Пять лет назад
я не имел понятия о лоукостерах и аренде квартир с помощью аирнбибиси или как это там…
Тогда нам с женой приспичило отвлечься от суровой московской зимы и отправиться в ласковую европейскую зиму. У меня было дельце в Берлине, а в Вене случились некие замечательные музейные недели. Поиск недорогих отельчиков в интернете, мечтания всякие... Чтобы всё было поинтереснее, мы купили билеты на поезд Москва-Берлин, обратно тоже возвращались поездом: Вена-Москва. Билеты взяли в обычные трёхместные купе. Кто катался поездами в Европу, представляет, что это такое. Отправляясь с Белорусского, фотографировались на фоне немного игрушечных иностранных вагончиков…
Попутчик в купе оказался несколько странноватый пожилой дядька. Увидев меня с женой, он встал с нижней полки. Назвать его дедком или дедушкой было бы сложно. Седоватый, неожиданно маленького роста, с большой стриженной головой. Было заметно, что у него крепкий торс, несколько мелковатый для крупной головы. Ну да, большая голова, спортивный костюмчик, спортивный уменьшенный торс. Коротковатые мускулистые руки и ноги. Мы поздоровались, он сразу напористо и безапелляционно сказал, что у него режим. Режим в питании (частом и понемногу), режим с приёмом лекарств, а выпивку любую он отвергает категорически. Твёрдый взгляд снизу вверх, сжатый рот. Жена обречённо вздохнула и сразу попросилась на верхнюю полку. Я немного приуныл, но заверил, что мы не такие уж плохие для него соседи. Едва поезд тронулся, моя птичка вспорхнула наверх, а строгий попутчик принялся доставать свои кульки для приёма пищи. Я вышел из купе в коридор, чтобы не мешать. Поезд набирал ход, мелькали московские многоэтажки…
Довольно быстро из купе вышел мой сосед с кружкой, направился к купе проводников. Через минуту он вернулся с кипятком, сел на откидное сиденье. Он прихлёбывал какой-то отвар из пакетиков, и вдруг заговорил, обращаясь ко мне: «Ты извини. Намучился в метро, пока доехал до вокзала. Тяжёлый город Москва». Говорил он отрывисто и резковато. Похоже, он подобрел после перекуса.
Я бы не стал выписывать все эти подробности, но этот человек трудновато поддаётся описанию, как и история, что я услышал про него. Я немало покатался на поездах, послушал разговоров и историй. И с этим не слишком приятным и не шибко привлекательным дядечкой мне совсем не хотелось болтать за жизнь. Поезд отчалил утром, впереди было много времени до отбоя. Я сделал скидку на заграничность маршрута и с натугой начал разговор. Дальше попробую от первого лица и с большими лакунами.
«Я с 38-го года... (Это любимый вопрос немолодых людей из маленьких городов России: "Ну и сколько мне лет, как думаешь?" Я реально был потрясён, что передо мной старик 75-ти лет. Я дал ему чуть за шестьдесят). Когда Берлин стал советским и кончились бои, мы с матерью выбрались из подвала, где она меня прятала от артобстрелов. Мы вернулись в квартиру, которая уцелела. Но очень быстро, через день или через неделю пришли солдаты и отвели мать со мной в комендатуру. Я это помню плохо, потому что дальше помню только товарный вагон, в котором я с матерью катился из Германии в неведомую даль. В вагоне этом были и другие мамаши с детьми. Как ехали, как ели-пили и спали не помню. Помню, что долго-долго катились, а потом наc высадили на каком-то полустанке. Потом какие-то бараки, народу полно, грязь… Мать болеет, лежит на койке. Выслали в Забайкалье. За что? Как всех… (неразборчиво)… Было за что.
Потом пришла осень. Меня определили в школу. В классе мне тяжко было долго. Я же только по-немецки, а мне за это на каждой перемене… Заговорил по-русски потихоньку. Мать скоро умерла. Я в детдом там попал. Жрать хотелось всегда! Болел, простужался постоянно. Вспоминать не хочу. После седьмого класса отдали меня в ремеслуху. Стал учиться на слесаря. Из детдома в общагу перебрался. Там жизнь как-то повольнее стала. Стипендию платили, кормили в столовой. Спортзал там был, стал ходить, так врач советовал. Я, видишь, так наголодался, что рахитом болел. Меня рыбьим жиром откармливали. Зато стал лёгкий и прыткий. Футболом увлёкся…
Распределили меня под Читу в колхоз. Слесарем в МТС (Моторно-тракторная станция). Койку в колхозном бараке дали. Обустроился, гайки год крутил. Мне нравилось. О том откуда я, кто я - даже не задумывался. Хавка есть, мужики вокруг на вес золота, девки в колхозе весёлые. А тут весна пятьдесят шестого, мне восемнадцать стукнуло. Пошёл в армию. Четыре года там же, в Забайкалье. Кем служил? Да какая разница? Как все. В шестидесятом дембельнулся, вернулся в свой колхоз. Тут мне предложили на ферму пойти механизатором. Трактор там, сено, траву возить-грузить. В общем всё отлично было, пока напарник мой Лёшка меня в авантюру не ввернул. Продали мы с ним… (неразборчиво)… А нас мусорА вычислили. Ну, понятно, арестовали, в Чите до суда сидели. Получил пять лет. Ну, поехал на зону. Там на валке леса насобачился так… Как сидел? Да нормально, с уголовниками закусывался несколько раз… Ну ничего хорошего конечно. Дрался много. Но оттрубил как положено, от звонка до звонка. Вернулся опять в колхоз, не берут меня. Пошёл вольняшкой на лесоповал, туда взяли. Там в перерывах вахт, познакомился с девахой хорошей. Всё, думаю, пора остепеняться. Поженились, пошёл к ней жить в посёлок. Тут всё как положено, получили участок, дом поставили. Я через пару лет уже механиком работал, всю трелёвку и бульдозеры в порядке содержал. Заочно диплом получил. В семье родили двоих. Двадцать лет пролетело без приключений. Одно занозой только в душу зашло. В восемьдесят третьем пошёл паспорт по возрасту менять. Сорок пять стукнуло. Мне паспортистка говорит, ты свидетельство о рождении принеси. Твой паспорт закончился, но он странный какой-то. У тебя место рождения не указано. Пошёл я в ЗАГС, а там меня в архив отправляют. Ты, говорят, не наш. В архив поехал. Нашли там сведения, справку выдали, что я детдомовский, попал в детдом от ссыльной матери, которая скончалась. А ещё в бумажке значилось, что прибыли на ссыльное поселение мы с ней из города Берлина в славном 1945-м году, летом. Получил я паспорт, где место рождения моего записали: Берлин, Германия. Прошло ещё шесть лет, перестройка шла, Горбачёв. Если честно, работа моя загибаться начала ещё за пару лет до этого. Не платили подолгу, мы уже технику раздевать начали на запчасти. Да и я загулял. Другую встретил. Все так как-то… А ещё с момента обмена паспорта стал вспоминать из детства обрывки какие-то. Даже слова немецкие, предложения… И тут совсем в семье кризис. Развёлся. Прочитал где-то в газете, что Германия объединилась, немцев из СССР принимает с распростёртыми. По телеку видел как стену берлинскую крушат. Собрался, поехал в Москву, в немецкое посольство. Чего, думаю, тут в России ловить? Я ж немец вроде. Надо домой, что-ли, возвращаться? В Москве записался на приём в посольство. Приняли, объяснился. Приходи, говорят, через месяц. Запрос надо сделать. Ну, пока угол в Москве снимал, сошёлся с одной. Стал у неё жить. Работы нет, деньги кончаются. Моя зазноба новая из Забайкалья ждёт меня, плачет. Жена бывшая с детьми вроде и зла на меня, но разговаривает по межгороду спокойно. А вот дети по телефону говорить со мной не хотят…
Тут снова в посольство пришёл. Мне говорят: дорогой комрад, вы наш. Потомственный берлинец. Принимайте, битте, проездные средства, вот ваш германский паспорт. Вас ожидают в родном Берлине в таком-то департаменте на предмет постоянного проживания в родных местах. Ну, думаю, значит судьба такая.
Купил билеты как сейчас на поезд. Попрощался с женщинами своими и отправился на родину.
Там, в Берлине, обустраивался я не быстро. Пожил в лагере для переселенцев, попривык. Квартиру получил. Язык пришлось заново учить. Потом работу искать. Я и сейчас работаю. Кем? Я частный мастер на все руки. Они в Берлине безрукие все. А я и сантехник, и плотник, паркетчик. У меня вызовы на три месяца расписаны. Пенсию получаю, работаю для поддержания физической формы. Пенсий у меня две. Российская и германская. В какой квартире живу? Квартира большая, в старом доме в центре Берлина. Камин в гостиной. Живу один. Мне департамент помощницу выделил, она мне квартиру помогает в порядке содержать. Почему из Москвы в Берлин еду? Ну как, я раз в полгода-год в Россию езжу. Навещаю своих женщин. Отношения-то остались. Они гостят у меня иногда. Дети взрослые, внуки опять же. Все, слава Богу, живы-здоровы. Есть-ли обида на Россию за всё плохое? Да, задумывался об этом тоже. И ответ знаю. Нет и быть не может. Кроме горя, самое главное счастье моё в России».
Я это всё из него почти клещами тянул. Он хоть разговорился, но с перерывами это рассказывал. То ему поесть надо, то нам с женой чаю попить, то я меж вагонов курить бегал… К позднему вечеру, уже на замене колёс в Бресте, он устал. Стал раздражаться. Тут и жена моя закапризничала, польские пограничники стали ходить, хлопать дверьми. Жена объявила, свешивая кудри с верхней полки, что все разговоры только в коридоре, она СТРАШНО хочет спать. Мои эмоции по поводу чужой судьбины её совершенно не волновали…
Я смотрел на него. Видел старое отчуждённое лицо, по которому пробегали редкие отсветы фонарей, пролетающих мимо поезда. Сквозь морщины видел его маленьким мальчиком с толстыми щёчками. Я видел его улыбающуюся маму. Лёгкое летнее платье, солнце, она катит его, карапуза, в колясочке. Рядом шагает в изумительной чёрной форме с иголочки, перетянутый ремнями, в фуражке с высокой тульей, его отец, офицер СС. На солнце блестит маленькая выпуклая кокарда в виде черепа, сияют высокие чёрные сапоги, поскрипывает кобура. Я смотрел на попутчика и видел одновременно своего отца. Худющего, адски голодного восемнадцатилетнего сержанта в схроне у зенитного орудия около Петропавловской крепости. Безо всякого пафоса мне нарисовались в голове картинки из Берлина и Ленинграда лета 1942 года. И всё это болезненно завораживало меня под стук колёс. Голова кружилась, накатывал сон. Я спросил его, уже последний был вопрос:
- Что же, было-ли что-то в новой жизни, в Германии, что вызывало гнев, злость на эту жизнь?
Он знал ответ сразу, но я видел, что говорить ему не хотелось. С некоторым отвращением, всё же заговорил.
- Когда приехал в Берлин, настал день, когда мне надо было написать в чиновном месте заявление на вселение в берлинскую квартиру. Со мной занималась такая молодая сопля, такая молодая белобрысая немецкая фрау. Я ещё совсем плохо говорил и писал по-немецки. И вот эта фря, эта берлинская чиновница, общалась со мной, как с отбросом, человеком второго сорта. Даже кажется передразнивала меня себе под нос. Забыть это не могу…
Утром мы быстро собрались, ещё из темноты вкатились на ярко освещённый берлинский вокзал. Молча вышли на перрон. Наш попутчик сухо попрощался, неожиданно достал из кармана куртки и натянул на голову чёрную вязаную шапку. Голова его стала совсем уже комично большой. Покатил потёртый компактный чемодан. Остановился, повернулся, как все маленькие люди, весь ко мне и жене.
- Мне тут недалеко. Минут двадцать пешком.
Тогда нам с женой приспичило отвлечься от суровой московской зимы и отправиться в ласковую европейскую зиму. У меня было дельце в Берлине, а в Вене случились некие замечательные музейные недели. Поиск недорогих отельчиков в интернете, мечтания всякие... Чтобы всё было поинтереснее, мы купили билеты на поезд Москва-Берлин, обратно тоже возвращались поездом: Вена-Москва. Билеты взяли в обычные трёхместные купе. Кто катался поездами в Европу, представляет, что это такое. Отправляясь с Белорусского, фотографировались на фоне немного игрушечных иностранных вагончиков…
Попутчик в купе оказался несколько странноватый пожилой дядька. Увидев меня с женой, он встал с нижней полки. Назвать его дедком или дедушкой было бы сложно. Седоватый, неожиданно маленького роста, с большой стриженной головой. Было заметно, что у него крепкий торс, несколько мелковатый для крупной головы. Ну да, большая голова, спортивный костюмчик, спортивный уменьшенный торс. Коротковатые мускулистые руки и ноги. Мы поздоровались, он сразу напористо и безапелляционно сказал, что у него режим. Режим в питании (частом и понемногу), режим с приёмом лекарств, а выпивку любую он отвергает категорически. Твёрдый взгляд снизу вверх, сжатый рот. Жена обречённо вздохнула и сразу попросилась на верхнюю полку. Я немного приуныл, но заверил, что мы не такие уж плохие для него соседи. Едва поезд тронулся, моя птичка вспорхнула наверх, а строгий попутчик принялся доставать свои кульки для приёма пищи. Я вышел из купе в коридор, чтобы не мешать. Поезд набирал ход, мелькали московские многоэтажки…
Довольно быстро из купе вышел мой сосед с кружкой, направился к купе проводников. Через минуту он вернулся с кипятком, сел на откидное сиденье. Он прихлёбывал какой-то отвар из пакетиков, и вдруг заговорил, обращаясь ко мне: «Ты извини. Намучился в метро, пока доехал до вокзала. Тяжёлый город Москва». Говорил он отрывисто и резковато. Похоже, он подобрел после перекуса.
Я бы не стал выписывать все эти подробности, но этот человек трудновато поддаётся описанию, как и история, что я услышал про него. Я немало покатался на поездах, послушал разговоров и историй. И с этим не слишком приятным и не шибко привлекательным дядечкой мне совсем не хотелось болтать за жизнь. Поезд отчалил утром, впереди было много времени до отбоя. Я сделал скидку на заграничность маршрута и с натугой начал разговор. Дальше попробую от первого лица и с большими лакунами.
«Я с 38-го года... (Это любимый вопрос немолодых людей из маленьких городов России: "Ну и сколько мне лет, как думаешь?" Я реально был потрясён, что передо мной старик 75-ти лет. Я дал ему чуть за шестьдесят). Когда Берлин стал советским и кончились бои, мы с матерью выбрались из подвала, где она меня прятала от артобстрелов. Мы вернулись в квартиру, которая уцелела. Но очень быстро, через день или через неделю пришли солдаты и отвели мать со мной в комендатуру. Я это помню плохо, потому что дальше помню только товарный вагон, в котором я с матерью катился из Германии в неведомую даль. В вагоне этом были и другие мамаши с детьми. Как ехали, как ели-пили и спали не помню. Помню, что долго-долго катились, а потом наc высадили на каком-то полустанке. Потом какие-то бараки, народу полно, грязь… Мать болеет, лежит на койке. Выслали в Забайкалье. За что? Как всех… (неразборчиво)… Было за что.
Потом пришла осень. Меня определили в школу. В классе мне тяжко было долго. Я же только по-немецки, а мне за это на каждой перемене… Заговорил по-русски потихоньку. Мать скоро умерла. Я в детдом там попал. Жрать хотелось всегда! Болел, простужался постоянно. Вспоминать не хочу. После седьмого класса отдали меня в ремеслуху. Стал учиться на слесаря. Из детдома в общагу перебрался. Там жизнь как-то повольнее стала. Стипендию платили, кормили в столовой. Спортзал там был, стал ходить, так врач советовал. Я, видишь, так наголодался, что рахитом болел. Меня рыбьим жиром откармливали. Зато стал лёгкий и прыткий. Футболом увлёкся…
Распределили меня под Читу в колхоз. Слесарем в МТС (Моторно-тракторная станция). Койку в колхозном бараке дали. Обустроился, гайки год крутил. Мне нравилось. О том откуда я, кто я - даже не задумывался. Хавка есть, мужики вокруг на вес золота, девки в колхозе весёлые. А тут весна пятьдесят шестого, мне восемнадцать стукнуло. Пошёл в армию. Четыре года там же, в Забайкалье. Кем служил? Да какая разница? Как все. В шестидесятом дембельнулся, вернулся в свой колхоз. Тут мне предложили на ферму пойти механизатором. Трактор там, сено, траву возить-грузить. В общем всё отлично было, пока напарник мой Лёшка меня в авантюру не ввернул. Продали мы с ним… (неразборчиво)… А нас мусорА вычислили. Ну, понятно, арестовали, в Чите до суда сидели. Получил пять лет. Ну, поехал на зону. Там на валке леса насобачился так… Как сидел? Да нормально, с уголовниками закусывался несколько раз… Ну ничего хорошего конечно. Дрался много. Но оттрубил как положено, от звонка до звонка. Вернулся опять в колхоз, не берут меня. Пошёл вольняшкой на лесоповал, туда взяли. Там в перерывах вахт, познакомился с девахой хорошей. Всё, думаю, пора остепеняться. Поженились, пошёл к ней жить в посёлок. Тут всё как положено, получили участок, дом поставили. Я через пару лет уже механиком работал, всю трелёвку и бульдозеры в порядке содержал. Заочно диплом получил. В семье родили двоих. Двадцать лет пролетело без приключений. Одно занозой только в душу зашло. В восемьдесят третьем пошёл паспорт по возрасту менять. Сорок пять стукнуло. Мне паспортистка говорит, ты свидетельство о рождении принеси. Твой паспорт закончился, но он странный какой-то. У тебя место рождения не указано. Пошёл я в ЗАГС, а там меня в архив отправляют. Ты, говорят, не наш. В архив поехал. Нашли там сведения, справку выдали, что я детдомовский, попал в детдом от ссыльной матери, которая скончалась. А ещё в бумажке значилось, что прибыли на ссыльное поселение мы с ней из города Берлина в славном 1945-м году, летом. Получил я паспорт, где место рождения моего записали: Берлин, Германия. Прошло ещё шесть лет, перестройка шла, Горбачёв. Если честно, работа моя загибаться начала ещё за пару лет до этого. Не платили подолгу, мы уже технику раздевать начали на запчасти. Да и я загулял. Другую встретил. Все так как-то… А ещё с момента обмена паспорта стал вспоминать из детства обрывки какие-то. Даже слова немецкие, предложения… И тут совсем в семье кризис. Развёлся. Прочитал где-то в газете, что Германия объединилась, немцев из СССР принимает с распростёртыми. По телеку видел как стену берлинскую крушат. Собрался, поехал в Москву, в немецкое посольство. Чего, думаю, тут в России ловить? Я ж немец вроде. Надо домой, что-ли, возвращаться? В Москве записался на приём в посольство. Приняли, объяснился. Приходи, говорят, через месяц. Запрос надо сделать. Ну, пока угол в Москве снимал, сошёлся с одной. Стал у неё жить. Работы нет, деньги кончаются. Моя зазноба новая из Забайкалья ждёт меня, плачет. Жена бывшая с детьми вроде и зла на меня, но разговаривает по межгороду спокойно. А вот дети по телефону говорить со мной не хотят…
Тут снова в посольство пришёл. Мне говорят: дорогой комрад, вы наш. Потомственный берлинец. Принимайте, битте, проездные средства, вот ваш германский паспорт. Вас ожидают в родном Берлине в таком-то департаменте на предмет постоянного проживания в родных местах. Ну, думаю, значит судьба такая.
Купил билеты как сейчас на поезд. Попрощался с женщинами своими и отправился на родину.
Там, в Берлине, обустраивался я не быстро. Пожил в лагере для переселенцев, попривык. Квартиру получил. Язык пришлось заново учить. Потом работу искать. Я и сейчас работаю. Кем? Я частный мастер на все руки. Они в Берлине безрукие все. А я и сантехник, и плотник, паркетчик. У меня вызовы на три месяца расписаны. Пенсию получаю, работаю для поддержания физической формы. Пенсий у меня две. Российская и германская. В какой квартире живу? Квартира большая, в старом доме в центре Берлина. Камин в гостиной. Живу один. Мне департамент помощницу выделил, она мне квартиру помогает в порядке содержать. Почему из Москвы в Берлин еду? Ну как, я раз в полгода-год в Россию езжу. Навещаю своих женщин. Отношения-то остались. Они гостят у меня иногда. Дети взрослые, внуки опять же. Все, слава Богу, живы-здоровы. Есть-ли обида на Россию за всё плохое? Да, задумывался об этом тоже. И ответ знаю. Нет и быть не может. Кроме горя, самое главное счастье моё в России».
Я это всё из него почти клещами тянул. Он хоть разговорился, но с перерывами это рассказывал. То ему поесть надо, то нам с женой чаю попить, то я меж вагонов курить бегал… К позднему вечеру, уже на замене колёс в Бресте, он устал. Стал раздражаться. Тут и жена моя закапризничала, польские пограничники стали ходить, хлопать дверьми. Жена объявила, свешивая кудри с верхней полки, что все разговоры только в коридоре, она СТРАШНО хочет спать. Мои эмоции по поводу чужой судьбины её совершенно не волновали…
Я смотрел на него. Видел старое отчуждённое лицо, по которому пробегали редкие отсветы фонарей, пролетающих мимо поезда. Сквозь морщины видел его маленьким мальчиком с толстыми щёчками. Я видел его улыбающуюся маму. Лёгкое летнее платье, солнце, она катит его, карапуза, в колясочке. Рядом шагает в изумительной чёрной форме с иголочки, перетянутый ремнями, в фуражке с высокой тульей, его отец, офицер СС. На солнце блестит маленькая выпуклая кокарда в виде черепа, сияют высокие чёрные сапоги, поскрипывает кобура. Я смотрел на попутчика и видел одновременно своего отца. Худющего, адски голодного восемнадцатилетнего сержанта в схроне у зенитного орудия около Петропавловской крепости. Безо всякого пафоса мне нарисовались в голове картинки из Берлина и Ленинграда лета 1942 года. И всё это болезненно завораживало меня под стук колёс. Голова кружилась, накатывал сон. Я спросил его, уже последний был вопрос:
- Что же, было-ли что-то в новой жизни, в Германии, что вызывало гнев, злость на эту жизнь?
Он знал ответ сразу, но я видел, что говорить ему не хотелось. С некоторым отвращением, всё же заговорил.
- Когда приехал в Берлин, настал день, когда мне надо было написать в чиновном месте заявление на вселение в берлинскую квартиру. Со мной занималась такая молодая сопля, такая молодая белобрысая немецкая фрау. Я ещё совсем плохо говорил и писал по-немецки. И вот эта фря, эта берлинская чиновница, общалась со мной, как с отбросом, человеком второго сорта. Даже кажется передразнивала меня себе под нос. Забыть это не могу…
Утром мы быстро собрались, ещё из темноты вкатились на ярко освещённый берлинский вокзал. Молча вышли на перрон. Наш попутчик сухо попрощался, неожиданно достал из кармана куртки и натянул на голову чёрную вязаную шапку. Голова его стала совсем уже комично большой. Покатил потёртый компактный чемодан. Остановился, повернулся, как все маленькие люди, весь ко мне и жене.
- Мне тут недалеко. Минут двадцать пешком.