Живущий среди звезд
До его поместья, затерянного среди поросших вереском холмов Эксмора, я добирался почти сутки. Молчаливый слуга проводил меня наверх, где посреди переоборудованного в обсерваторию чердака я нашел автора знаменитой «Динамики небесных тел» в обществе его 12-дюймоого рефракторного телескопа.
Мой приезд не был для него сюрпризом. Догадался он и о цели моего визита.
- Вы зря проделали столь долгий путь, мой друг, - были его первые слова, после того как он попросил лакея принести наверх чай. - Вы ведь приехали с предложением от многоуважаемого Королевского Сообщества назначить меня Королевским Астрономом?
Я кивнул и уже было набрал воздуха, чтобы начать заготовленную мною речь, но он перебил меня.
- Не утруждайте себя лишней тратой слов. Я благодарен Сообществу за величайшую честь, но вынужден отклонить столь лестное предложение.
Я настолько эмоционально выразил свое недоумение, что он рассмеялся. Он всегда казался мне рассеянным, погруженным в свой мир чудаком, и я подумал было, что он не понял всей важности моего послания.
Он усадил меня в кресло и разлил чай.
- Вы молоды, и вам свойственны амбиции и тщеславие, сопутствующие этому прекрасному возрасту. Нет-нет, не перебивайте. Понимаете, когда вы превосходите других в любой игре, требующей хотя бы минимальной работы мысли, вас не любят, если вы слишком серьезны и рассудительны для своего возраста, вас презирают. Но если вы за одну ночь находите решение тех задач, для которых другим требуются месяцы, вас уже ненавидят. В мой первый год в университете, - а мне было лишь шестнадцать, я был моложе всех - мне казалось, что я вступил в святилище, в котором постигаются тайны мироздания. В двадцать два я стал самым молодым профессором в Глазго - только сэр Уильям Томпсон мог похвалиться подобным же достижением. Я стал членом Королевского Сообщества в двадцать семь, в двадцать девять заслужил медаль Копли...
Я начинал понимать, куда он клонит.
- То есть, вы добились того, о чем мог бы мечтать любой на вашем месте, - признания, но это не принесло ожидаемого удовлетворения.
- Признание! - презрительно фыркнул он. Оказалось, что каждое мое открытие влечет потребность тащить за собой стадо овец. Я быстро понял, сколь мало значит для меня это признание. Мои достижения, мои открытия, - все это я делал ради того трепета, который вызывает сорванный с тайны покров или же просто ради умственного упражнения. Нередко случалось, что интересующая меня проблема переставала вызывать интерес, как только я находил решение, но я совершенно не испытывал потребности кричать об этом решении на каждом углу, на потеху толпе словно ярмарочный шут. Но это именно то, чего ждали от меня на кафедре.
- Ваши представления об ученой братии не слишком-то лестны.
- Но достойных действительно не так много! Я не назову вам больше полторы дюжины ученых во всем мире, мнение которых мне действительно важно. Для меня нередко было шуткой то, что большинство воспринимали как упорную работу. Вы знаете как работал Гаусс? Я страдаю той же, что и он, степенью стремления к совершенству. Я опубликовал не так уж много работ, но то, что я никогда никому не показывал могло бы продвинуть математику небесных тел на пятьдесят лет вперед. Я нередко чувствовал, что если не открою никакого нового направления в науке, не напишу нечто, что может стать выше любой критики, нет смысла и в публикации. В разговорах я бросался идеями, возможными способами решения, которые подхватывались моими собеседниками, на основе этих идей завоевывались медали и раздавались кафедры. Пуанкаре, например, получил приз шведского короля за решение проблемы трех тел, - я подал ему направление, наскребав его на салфетке одного из парижских кафе. Сколько раз со мной делились проблемами, которые, решенные, лежали у меня в ящике стола или теми, на которые я находил ответ за одну ночь, когда другим требовались месяцы!
- С подобным заносчивым подходом не удивительно, что вы нажили себе немало врагов. Я слышал, что ваш характер не позволил вам в свое время остаться в Кембридже, позже вам пришлось уехать из Глазго. Я догадываюсь, что здесь не обошлось без какой-то темной истории.
- Темная история? Нет, скорее фарс, впрочем, тогда это воспринималось мной иначе. Еще когда я был лишь членом колледжа в Кембридже, декан Стокс хотел, чтобы я остался, но на него было оказано давление.
- Неужели кто-то боялся соперничества? Адамс, Чаллис, - все они известные умы.
- Но я был лучше! - он говорил пафосно, с выражением театрального соблазнителя. Его брови взмыли вверх, голос же опустился до проникновенного шепота, с выдохом задержавшись на букве «б». Я с удивлением обнаружил, что при этом его глаза смеялись, - он явно уже не относился всерьез к тому, что явилось когда-то трагедией его молодости. - Моложе и лучше! Впрочем, главное было не это. Все закончилось тем, что мой главный сторонник, Стокс, обвинил меня в плагиате.
- В плагиате! Вас! Который редко публикует даже свои собственные достижения!
Я не мог удержаться от смеха, столь нелепым казалось подобное обвинение в отношении одного из гениальных умов нашего времени.
- Мое стремление к сжатости, отсутствие терпения для подробного изложения элементарных вещей и привычка прорабатывать этапы умозаключений в уме сыграли роковую роль. Мое собственное решение проблемы, над которой вся кафедра ломала головы в течение года, было представлено мне Стоксом в исполнении изящного почерка моего сташего коллеги, которого я к тому же считал своим другом. Свое решение я кратко изложил ему накануне, прежде чем нести на обсуждение Стоксу. Я был глупцоам, конечно. Я принес пять строчек, мой коллега - пять листов.
Все еще улыбаясь, он сделал безнадежный жест рукой.
- Спорить было бесполезно, да и Стокс сделал для меня куда больше, чем кто-либо другой в подобной ситуации, дав мне блестящую рекомендацию. Через две недели я уехал в Глазго.
- А ваш коллега получил обещанное вам место, - подвел я итог. Я смотрел на его сухощавую фигуру и представлял его молодым, до того как его волосы тронула седина, а плечи согнулись от долгой работы за письменным столом. Я увидел, словно перед собой, как потемнели от гнева его глаза в комнате декана, его разочарование и его позор.
- И вы повернулись спиной к этому миру, в котором погоня за славой стала самоцелью? Как же вы должны презирать всю академическую братию за ваше изгнание!
- Вы драматизируете, мой друг. Как только я пришел к выводу, что только нечто действительно экстраординарное заслуживает того, чтобы я ставил под ним свое имя, я стал намного проще относиться к подобным вещам, я запросто давал советы и делился идеями. Для себя же, я стал заниматься проблемами, которые начнут понимать, возможно, лет через пятьдесят или даже сто, и что переписка с единицами занимает меня куда больше, чем выступление на многолюдных семинарах. Вот я и повернулся спиной к этому миру, в котором погоня за славой стала самоцелью. Репутация воруется слишком легко, а стоит столь мало...
Меня передернуло. В его голосе больше не было улыбки, лишь один цинизм.
- Но разве ваш нынешний отказ... это не своего рода месть миру, который в свое время отверг вас?
- Ну что вы, дорогой друг, - его лицо преобразилось - он внезапно вновь улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, в которой смешались озорство и подкупающая, обманчивая застенчивость. - У меня есть все, о чем я могу мечтать, - он обвел рукой заваленный книгами и звездными картами чердак. - Из этого затерянного среди болот дома так прекрасно видны звезды. Они - мои самые лучшие собеседники. Вы закончили свой чай? Пойдемте, я кое-что покажу вам, - он протянул руку, приглашая меня проследовать к его телескопу.
Мой приезд не был для него сюрпризом. Догадался он и о цели моего визита.
- Вы зря проделали столь долгий путь, мой друг, - были его первые слова, после того как он попросил лакея принести наверх чай. - Вы ведь приехали с предложением от многоуважаемого Королевского Сообщества назначить меня Королевским Астрономом?
Я кивнул и уже было набрал воздуха, чтобы начать заготовленную мною речь, но он перебил меня.
- Не утруждайте себя лишней тратой слов. Я благодарен Сообществу за величайшую честь, но вынужден отклонить столь лестное предложение.
Я настолько эмоционально выразил свое недоумение, что он рассмеялся. Он всегда казался мне рассеянным, погруженным в свой мир чудаком, и я подумал было, что он не понял всей важности моего послания.
Он усадил меня в кресло и разлил чай.
- Вы молоды, и вам свойственны амбиции и тщеславие, сопутствующие этому прекрасному возрасту. Нет-нет, не перебивайте. Понимаете, когда вы превосходите других в любой игре, требующей хотя бы минимальной работы мысли, вас не любят, если вы слишком серьезны и рассудительны для своего возраста, вас презирают. Но если вы за одну ночь находите решение тех задач, для которых другим требуются месяцы, вас уже ненавидят. В мой первый год в университете, - а мне было лишь шестнадцать, я был моложе всех - мне казалось, что я вступил в святилище, в котором постигаются тайны мироздания. В двадцать два я стал самым молодым профессором в Глазго - только сэр Уильям Томпсон мог похвалиться подобным же достижением. Я стал членом Королевского Сообщества в двадцать семь, в двадцать девять заслужил медаль Копли...
Я начинал понимать, куда он клонит.
- То есть, вы добились того, о чем мог бы мечтать любой на вашем месте, - признания, но это не принесло ожидаемого удовлетворения.
- Признание! - презрительно фыркнул он. Оказалось, что каждое мое открытие влечет потребность тащить за собой стадо овец. Я быстро понял, сколь мало значит для меня это признание. Мои достижения, мои открытия, - все это я делал ради того трепета, который вызывает сорванный с тайны покров или же просто ради умственного упражнения. Нередко случалось, что интересующая меня проблема переставала вызывать интерес, как только я находил решение, но я совершенно не испытывал потребности кричать об этом решении на каждом углу, на потеху толпе словно ярмарочный шут. Но это именно то, чего ждали от меня на кафедре.
- Ваши представления об ученой братии не слишком-то лестны.
- Но достойных действительно не так много! Я не назову вам больше полторы дюжины ученых во всем мире, мнение которых мне действительно важно. Для меня нередко было шуткой то, что большинство воспринимали как упорную работу. Вы знаете как работал Гаусс? Я страдаю той же, что и он, степенью стремления к совершенству. Я опубликовал не так уж много работ, но то, что я никогда никому не показывал могло бы продвинуть математику небесных тел на пятьдесят лет вперед. Я нередко чувствовал, что если не открою никакого нового направления в науке, не напишу нечто, что может стать выше любой критики, нет смысла и в публикации. В разговорах я бросался идеями, возможными способами решения, которые подхватывались моими собеседниками, на основе этих идей завоевывались медали и раздавались кафедры. Пуанкаре, например, получил приз шведского короля за решение проблемы трех тел, - я подал ему направление, наскребав его на салфетке одного из парижских кафе. Сколько раз со мной делились проблемами, которые, решенные, лежали у меня в ящике стола или теми, на которые я находил ответ за одну ночь, когда другим требовались месяцы!
- С подобным заносчивым подходом не удивительно, что вы нажили себе немало врагов. Я слышал, что ваш характер не позволил вам в свое время остаться в Кембридже, позже вам пришлось уехать из Глазго. Я догадываюсь, что здесь не обошлось без какой-то темной истории.
- Темная история? Нет, скорее фарс, впрочем, тогда это воспринималось мной иначе. Еще когда я был лишь членом колледжа в Кембридже, декан Стокс хотел, чтобы я остался, но на него было оказано давление.
- Неужели кто-то боялся соперничества? Адамс, Чаллис, - все они известные умы.
- Но я был лучше! - он говорил пафосно, с выражением театрального соблазнителя. Его брови взмыли вверх, голос же опустился до проникновенного шепота, с выдохом задержавшись на букве «б». Я с удивлением обнаружил, что при этом его глаза смеялись, - он явно уже не относился всерьез к тому, что явилось когда-то трагедией его молодости. - Моложе и лучше! Впрочем, главное было не это. Все закончилось тем, что мой главный сторонник, Стокс, обвинил меня в плагиате.
- В плагиате! Вас! Который редко публикует даже свои собственные достижения!
Я не мог удержаться от смеха, столь нелепым казалось подобное обвинение в отношении одного из гениальных умов нашего времени.
- Мое стремление к сжатости, отсутствие терпения для подробного изложения элементарных вещей и привычка прорабатывать этапы умозаключений в уме сыграли роковую роль. Мое собственное решение проблемы, над которой вся кафедра ломала головы в течение года, было представлено мне Стоксом в исполнении изящного почерка моего сташего коллеги, которого я к тому же считал своим другом. Свое решение я кратко изложил ему накануне, прежде чем нести на обсуждение Стоксу. Я был глупцоам, конечно. Я принес пять строчек, мой коллега - пять листов.
Все еще улыбаясь, он сделал безнадежный жест рукой.
- Спорить было бесполезно, да и Стокс сделал для меня куда больше, чем кто-либо другой в подобной ситуации, дав мне блестящую рекомендацию. Через две недели я уехал в Глазго.
- А ваш коллега получил обещанное вам место, - подвел я итог. Я смотрел на его сухощавую фигуру и представлял его молодым, до того как его волосы тронула седина, а плечи согнулись от долгой работы за письменным столом. Я увидел, словно перед собой, как потемнели от гнева его глаза в комнате декана, его разочарование и его позор.
- И вы повернулись спиной к этому миру, в котором погоня за славой стала самоцелью? Как же вы должны презирать всю академическую братию за ваше изгнание!
- Вы драматизируете, мой друг. Как только я пришел к выводу, что только нечто действительно экстраординарное заслуживает того, чтобы я ставил под ним свое имя, я стал намного проще относиться к подобным вещам, я запросто давал советы и делился идеями. Для себя же, я стал заниматься проблемами, которые начнут понимать, возможно, лет через пятьдесят или даже сто, и что переписка с единицами занимает меня куда больше, чем выступление на многолюдных семинарах. Вот я и повернулся спиной к этому миру, в котором погоня за славой стала самоцелью. Репутация воруется слишком легко, а стоит столь мало...
Меня передернуло. В его голосе больше не было улыбки, лишь один цинизм.
- Но разве ваш нынешний отказ... это не своего рода месть миру, который в свое время отверг вас?
- Ну что вы, дорогой друг, - его лицо преобразилось - он внезапно вновь улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, в которой смешались озорство и подкупающая, обманчивая застенчивость. - У меня есть все, о чем я могу мечтать, - он обвел рукой заваленный книгами и звездными картами чердак. - Из этого затерянного среди болот дома так прекрасно видны звезды. Они - мои самые лучшие собеседники. Вы закончили свой чай? Пойдемте, я кое-что покажу вам, - он протянул руку, приглашая меня проследовать к его телескопу.