Дед Толик
Раз я уже взялся писать про наше окружение на Грушевке после покупки дома, то нельзя обойти ближайшего соседа. На самом деле мы ведь купили половину дома, но и дом, и палисадник, и участок были разгорожены, печка у каждого была своя, сарай свой, то есть, у нас с соседом было как бы два соприкасающихся дома, разговаривали мы через забор. С соседом мы десять лет делили дом и участок. Он существенно помог нам и в первые дни, помогал и потом. Помогал и материально, и советом, и своим примером.
Вот предполагаемая анкета нашего соседа: 1918, славянин, начальное, нет, не был, не участвовал, не имеет, не избирался, не состоял, не находился, не привлекался, не бездельничал, не крал, не врал, не приватизировал, не оболванен...
По нынешним временам материальную помощь принято ставить на первое место. Но она-то, как раз, была невелика, однако, если вспомнить кодрант вдовицы (Мк.,12,42), то и не мала: дед жил небогато. Дед подарил нам двуручную пилу и лом, но значительно важнее то, что он всегда указывал, где можно разжиться старыми досками и кирпичами, где валяется выброшенная лестница, кусок битума, и т.п. Дед никогда не пытался взять ни деньгами, ни натурой за “прокат” своих инструментов: длинной лестницы, вёдер, тачки. Ему также не приходило в голову, что я могу взять с него плату за какую-либо услугу, которые он иногда, просил оказать: спилить дерево, починить забор, приделать запор к калитке. В общем, нормальные добрососедские отношения, о которых не следовало бы и упоминать, если бы остальные соседи вели себя так же.
Когда мы заселились, деду подходило уже к семидесяти. Он был маленький, худенький, с большим крючковатым носом. Он прихрамывал на одну ногу, ходил небыстро, но суетливо, с припрыгом. Голову он держал набок, высматривая всё вокруг откровенно любопытными пронзительно голубыми глазами. Он очень напоминал птичку, особенно, когда залезал на дерево собирать груши.
Во время войны деда (тогда, конечно, совсем ещё не деда) не призвали из-за хромоты, и он был в эвакуации на Урале, чистил там котлы и градирни и приучился не бояться высоты. Он приставлял к груше лестницу, залезал на развилку, втаскивал лестницу наверх, пристраивал её на сучки, залезал выше, и так, бывало, ещё раз или два. Груши на Грушевке мощные, устремлённые вверх - следствие хорошей земли, тёплого города и затенённости домами. Деда вверху совсем не было видно, только время от времени спускалось сверху на верёвке ведро с грушами.
Деда на улице знали все. И дед знал всё, всех, обо всём и обо всех. Ни одно событие без него не обходилось. В самих событиях он, как правило, не участвовал, но всегда присутствовал и всегда был в курсе. Дед был большой любитель поговорить и всегда всех обо всём распрашивал. Но при этом не брал на веру чужих слов и всегда имел своё мнение. Он очень любил слушать чужие мнения, причём любые, независимо от собственного отношения к собеседнику и к высказываемым идеям. Он любил и сам высказаться и развернуть свою теорию, но это он делал не с каждым.
В нас с женой дед нашёл благодарных и благодатных слушателей. В то время шли первые годы перестройки. Трёп по всем средствам массового оболванивания шёл непрерывно. Листовки совали в почтовый ящик каждый день. Дед был очень небезразличен к внутренней и внешней политике. Он слушал по телевизору всю эту мутятину и, услышав что-либо особо впечатляющее, стучал нам в стенку, выскакивал во двор и, страшно увлекаясь, кричал: “Слышь! Ты послухай, што говорять! Ну этот! Ну который той! Ну, в клетчатом спинжаке!”. Если высказывания были не такие впечатляющие, дед выходил во двор к нашему забору и ловил, когда мы будем проходить мимо.
Дед не был замучен излишним образованием, но взгляд на политику, на жизнь имел здравый и государственный. Во многом из того, что тогда происходило, он разобрался лучше нас. К сожалению, слушать его обычно времени не было: первое время, да и потом, у нас было много работы по обустройству дома.
Много интересных мыслей дед высказывал по поводу избрания нашего президента. Если бы была возможность, я эти мысли нашему президенту обязательно бы пересказал, но президент наш тогда охотно слушал спортсменов, военных, милиционеров, колхозников; заигрывал с финансовой олигархией, с разной делолюдью и с теми, кто воображал себя культурной элитой, а чтобы послушать трудовую интеллигенцию - этого я у него не припомню. О том, что главной производительной силой являлась трудовая техническая интеллигенция, а не банки, как на Одичалом Западе, он, по-моему, тогда не подозревал. И наверняка не сразу понял, что настоящее творчество именно там: в машиностроении, в технологии, в программировании, т.е., там, где сочетаются с творчеством вещественность и дисциплина изделия. Среди художников принято вместо лиц изображать перекошенные рожи. Ну-ка, попробуйте перекосить шестерёнку, оконное стекло или молекулу этилоксиэтилпарафенилендиаминфенолсульфата! А из этих шестерёнок и молекул учёные и технологи умеют создавать красивые, поэтичные, смелые и полезные вещи, которыми банки могут потом спекулировать.
Ну, это я отвлёкся. Дед меня часто отвлекал своими идеями и рассуждениями, отвлёк и сейчас...
Дед близко к сердцу принимал не только государственные, но и просто чужие проблемы, в частности - мои. Он всегда знал, что мне надо, и сам, без распросов, давал советы, где что раздобыть. Не всегда его советы были наилучшие, зато всегда искренние и бескорыстные. Помню, для печи мне нужна была глина. Дед узрел, что хозяин в двух кварталах от нас копает сливной колодец и выбрасывает хорошую глину. Так дед быстренько договорился с тем хозяином, прибежал ко мне бегом, прикатил мне тачку для глины. Вот такой добрососедский поступок. Тем удивительнее было для меня, когда я через пару лет нашёл на нашем с дедом участке замечательную глину. Выходит, дед наш хозяйствовал на участке с 1955 года, а в своём саду никогда не копал.
Садовод дед был никудышный. Деревьям он не мешал расти как им вздумается, прививками и омолаживанием не баловался. Но сад у него был большой, старый. Сам он яблок и груш не ел - были не по зубам. Жена его - она умерла через два года после того, как мы въехали, - тоже их не ела. Отборные яблоки и груши дед недорого продавал в центре города на улице, а кривые, побитые и просто лишние - доставались нам. Между деревьями у деда сплошь были насажены кусты крыжовника. Крыжовником дед тоже торговал на улице и тоже недорого. После смерти жены дед приспособился торговать крыжовником на корню: покупатель проходил на участок и сам обирал кусты. Между кустами крыжовника по всему участку росла одичавшая садовая земляника.
Не надо думать, что свои яблоки и груши дед сплавлял нам только потому, что не мог их использовать, или что это была плата за нашу часть участка. Дед всегда угощал наших деток, да и нас, не только фруктами, но конфетками, домашним печеньем, домашней колбасой. Сам же, напротив, уклонялся от подарков, говорил: “Мне не нужно”. Дед вообще очень щепетильно относился к чужой собственности и чужого не брал никогда. Как-то вначале он сунулся ко мне через забор: "Там с машины две доски упали подбери, тебе нужно" - "А себе вы не возьмёте?" - "Не мои".
Дед был храбрый человек. Он не боялся совать нос во все истории и заговаривать с любой компанией. Конечно, возможно, что он считал, что бояться ему на нашей улице нечего и некого: право на это давали ему возраст и его всеобщая известность. Наверное, не без того, но и свою личную храбрость он пару раз продемонстрировал.
Раз к нам во дворик зашла молодая сенбернарочка размером с телёнка и попросила покушать. Собачка нам (особенно моей жене) понравилась, кое-что мы в её ротик-чемоданчик забросили. Когда кормить её было больше нечем, собачка заскучала, птеродактилем вспорхнула над забором метр двадцать высотой и оказалась во дворике у деда. Мы услышали взволнованный голос деда: “Ей! Тебе чего! А ну, пошла!” и увидели нашего маленького дедка со здоровенным дрыном в руке. Собачка была его не намного ниже и существенно тяжелее. Собачка с интересом наступала на деда, а он прижался спиной к сараю и очень решительно ей втолковывал, чтобы она уходила.
Закончилось всё хорошо, собачке я показал, как выйти с участка, и она пошла восвояси, а может ещё куда. Дед долго поминал эту собачку. Время от времени он говорил: “А эта, ну, тая. Это же надо, какая, а? Слышь, а ведь она ещё подрастёт, это точно”. Мы с женой тоже долго поминали сенбернарочку: это был бы не злой и надёжный сторож. Мы не могли её себе оставить. Во-первых, у неё наверняка был хозяин, во-вторых, чем бы мы кормили в перестройку такую животину?
В другой раз какая-то подвыпившая компания стала разламывать забор соседу напротив. Осталось неизвестным, был ли там кто дома, потому что из дома никто не вышел и не откликнулся. Но с нашей стороны улицы на шум и треск выскочили трое: сосед-шофёр с монтировкой, я с гвоздодёром, а наш маленький дедок со штукой, удивительно напоминающей шмайссер. При виде его хулиганы моментально растворились в воздухе. Я не стал разузнавать, что это была за штука - излишние знания не всегда полезны.
Книг и газет дед не читал. Телевизор смотрел постоянно, но почти только одну политику. Разные ток-шоу, конкурсы он просто не понимал, а кино смотрел умеренно, причём сериалы из буржуйской жизни и боевики вообще не смотрел. Кино он смотрел только про нашу жизнь, не делая различия между кино художественным и документальным. Художественному фильму он мог поверить, а мог и не поверить, но не потому, что видел в нём художественное произведение, а потому что политики и репортёры вообще часто врут. Бывало, что он начинал пересказывать мне содержание художественного фильма и оспаривать приводимые там факты так, что я не сразу понимал, что это он рассказывает кино. В то же время, он очень здраво и правильно оценивал болботню политических деятелей вокруг экономики и перестройки.
"Ну что они там говорят о фермерах, - возмущался, например, дед, - разве фермер страну накормит? Кто при царе страну кормил? Разве хозяин? Помещик кормил! А хозяину зачем страну кормить, хозяин себя хочет кормить. Хозяин посеет укроп и будет зеленью торговать. А то - на бутылку наработает, и - будя! Так и фермер ваш. А кто хлеб будет растить, если колхоз отменить? Помещика создай, а не фермера, тогда и колхоз распускай!"
“А помещика поди, создай, - продолжал дед, - помещика, думаешь, потому прогнали, что с ним хорошо жилось? Не-е-ет, помещика погнали потому, что душу он переел, этот пан; а новый что, лучше будет?”
Вот так, на трёх пальцах, дед объяснял всю экономику и всю политику и бывало, что попадал очень точно. Особенно много он говорил о разделении наших республик. “Это же надо, - сокрушался дед, - вот мы, вот Россия. На границе у меня милиционер паспорт проверяет и в мешок смотрит. А кто его, самого кормит, кто будет жуликов ловить, пока он мне в мешок смотрит! Говоришь - это другой милиционер? А он раньше что делал? Робил? Так теперь в мешок смотрит. А робит кто? А ещё в каждой республике президент. Да ещё от каждой республики в ООН сидят. Это ж сколько на них колбасы треба! Разделили страну... Чтоб их так самих разделили!”
Несмотря на внушительный возраст, дед был стихийный атеист и убеждённый антиклерикал. Каждый раз, когда по телевизору сообщали об открытии новой церкви, дед обязательно ловил меня во дворе и говорил: “Во церквей-то понастроили! Колбасы теперь будет - навалом!” Особенно он возмущался, когда старая компартейская номенклатура повалила в церковь стоять со свечками. “Это же надо! Деньги народные в сберкассе хапнул - и в церковь. Из пушки бух в парламент - и в церковь! Разделил страну - и в церковь! Покаялся - и всё можно. А попы и рады!”
Табака дед не курил, а пил очень умеренно и только по праздникам. Уже после смерти жены он пару раз напился изрядно, но вёл себя очень прилично: сидел в своём дворике на лавочке и пел песни с очень сложной мелодией. К сожалению, я их совершенно не запомнил, а попросить потом их спеть - постеснялся. Хотел, но как-то думал, ещё успею. А дед стал вдруг угасать, всё больше и больше, и умер. О многом я хотел его распросить, но так и не успел. Причиной была не моя занятость, а то, что дед, будучи спрошен, отвечал обычно очень кратко на вопрос, а потом очень долго говорил о политике, а не слушать было уже как-то неудобно, так как разговор сам затеял.
Жил дед хлопотливо, всё время был чем-то занят. Копошился в сарае, что-то прибивал, что-то точил, куда-то бежал. Телевизор он смотрел много, но только во время еды и по вечерам. Жена его тоже всё время копалась в огороде. Жили они дружно. Потом, когда дед остался один, он как-то сказал: “Вот вспоминаю свою жизнь и сам себе думаю: Вот был я молодой, ну, лет сорок, спал три-четыре часа в сутки, вставал ни свет, ни заря и всё работал. И моя со мной - тоже. Зачем, для чего? И меньше бы на жизнь хватало. Наверное, мы заражены этой работой.”
Жаль, что дед наш не попался в жизни какому писателю: был бы яркий литературный персонаж. Говорил дед на нашем обычном городском диалекте: по-русски, но с национальной фонетикой и с некоторым количеством национальных слов. Но язык деда был яркий, образный, с богатой лексикой; говорил он эмоционально, с выразительной жестикуляцией. Ругательств дед не употреблял никогда. Нецензурные слова дед употреблял только по прямому назначению, когда с ними короче и яснее.