта- пах «самопознания» и «строгом отчете» в процессе самопознания, о «высшем состоянии» совершенствования: «... душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она проникается собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие».
Белинский в статье «Герой нашего времени» детально развил эту мысль применительно к герою Лермонтова в силу цикличности жизни человека, движения его к высшему состоянию «разума», «духа», «мысли», следуя, как и Лермонтов, концепции Гегеля о духе познания и совершенствования, о «переходном состоянии духа» (Белинский). Но при этом вывод о совершенствовании духа и разума Белинский конкретизирует (реализует), исходя из положения Печорина в русском обществе: «Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность - вот сущность и характер всего этого нового».
Для Лермонтова назрела необходимость искать выход для своего героя на почве разумного приложения сил к «действительной жизни», признать свою обязанность жертвовать собою «для блага человечества», а это и есть нравственный подвиг, подвиг жизни. Глава «Фаталист» является опровержением фатализма Печорина, слепо подчинявшегося власти обстоятельств. В диалектике его исканий все время сталкиваются противоположные мотивы: палач и жертва, пустота жизни и тяга к подвигу, бессмысленность бытия и стремление к совершенству, эгоизм, властолюбие и стремление слиться с людьми, преодолеть разрыв с ними.
В эпизоде с Вуличем, которому Печорин предрек смерть, гибель Вулича от руки пьяного казака - тезис. В эпизоде с Печориным, рискнувшим своей жизнью, чтобы обезопасить людей от преступника, риск и удача - антитезис: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». В главе «Фаталист», события, в ней рассказанные, являются венцом этого «высшего состояния» духа: «Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли - и точно, было с чем!»
Так в «Герое нашего времени» перед самым началом 40-х годов намечались новые сферы изображения положительного героя. Проблема гуманизма в пределах мечты о некоей высшей обязанности перед людьми и обществом - важнейшая историко-литературная проблема, в связи с которой только и возможно изучение творчества Лермонтова как писателя, пережившего краткий, но сложный путь своего развития. После Пушкина, открывшего человека в условиях социальной среды, лермонтовское представление о над-социальном мире найдет свое развитие в художественной структуре повествования писателей с ярко выраженной полемической тенденциозностью: Герцен - Тургенев; Чернышевский - Тургенев, Добролюбов; Чернышевский - Достоевский; Чернышевский - Толстой.
Внутренний диалог Лермонтова, спор с героем, с концепцией рокового влияния среды и обстоятельств выражен в «Предисловии» автора к роману и в «Предисловии» к «Журналу Печорина». Это уже новое звено в композиции романа, итоговое заключение его. «Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?» («Предисловие» к роману). И: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...» («Предисловие» к «Журналу Печорина» ).
При всей сложности проблемы Лермонтов останавливается перед загадками самой человеческой природы. Так намечается выход к Достоевскому, Толстому, Чехову. Диалогическая природа художественного мышления характерно отличает писателей, занятых поисками идеи, разрешением философских споров, постановкой этических проблем. Стиль свободной композиции, внутренне сосредоточенной и целенаправленной, доводы за и против, образующие авторский доказательный текст, - в такой системе авторского повествования лермонтовский роман является закономерным звеном в русской литературе. Гегель утверждал, что вся действительность насыщена противоположностями, борьба между которыми является движущей силой ее развития. Антиномии Канта, за которыми остается право нерешенного высказывания, триада Гегеля (синтез тезы и антитезы) отвечали духу эпохи, ее исканиям и прогрессу. Эстетический и философский принцип полярности человеческой природы, оформившийся в романтизме, в аналитической системе Лермонтова находит свой выход к реалистическому познанию миру и человека.
Автор: А.К. Бочарова - кандидат филологических наук, доцент (г. Пенза).
Источник: «Тарханский вестник» № 19. Москва, 2006. С. 56 - 69
Антитезисные структуры в самой природе своей близки к диалогу древних авторов, философов, писателей. В философских разговорах Сократа (диалоги Сократа) отыскание истины основывалось на логике противоречий, вследствие проверки всех доводов за и против. Сократический диалог обладает внутренней логикой самораскрытия. Не спор ради спора (спорт), не спор-игра и спор-упражнение (у софистов), а спор-исследование. В ходе спора может возникнуть сомнение, что уже само по себе важно. Сократ все время держится «вопрошающе». Главной тенденцией его бесед было вызвать замешательство собеседников, убеждение в ложности представленных доводов. Собеседники Сократа приходили к выводу: то, что мы знали, оказалось опровергнутым.
Сам способ исследования оказывается, таким образом, доказательством, в самом методе заключена сущность. В тезисах и антитезисах выражается анализ, отыскание и достижение истины. К диалогической форме обращались философы, писатели, ученые, причем она оттачивалась у них как изображение столкновений различных точек зрения, помогающих не только обогатить аргументацию, но и использовать ее как тайнописную манеру. Писатели, придерживающиеся спорных мнений, имели обыкновение пускать в ход самые хитроумные доводы, излагали с различными двусмысленностями, прибегали к иронии. Это пластическая манера, в которой вопрос и ответ не случайны по отношению к цели. Такой диалог можно в полной мере назвать поэтическим искусством.
Дискурсивный способ (способ рассуждений, умозаключений и оценок) вошел в художественную литературу вследствие активного вторжения авторского начала. Самый этот процесс, основанный на развитии логических звеньев, из которых каждое последующее зависит от предыдущего, и есть процесс постижения искусства выводного знания. Здесь, разумеется, имеется ввиду не познавательный процесс как таковой, а художественный акт в сопричастности к рассудочному мышлению. На этой основе могут представиться всякого рода парадоксы мышления, позиция да-нет, отношения тезис-антитезис. Схема «тезис-антитезис» означает движение авторской мысли в перебиве голосов, точек зрения, позиций. Главы, части, отрезки текста могут оказаться в противопоставлении разных мнений, высказываний.
Антитезисная система повествования является устойчивой и сложилась она на основе активизации авторских оценочных суждений; с этой системой повествования связаны типичные формы художественно-публицистического и философского осознания мира и человека.
Диалогическая форма повествования характерна прежде всего для произведений с ярко выраженным субъективным началом, когда автор выступает на правах активного повествователя, включает рассказчика или целый ряд рассказчиков. Такая форма повествования характерна прежде всего для русской литературы, которая всегда остро отвечала на вопросы времени, активно включалась в борьбу идей (этических, философских, революционных) и заявляла о своем самовыражении.
В этой области достаточно хорошо были подготовлены писатели, унаследовавшие гражданское направление в мировой литературной практике. Философские диалоги Сократа вызывали у Герцена восхищение мудростью «техники» доказательства. Он имел перед собой образы «строгого логической стройности исторического мышления» греков. «Их бесконечные споры - это бескровные турниры, где столько же грации, сколько силы, - были молодеческим гарцеванием на строгой арене философии». Пушкин и Гоголь раскрыли бытовые и социальные процессы взаимодействия личности и среды. Но уже тогда гражданская литература Радищева и декабристов выдвигала идею героической мыслящей личности, умеющей управлять разумом и законами истории. В этих недрах складывается социально-философская проза Герцена, Лермонтова.
Не личность сама по себе, как самодавлеющая в своей исключительности (так рассматривали ее романтики типа «любомудров» и члены кружка Станкевича), а творческая личность, на которую возлагается миссия перестроить жизнь по своему разуму, - такие вопросы волновали Белинского и Герцена. Активность человека в познании мира, полагали они, обусловлена заинтересованностью в использовании результатов познания в преобразовании мира.
Своеобразная проверка «фаталистического» процесса развития жизни находит свое выражение в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (1839 - 1840). Решение проблемы фатализма как права или бесправия, воли или рока, а также как личности и среды, человека и общества - в такой постановке представлены в романе размышления автора и героя. Это был своеобразный спор и с романтиками, и с духом шеллигианского времени в Европе и в России.
Лермонтов задумался над тем, «может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута». Лермонтов переключает частный спор о фатализме в плоскость осмысления права человека на разумное, управляемое действие. Он ведет читателя к осознанию вмешательства человека в самый ход событий.
Отсюда полемическое разрешение пушкинского представления о характере героя, попытки преодолеть однозначность детерминизма. Вполне обозначенным является выход героя в мир социальной гармонии на основе усилий самого человека. Вот почему Лермонтов был восторженно встречен Белинским и Герценом, а с момента напечатания романа «Герой нашего времени» и появления статьи Белинского о нем в «Отечественных записках» развернулись острые споры, связанные с осмыслением назревших вопросов о мыслящей и деятельной личности героя 40-х годов. Белинский отмечал, что в записях Печорина есть места, когда «он проговаривается и противоречит себе, уничтожая страницею все предыдущие. В самом деле, мысль автора развертывается в направлении разрешения противоположных высказываний. Лермонтов как бы уклоняется от прямого ответа на решительно поставленный вопрос: «И если точно есть предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок?». Но картины и образы развертываются с поворотами то в одну, то в другую стороны, если учесть также, что два главных эпизода в главе «Фаталист» в известном смысле противостоят друг другу: в эпизоде с Вуличем смерть Вулича - тезис, в эпизоде с Печориным риск и удача в сцене с пьяным казаком - антитезис. "После всего этого (убийства Вулича пьяным казаком - А.Б.) как не сделаться фаталистом?" (Тезис). «Но кто знает наверное, убежден ли он в чем, или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!» (Антитезис). В последнем утверждении продолжается спор, теперь уже перенесенный в сферу оценки разумного действия: «Я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!»
Лермонтов исходит из романтического представления об исключительности, загадочности и избранности личности и в антитезисах подвергает сомнению это сложившееся в литературе и философии представление. В романе все время сталкиваются в тезисах за и против мотивы исключительности, избранности героя и тут же «приземление» его поступков и действий. В самом романе имеется на этот счет признание: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрываю жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, - или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения?»..
Каждая из романтических ситуаций находит свое логическое завершение и разрешается (как в античной трагедии) нравственным приговором, неизбежным возмездием. Внутренний план романа сводится к столкновению таких психологических пластов, как самовыражение, волеизъявление героя в действиях и поступках и его аналитические самопризнания. Так что Печорин оценивает свои действия и произносит себе приговор: «Я взвешиваю и разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его». В таком расположении событий романа не просто полемика, а уже самый принцип художественного мышления, диалогичность повествования.
В главе «Бэла», которой открывается роман, Печорин не знает препятствий в достижении своих эгоистических целей. Он во что бы то ни стало хочет подчинить себе Бэлу, которая для него всего только жертва страсти и эгоизма: «Она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня». Сопротивление Бэлы методично и рассчитано ломается («Дьявол, а не женщина!» - отвечал он: «Только я вам даю мое честное слово, что она будет моя»).
Расположение персонажей в главе «Бэла» выдержано по принципу антитезиса, в ходе которого опровергаются (и отвергаются) действия и поступки «романтического злодея». Жертвами Печорина в истории похищения Бэлы становится ее брат Азамат, бесследно исчезнувший после того, как ему удалось завладеть (при помощи Печорина) лошадью Казбича, а далее цепь других трагических событий: гибель (от руки Казбича) отца Бэлы, гибель Бэлы от руки Казбича, отомстившего за свою любовь к ней и за свою изломанную жизнь. «Бэла» - «первое звено длинной цепи повестей, в которых герой экспериментирует на проверку «жажды власти».
В главе «Максим Максимыч» развернута антитезисная параллель: Печорин - Максим Максимыч. Эти два образа даны в контрасте, как довод и контрдовод, прежде всего в подчеркнутой социальной противоположности. Бедный штабс-капитан Максим Максимыч, обиженный холодным приемом (холодной встречей) с Печориным, говорит: «Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге... Что за коляска!.. Сколько поклажи!.. И лакей такой гордый!..»
В главе «Тамань» также столкнулись волевой акт, произвол, непрошенное вмешательство в жизнь контрабандистов и следствие того - разбитая, разрушенная жизнь героев. «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!». Узнав тайну контрабандистов, девушки, ее жениха Янко и слепого мальчика, бывшего у них связным, Печорин невольно оказался виновником разлада этих людей, разлома их гнезда, сиротства слепого мальчика, оставленного на произвол судьбы («слепой мальчик точно плакал, и долго, долго...»).
Причина - следствие - причина - таков круговорот жизненных испытаний и психологических экспериментов Печорина. Всякий раз малейшая неудача вызывает у него желание мучить других. Он как бы призван «разрушать чужие надежды». От скуки Печорин увлекает Мери, добивается ее любви, чтобы сказать жестокие слова: «- Княжна, - сказал я: - Вы знаете я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня». В признаниях своих он откровенен и беспощаден. Его монологи полны дерзких заявлений: «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы».
Кажется, что во всех главах, от начала до конца, действует сила рока, закон предопределения. Удары судьбы как бы закономерны и во всех случаях неизбежны. В хронологическом плане событий глава «Бэла» должна быть последней. После Бэлы обрывается и жизнь Печорина. Смерть его является как бы неизбежной расплатой, нравственным возмездием. Но в таком ходе событий еще не решены все вопросы романа. Здесь поставлена и такая проблема: «...может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута...» В такой постановке вопроса Лермонтов выходит за пределы романтических представлений о предопределенности судьбы.
В романе два плана повествования: фабульный (хронологический) и сюжетно-композиционный. При этом два аспекта восприятия событий противопоставлены друг другу по принципу тезиса- антитезиса. Последняя глава «Фаталист» в композиции романа является началом новых событий, новых исканий героя, утверждением права действия во имя блага людей. В хронологии событий тема рока и судьбы рассматривается как следствие рокового влияния жизненных обстоятельств, которым слепо подчиняется герой (главы "Тамань", "Княжна Мери", "Фаталист", "Бэла", "Максим Максимыч"). «Фаталист» противостоит этой формуле, и события в нем повернуты в сторону осуждения слепых страстей в слепом подчинении жизненным обстоятельствам: «...мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми, или с судьбою...».
При этом один аспект является явным, а другой скрытым. В этом тайна перевернутой композиции. В первой части романа ("Бэла", "Максим Максимыч", "Тамань") - загадочность героя, во второй части (Княжна Мери, Фаталист) - стремление понять самого себя, преодолеть эгоизм, разобщенность, разъединенность с людьми, заявить о принципиальной программе жизненного поведения. Лермонтов проводит эксперимент на проверку духовной свободы человека и обнаруживает «несостоятельность индивидуалистического скепсиса как общего мировоззрения, как философии жизни».
Поэтому естественны и закономерны в романе рассуждения о человеке, его природе, его характере, о воспитании, о среде и общественных факторах бытия. Здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, с стремлением разрушить философию волюнтаризма и, с другой, преодолеть представление об исключительной зависимости личности от среды и обстоятельств.
Печорин пытается объяснить и оправдать все свои поступки обстоятельствами воспитания, обвинить во всем светское общество с его предрассудками. Но герой все время противоречит себе, сбивается в суждениях, так что его рассуждения носят подчас антиномичный характер. Вопрос поставлен так: «У меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал...». И ответ известный: «...во мне душа испорчена светом». В рефлектирующих рассуждениях героя выдерживается обычная логика выводного суждения на основании противоположения двух членов доказательства: «Я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их (1), - меня ставили ниже (2). Я сделался завистлив //. Я был готов любить весь мир (1), - меня никто не понял (2): и я выучился ненавидеть //. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца; они там и умерли. Я говорил правду (1) - мне не верили (2): я начал обманывать» //.
Пункт разногласия в выводном суждении заключается в том, что суждение принимает формулу «или-или», одно исключает другое. В силлогизмах Печорина происходит подмена одного положения другим. Мысль, выдвинутая в тезисе, опровергнута вторым членом доказательства, и в этом заключается пункт разногласия и средство обоснования какой-то иной истины в иронии авторского спора с героем романа. В сравнении с просветительским представлением о «чистом человеке» и известной доминантой о безусловной власти среды Лермонтов подходит к проблеме неоднозначно. В диалектике исканий автора социальные и природные мотивы не исключают одно другое. Во всяком случае в столкновении с людьми Печорин не жертва, не страдательное лицо, а наоборот, другие зависимы от него и по его вине страдают и погибают. Он жертва собственного несовершенства, собственного нрава, властолюбия и своеволия.
В поисках ответа на загадки человеческой природы закономерно рассуждение о «страстях», о природных склонностях, об эта- пах «самопознания» и «строгом отчете» в процессе самопознания, о «высшем состоянии» совершенствования: «... душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она проникается собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие».
Белинский в статье «Герой нашего времени» детально развил эту мысль применительно к герою Лермонтова в силу цикличности жизни человека, движения его к высшему состоянию «разума», «духа», «мысли», следуя, как и Лермонтов, концепции Гегеля о духе познания и совершенствования, о «переходном состоянии духа» (Белинский). Но при этом вывод о совершенствовании духа и разума Белинский конкретизирует (реализует), исходя из положения Печорина в русском обществе: «Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность - вот сущность и характер всего этого нового».
Для Лермонтова назрела необходимость искать выход для своего героя на почве разумного приложения сил к «действительной жизни», признать свою обязанность жертвовать собою «для блага человечества», а это и есть нравственный подвиг, подвиг жизни. Глава «Фаталист» является опровержением фатализма Печорина, слепо подчинявшегося власти обстоятельств. В диалектике его исканий все время сталкиваются противоположные мотивы: палач и жертва, пустота жизни и тяга к подвигу, бессмысленность бытия и стремление к совершенству, эгоизм, властолюбие и стремление слиться с людьми, преодолеть разрыв с ними.
В эпизоде с Вуличем, которому Печорин предрек смерть, гибель Вулича от руки пьяного казака - тезис. В эпизоде с Печориным, рискнувшим своей жизнью, чтобы обезопасить людей от преступника, риск и удача - антитезис: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». В главе «Фаталист», события, в ней рассказанные, являются венцом этого «высшего состояния» духа: «Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры меня поздравляли - и точно, было с чем!»
Так в «Герое нашего времени» перед самым началом 40-х годов намечались новые сферы изображения положительного героя. Проблема гуманизма в пределах мечты о некоей высшей обязанности перед людьми и обществом - важнейшая историко-литературная проблема, в связи с которой только и возможно изучение творчества Лермонтова как писателя, пережившего краткий, но сложный путь своего развития. После Пушкина, открывшего человека в условиях социальной среды, лермонтовское представление о над-социальном мире найдет свое развитие в художественной структуре повествования писателей с ярко выраженной полемической тенденциозностью: Герцен - Тургенев; Чернышевский - Тургенев, Добролюбов; Чернышевский - Достоевский; Чернышевский - Толстой.
Внутренний диалог Лермонтова, спор с героем, с концепцией рокового влияния среды и обстоятельств выражен в «Предисловии» автора к роману и в «Предисловии» к «Журналу Печорина». Это уже новое звено в композиции романа, итоговое заключение его. «Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?» («Предисловие» к роману). И: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...» («Предисловие» к «Журналу Печорина» ).
При всей сложности проблемы Лермонтов останавливается перед загадками самой человеческой природы. Так намечается выход к Достоевскому, Толстому, Чехову. Диалогическая природа художественного мышления характерно отличает писателей, занятых поисками идеи, разрешением философских споров, постановкой этических проблем. Стиль свободной композиции, внутренне сосредоточенной и целенаправленной, доводы за и против, образующие авторский доказательный текст, - в такой системе авторского повествования лермонтовский роман является закономерным звеном в русской литературе. Гегель утверждал, что вся действительность насыщена противоположностями, борьба между которыми является движущей силой ее развития. Антиномии Канта, за которыми остается право нерешенного высказывания, триада Гегеля (синтез тезы и антитезы) отвечали духу эпохи, ее исканиям и прогрессу. Эстетический и философский принцип полярности человеческой природы, оформившийся в романтизме, в аналитической системе Лермонтова находит свой выход к реалистическому познанию миру и человека.
Автор: А.К. Бочарова - кандидат филологических наук, доцент (г. Пенза).
Источник: «Тарханский вестник» № 19. Москва, 2006. С. 56 - 69