Голем (глава 8, окончание)
Начало книги: здесь.
Вообще Леша был немного вялым сегодня. Всю последнюю ночь его мучили кошмары. Ему снилось, что он сидит вечером один в квартире и ждет гостей. Квартира во сне напоминала дом его родителей, но только с каким-то средневековым колоритом, и было непонятно, настоящее это Средневековье или неудачно стилизованный под Средневековье кабак: дубовые панели, палаши, сабли и алебарды на стенах, богато украшенные рога для питья и пороха, дубовые бочки вместо табуреток, большие деревянные кружки и серебряные кубки вместо стаканов. Ощущает Леша себя вполне еще молодым человеком, но точно знает, что родители его давно умерли, а он остался совершенно один на этом свете, и от этого все начало сна пронизано какай-то тихой грустью. Гости все не идут. Огромный рыжий кот нагло ходит по квартире, хрипло мяучит и запрыгивает на шкафы, полки и подоконники, а Леша все силится, силится и никак не может вспомнить, кастрированный это кот или же просто такой большой.
На кухне полумрак, тускло светят под потолком не то лампочки в люстре, не то свечи в тяжелом канделябре - не разобрать. И вообще - Леше тяжело поднимать голову и глаза, отчего смотрит он все время куда-то вниз, в давно не метенный пол. Ему противно ходить в одних носках по этому полу, но он никак не может вспомнить, куда подевались его тапочки и веник. Леша смотрит на улицу и опять же - вид из окна вроде бы похож на тот, что он привык видеть в детстве, но на улице так темно, что не поймешь, какой век на дворе.
Слабый свет фонарей освещает собой то ли асфальтированную дорогу, то ли просто убитую грязь, старая береза с вороньими гнездами в голых, как прутья метлы, ветвях и серая стена с несколькими небольшими оконцами могут относиться к любой эпохе, как и скаты крыш невысоких домов, не то выкрашенные темно-красной краской, не то покрытые рыжей черепицей. На фоне темно-серого неба виднеется силуэт большого здания, но оно так странно повернуто к Леше, что ему никак не удается разобрать, что же перед ним: церковь, ратуша, сторожевая башня или, напротив, нечто вполне современное - офисный или, может, торговый центр. Он вглядывается, вглядывается в это здание, напрягая глаза, но стоит ему прийти к какому-нибудь определенному выводу, как какая-нибудь малозначительная деталь разрушает все его построения. Если это церковь, то где хоть какой-нибудь намек на архитектурные изыски, а если торговый центр, то почему так мало света и, вообще, откуда такая мрачность?
К зданию валит толпа, но в тусклом фонарном свете невозможно понять, что это за публика. Мелькнет на секунду под фонарем то старуха в платочке, с ввалившимися губами и большим, кривым, нависающим над подбородком, как у ведьмы, носом, то коренастый мастеровой с пропитым небритым лицом, то усы, фуражка и шинель с блестящими пуговицами, обтягивающая упитанное брюхо, то молодая, знающая себе цену деваха с подведенными быстрыми глазами, серебряным крестиком на шее и большими серьгами в ушах и только башмаки, потрепанные башмаки девицы выдают, что в неверном свете перед Лешей мелькнула не капризная королева, а в лучшем случае взбалмошная горничная.
Раздается стук в дверь, и в Лешиной комнате появляются гости, гости, которых он, казалось бы, хорошо знает, но при всем желании не может вспомнить ни их имен, ни занятий, ни обстоятельств, которые свели его с этими так хорошо знакомыми, но совсем не близкими ему людьми. Вместе они садятся играть в карты, что кажется Леше несколько удивительным, поскольку в его семье в карты никогда не играли, а играли только в шашки и шахматы. Однако очень скоро он осознает, что понимает в игре куда больше своих противников. Карты словно подчиняются ему. Только странно, что онеры как-то лукаво поглядывают на него, подмигивают и как будто хихикают, глядя на Лешино воодушевление. Валеты, дамы, короли и даже тузы. Почему-то вместо обычных тузов в этих картах какие-то свиноподобные матерые лица.
Игра продолжается, но теперь он смотрит на все происходящее со стороны, глазами кота, сидящего на кухонном шкафу, в углу, прямо под потолком, где пахнет квасом, базиликом, укропом, петрушкой и отсыревшим деревом. В дрожащем желтоватом свете свечей - теперь это уже точно свечи - человек, похожий на Лешу, выигрывает кон за коном, выпивает одну за другой кружки скверного пива и складывает перед собой стопками крупные неровно-круглые медяки. Леша не замечает этого - он смотрит в основном куда-то вниз, но кот-то видит, что обстановка за столом накаляется. Кота не проведешь. Он видит, как недовольно переглядываются другие игроки, когда Леша пододвигает к себе очередную горсть потертой меди, как тускло блестят печатки на их хватких и жадных пальцах, как едва сдерживаемым раздражением наполняется тембр их голосов, как чаще и чаще опорожняются кубки. Минута, и вот уже на мгновение блеснул нож, вытащенный из-за голенища, но это пока так, только чтобы проверить, что он на месте. Кот суетится на шкафу и жалобно мяучит, но Леша, тот, который сидит внизу за столом, по-прежнему ничего не замечает и продолжает спокойно смотреть в карты и выигрывать партию за партией.
Наконец в игре наступает пауза. Кот видит, как Леша откидывается от стола, потягивается, вновь наполняет кружку и, желая сгладить нарастающую неловкость, спрашивает, что это за здание выстроили там, на той стороне дороги, и почему туда с такой охотой валит серая, лишенная каких-то отличительных признаков, словно потерявшаяся во времени и пространстве толпа. Лешины не то партнеры, не то соперники откидываются от стола и, осклабившись, начинают что-то отвечать.
Особенно много долго говорит один: толстый, довольный, с широкими рыжими усами. Другой, тощий и бритый, с синеватым костлявым лицом, только хихикает и время от времени вставляет одно-два слова.
Толстый бубнит басом, тощий - тенором, но сверху, со шкафа, где сидит кот, совершенно невозможно разобрать, о чем же они бубнят, а вот Леша внизу все слышит и понимает. Рот его раскрывается от удивления, глаза расширяются, волосы начинают шевелиться на голове, а пальцы лихорадочно теребят карточную колоду с выцветшим золотым обрезом. Кот снова пронзительно мяучит, Леша поднимает руку, чтобы что-то возразить, но тут кто-то темный, все время находившийся где-то за спиной, медленно снимает со стены тяжелый палаш, не спеша подходит сзади к ничего не подозревающему Леше - кот мяучит совсем жалобно - и коротким движением вонзает палаш прямо ему в затылок, пригвождая к деревянному столу. Через мгновение Леша вновь возвращается в свое тело и снова видит своими глазами с удивительной ясностью окружающий мир, точнее, то, что от него осталось: темную деревянную столешницу, лопатовидную руку с толстыми пальцами, еще одну руку - бледную, с ухоженными ногтями, королей и дам в псевдорусских костюмах, покрытую примитивной резьбой кружку и кровь, кровь, хлещущую из его собственного рта, смешивающуюся с разлитым пивом и застилающую весь остающийся обзор. Кровь заливает столешницу, дам, королей, тузов, даже валетов и шестерок, заполоняя все пространство перед глазами. Отчаянно и хрипло мяучит кот…
В этот момент Леша проснулся, а потом так и не заснул как следует. То есть спать-то ему хотелось, но было боязно возвращаться обратно в сон. Поэтому остаток ночи и часть утра он не то, дремал не то грезил в каком-то полубреду, как маркесовкий полковник. Только бредил Леша не о гражданской войне, а о своей собственной жизни. Он, старавшийся никогда не думать о таких вещах и сохранявший бодрость даже во время кромешного безденежья и тяжелого похмелья, вдруг начал представлять себя через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Седые волосы, морщины, синеватые прожилки и пятна на руках и на шее, одиночество, забывчивость, да что там забывчивость - слабоумие, беспомощность, брюзгливость, страх болезней, страх перед будущим, страх нового, страх выходить за дверь, страх предаться воспоминаниям о бесцельно прожитой жизни. Страх, что ничего не вернешь. Страх, что больше ничего не будет. Не будет сил побежать за уходящим автобусом или размышлять всю ночь, быстро шагая из угла в угол, не будет способности прочитывать по много сотен страниц в день и запоминать прочитанное, не будет желания прыгать до потолка от грядущей возможной радости, не запоет и не заболит сладко что-то внутри от наступившей весны, не будет страстных объятий, поцелуев с укусами, пропитанных любовным потом простыней и лихорадочно переплетенных пальцев.
Не то чтобы Лешу так сильно волновали объятия - он был скорее асексуален, - но одно дело мочь и не хотеть, а другое - хотеть, но не мочь. Впрочем, возможно, Голем сказал бы, что это почти одно и то же. В таких мыслях Леша провел предрассветные часы, потом, видимо, ненадолго задремал, но проснулся с тяжеленной головой и поспал бы еще, но в четверг все договорились собраться и погулять вместе субботним днем, а отказываться было как-то неудобно. Кроме того, оставлять Серегу одного наедине с влюбленной парой - это было многовато даже по Лешиным меркам. И вот с дурной головой он бродит по городу, слушает големовские рассказы, гадает, что происходит в голове у Сереги и размышляет над тем, что если явь и лучше кошмара, то очень, очень немногим.
Источник изображения: здесь.
***
- Значит, война! - Повторил Голем, устремляясь по переулку к аккуратно выставленным металлическим ограждениям, возле которых с совершенно бессмысленным видом дежурили два здоровых балбеса в милицейской форме: толстый, с румяным бритым лицом, и поджарый, с черными усами на смуглой скуластой физиономии. За заграждением была видна широкая улица, вдоль которой тянулась длинная шеренга одетых в камуфляж спин, черный ряд шлемов и плотный частокол обутых в берцы ног. Если посмотреть чуть наискось, то можно было увидеть, что широкая улица упирается одним концом в небольшую площадь, на которой, расцвеченная кое-где флагами и транспарантами, рыхло колыхалась по-осеннему серая человеческая масса.
- Сколько народу, - медленно и удивленно произнес Серега.
Голем в ответ только покачал головой, а Леша возразил, безнадежно махнув рукой.
- Это разве ж много. Просто толпа создает такую иллюзию. На самом деле здесь народу поменьше, чем на заурядном футбольном матче. - Он кивнул головой в сторону стоящей перед ними шеренги. - Ментов и тех больше.
Голем тем временем, прищурившись, вглядывался во флаги, которыми довольно лениво поигрывал несильный, но колючий осенний ветерок. Флаги и впрямь представляли собой какую-то политическую головоломку. Кумачовые полотнища, собравшиеся более менее кучно на одной стороне площади, соседствовали здесь с обычным российским «аквафрешем», а трехцветные государственные флаги в свою очередь перемежались то тут, то там желтовато-черными вспышками. В глубине же площади располагались совсем уж непонятные многоцветные тряпки.
Голем задумчиво ткнул пальцем в сторону черно-желтого полотнища.
- Это монархисты или анархо-капиталисты, - поинтересовался он, обращаясь в основном к Леше.
- М-м-м, националисты какие-нибудь, наверно, с монархическим уклоном, - ответил Леша неуверенно.
Он вначале решил, что Голем, употребляя термин «анархо-капитализм», его разыгрывает, но внимательно посмотрев на собеседника убедился, что тот серьезен как никогда.
- А это минархисты или боснийцы, - еще один тычок, но теперь в желто-синее полотнище.
Леша явственно услышал, как мент за спиной у него хихикнул. Интересно, им инструктаж проводят или просто минархизм вызвал у него какие-то неуместные ассоциации, задумался Леша, имевший интеллигентскую привычку задумываться не к месту и не о том.
- Вряд ли боснийцы, - очень серьезным голосом ответил за его спиной Серега и добавил, - это было бы странно.
- А минархисты не странно, - рассеянно возразил Голем, невольно заставив Серегу вновь почувствовать себя не в своей тарелке.
- Минархисты - дело другое, - в тон Голему продолжил Леша, по совести сказать, услышавший про минархистов впервые в жизни, - минархисты - это люди серьезные. Без минархистов - никуда! -
Заключил он и тут только заметил, что никто, кроме двух ухмыляющихся милиционеров, его, в общем, не слушает. Голем задумчиво поглядывал на площадь, покусывая нижнюю губу. Серега привычно смешался и засмущался, явно думая сейчас только о том, что в последнее время все сказанное им приходится как-то удивительно невпопад. А Даша… Даша просто охорашивалась перед почти зеркальной витриной, заправляя выбившиеся из-под беретика волосы и вообще совершая массу загадочных телодвижений, призванных приблизить внешность девушки к одной ей понятному идеалу.
- Чего хорохориться, если вся эта красота рано или поздно окажется на полу, - спросил Леша в пространство, удостоившись за свое замечание гневного взгляда от Даши, не любившей такие намеки.
Голем же в ответ ухмыльнулся, даже не обернувшись. Там, далеко, на противоположной стороне площади, началось какое-то движение, источником, которого, впрочем, были не собравшиеся на ней люди, а, скорее, окружившие их фигуры в доспехах. Медленно и организованно - а говорят, что русские ничего не умеют делать аккуратно, вновь не к месту мелькнуло в голове у Леши, - опустив забрала и плотно сжав щиты, двинулись они вперед, вытесняя толпу с площади. Здесь же, совсем неподалеку от ребят, небольшие мобильные группы пытались разделить ее, словно разрубая на кусочки, выдавливаемую из тюбика людскую массу. То тут, то там раздавалась звучавшая, как насмешка, команда: «Работаем. Работаем. Вот этого»!, вслед за которой от шеренги людей в шлемах отделялось человек десять под предводительством старшего.
Вид у отделившихся был такой героически-серьезный, будто они собираются совершить бог знает какой коллективный подвиг, скажем, на манер Саньки Матросова заткнуть своими могучими телами Большую Берту или, на худой конец, дать стране столько угля, сколько она никогда и не видывала. Однако вместо этого они бросались на толпу, как волки на стадо баранов, отделяли от нее, руководствуясь им одним понятными критериями, одного-двух козлищ и, подгоняя их пинками и избивая дубинками, грузили в автозаки. Избиваемые почти не сопротивлялись, разумно полагая, что их активность не будет поддержана другими собравшимися. Вот один из протестующих, увидев, что к нему устремились вооруженные дубинками фигуры, сразу опустился на землю, закрывая голову руками.
- Бесполезно, - пробормотал Голем, брезгливо помотав головой.
- Каэшно, - развязно согласился стоявший рядом милиционер. Он снял синеватую меховую шапку таким движением, будто собирался перекреститься. Однако вместо этого он ограничился тем, что отер со лба пот. На улице было не жарко, но мент, очевидно, запарился в своей утепленной куртке. - Конечно, бесполезно. Если сказано… - он несколько раз ударил открытой ладонью сверху по сжатому кулаку.
Лицо его при этом приобрело мальчишески озорное выражение, - то бесполезно. Хоть садись, хоть ложись.
И впрямь бесполезно - дубинки и берцы замелькали над лежащим с не меньшей частотой и энергией.
А из толпы тем временем выхватывали все новых и новых бедолаг. Вот кого-то повели с залитым кровью лицом, вот кто-то принялся подвывать, бережно поддерживая вывихнутую руку. Народ пассивно сопротивлялся, стараясь сбиться еще кучнее и пытаясь не отпускать намеченных жертв, но, как правило, безуспешно. Когда индивида наконец вырывали из толпы и начинали избивать, то над головами, одетыми в фантастические шлемы, неслось нестройное: «Позор! Позор!!». Если же жертву удавалось отстоять, то этот возглас сменялся несколько более торжественным: «Милиция с народом»!
- Нет, ну, слышите, что кричат? - Не то у мента накипело на душе, не то он под конец рабочего дня совсем замаялся от безделья, но он явно был готов излить душу перед первыми встречными. - Слышите, что кричат? Ну, с каким мы народом, а? - Риторически спросил мент, а потом спохватился. - Не, ну да - мы с народом. Ты ему люлей, а он тебе такой, опа - милиция с народом. С таким народом - кто угодно будет. Тока эта, типа стыдно немного.
Леше вдруг показалось, что он снова находится в каком-то дурном сне. Голем же посмотрел на милиционера довольно дружелюбно.
- Да вы, я смотрю, анархист, - спросил он с усмешкой, - может быть, даже анархо-капиталист.
Мент непристойно заржал в ответ.
- Не-е, я - просто анархист, - возразил он, - анархо-капиталисты, они вон на мерсах ездят, а у меня только девятка, - он поднял руки с отставленными указательными пальцами кверху и сделал несколько круговых движений, - с мигалками.
Голем только улыбнулся в ответ.
- Эх, и наваляет он ему сейчас, - неожиданно подумал Леша, - прямо по довольной толстой морде ему пропишет.
Но Голем почему-то не шелохнулся. Вместо этого он спокойно продолжал смотреть на разыгрывающуюся перед ними сцену. Теперь было видно, как еще одна шеренга странных существ, прикрывшись щитами, наступает на и без того теснимую толпу с противоположной стороны.
Даша оторвала взгляд от витрины и произнесла совершенно внятно и неожиданно:
- Боже, они же тут вторую Ходынку устроят. - И добавила неуверенно: - Может, пойдемте отсюда, а?
Никогда бы не предположил, что Даша знает про Ходынку, - подумал про себя Леша. - Может, она только притворяется такой дурой? Вслух же он произнес по возможности уверенно: «Думаю, для Ходынки здесь народу маловато. Разве что мусора сами себя передавят. - Он повернулся к стоящим позади служителям правопорядка и произнес, галантно прижав к груди правую руку: - Ничего личного, господа. Без обид».
Худощавый ничего не ответил. Его узкое лицо с выдающимися скулами осталось по-восточному бесстрастным, а толстый, напротив, заулыбался.
- Че обижаться-то, - спросил он риторически. - Я вообще за правду. Я даже знакомым отвечаю, если спрашивают, чем занимаюсь, что, мол, мусор я. Коротко и это, - он шмыгнул носом, - по делу.
Леша выслушал его излияния до конца и попытался продолжить.
- Уходить же, я думаю, не будем. Давайте посмо…
Но тут его перебил Серега, в голосе которого явственно слышались панические нотки. Справедливости ради надо признать, что волновался он больше не за себя, а за Дашу.
- Да вы что не видите, что происходит. Нам всем валить надо, причем срочно.
- Да что вам, - снова вмешался толстый, с опаской поглядывая на площадь, - даже нам и то уже съебывать пора.
Леша хотел было возразить, но потом поймал себя на мысли, что ждет, пока Голем выскажет свое мнение. Тот, однако, не торопился.
Он задумчиво смотрел на толпу, которой уже потихоньку-полегоньку начинало овладевать безумие, на шеренгу приближающихся марсиан в шлемах, на очередного вырванного из толпы беднягу, внешне щуплого и бедно одетого, раскидавшего нескольких насевших на него омоновцев, но все-таки бесславно павшего под дубинками подоспевшей подмоги, и на двух человек, отчаянно и безуспешно бросившихся ему на помощь. Лицо Голема было совершенно спокойно. Только губы сложились в едва заметную брезгливо-презрительную гримасу. Наконец, он упруго оттолкнулся от невысокого металлического заборчика, отгораживавшего переулок, постоял мгновение, уперев руки в бока, откинувшись и закусив нижнюю губу, потом шумно и деловито выдохнул и, покачав головой, сказал совершенно спокойным голосом: «Вы правы. Надо уходить отсюда. Ты… - начал он, но потом, внимательно посмотрев на Лешу, переменил решение, - нет, лучше ты, Серег, возьми Дашу и двигайтесь во-о-о-н в том направлении. - Голем показал себе куда-то за спину. - Не бегите, но идите быстро и не оглядывайтесь, а если даже и оглянетесь, - его голос вдруг приобрел грубоватые командные нотки, которых Серега и Леша давненько от него не слыхивали, - то ничего страшного. Роли это никакой не играет.
Даша, не знавшая точно, чего от Голема ожидать, но чисто по-женски почувствовавшая, что не за горами неладное, попыталась удержать своего спутника.
- Не надо. Не связывайся. Пойдем, Голем. - Попросила она. Ее глаза понемногу начали наполняться послушными слезами. - Пойдем, любимый, ну, пойдем.
Голем аккуратным, но в то же время уверенным движением высвободил ладонь из ее маленьких цепких пальчиков, осторожно взял девушку за подбородок и посмотрел ей в глаза.
- Да я и не связываюсь, - заметил он хладнокровно и ухмыльнулся, - напротив, я сдерживаюсь изо всех сил.
Голем уже заметно начал трансформироваться, в движениях его появилась порывистость, очертания фигуры потеряли чёткость, не то мышцы, не то острые ребра выступили под одеждой, он словно бесновато приплясывал, не двигаясь при этом с места. Чувствовалось, что ему уже трудно сохранять нормальный человеческий тон.
Даша посмотрела на Голема и испугалась. Не его удивительной трансформации - она уже знала, что Голем не такой, как другие, и была готова, пусть и с некоторым трудом, мириться этим. И не его мощи, заметной в каждом движении. Даша была молодой девушкой со здоровыми интересами, и мощь ее больше привлекала, чем отталкивала. Нет, в новом для нее Големе Дашу больше всего напугала какая-то отчужденность, оторванность от всего обыденного. Голем как будто существовал в какой-то новой параллельной реальности. Она все еще любила его, но уже не чувствовала в нем ничего близкого и понятного. Хотя, впрочем, нет. На секунду, на какую-то долю секунды она увидела в глазах Голема что-то знакомое и поняла, что внутри невыносимо режущей глаза фигуры с острыми гранями еще осталось что-то помнящее о ней, думающее о ней и желающее ей добра.
Голем тоже смотрел прямо на нее, но рассеянно, будто что-то припоминая или, скорее, думая о чем-то совсем другом, отвлеченном, о какой-то великой тайне, спрятанной глубоко-глубоко в недрах земной коры, а может, еще глубже, глубже поверхности Мохоровича, глубже мантии, о тайне, не плавящейся даже при температуре земного ядра, о тайне, которая только иногда дает знать о своем существовании невероятным сотрясением земли и потоками раскаленной магмы, силой невероятного давления, выбрасываемой на земную поверхность в местах геологических разломов на стыках тектонических плит.
- Иди, - сказал он уже совсем не своим голосом, оттолкнул Дашину головку невольно грубым движением и снова повторил: - Иди.
После чего подошел к ближайшему зданию и осторожно, словно боясь разрушить карточный домик, поднес руку к стене. Леша не удержался и на мгновение опустил веки, практически моргнул. Началось, подумал он. Эта мысль несуразным, но вертким нетопырем пронеслась где-то в сумеречной зоне его создания. «Началось», - успел подумать он еще раз и тотчас открыл глаза. В то же мгновение земля под его ногами дрогнула, а мир перед глазами изменился. Брызнули мелкими осколками толстые зеркальные витрины, словно яростные волны, разбившиеся о каменный берег, взвыли отчаянно и безнадежно сигнальные сирены автомобилей, взбугрились и рассыпались камни мостовой, словно кто-то шутя и одним движением разорвал сдерживающую их невидимую сеть. Мусор и пыль поднялись над площадью, и, влекомые поднявшимся вдруг ветерком, пластиковые пакеты, сухие листья, смятые бумажки, газеты и окурки вдруг принялись метаться туда-сюда, будто торжествуя и купаясь в потоках холодного, но все равно душного городского воздуха. А фигуры в сверкающих пластиковых шлемах остановились, словно недоумевая, как и почему так вышло, что перед их отрядом встала дыбом, заслоняя им путь, сама мать - сыра земля.
Леша оглянулся назад и увидел Серегу, настойчиво подталкивающего Дашу, подальше от Голема и происходящих на площади событий, и спины двух милиционеров, каким-то волшебным образом перенесшихся метров за триста от места, где стоял Леша. Очевидно, они восприняли лозунг «Милиция с народом» ровно в той степени, в которой были способны его воспринять. Ни больше и ни меньше.
А Голем тем временем уже превратился во что-то огромное, чудовищное и поражающее своей невероятной мощью. Без усилий, словно сквозь бумажный листок, прошел он через ограждения, оставив за собой груду покореженного металла, и двинулся навстречу чувствовавшей себя явно не в ударе шеренге. Наперерез ему выскочил из толпы омоновцев здоровенный детина, прикрываясь щитом и подняв над головой дубинку. Озверелость на его лице проглядывала даже сквозь опущенное прозрачное забрало, а храбрость куда больше смахивала на животное непонимание опасности, чем на осознанную готовность двигаться ей на встречу. Голем встретил атакующего даже не ударом, а тяжелым щелчком наотмашь по шлему. Шелобаном, вдруг вспомнилось Леше слово из детства. Такими увесистыми щелчками награждали папаши-работяги, возвращавшиеся с завода, своих не в меру расшалившихся сыновей. Шелобаны. От щелчка взгляд нападавшего стал даже еще менее осмысленным, чем прежде, но при этом, заметил Леша, в нем появилось нечто совершенно неподобающее лейтенанту ОМОНа, а именно недоумение. Он словно силился, силился, но не мог понять что-то очень важное. Впрочем, это продолжалось всего мгновение. Затем глаза лейтенанта выпучились, рот раскрылся. Он сделал еще несколько неверных шагов по направлению к Голему и ничком повалился на землю. Леша даже показалось, что земля как будто слегка дернулась детине навстречу, точно пытаясь наподдать ему напоследок.
А Голем уже двигался дальше. Щедро, на манер пушкинского Балды, награждая шелобанами попадавшиеся ему по пути шлемы, он приближался к шеренге, которая изготовилась к защите, сложив из щитов подобие черепахи. Отчаянно и надрываясь до хрипа, кричал что-то командир: вначале подчиненным, а потом Голему в рупор. Леша разобрал слово «разойтись», как будто могучее и крепко спаянное тело Голема могло вдруг распасться на части единственно по одному лишь желанию какого-нибудь майора или полковника. «Разойтись он может только совсем в другом смысле», - с неожиданном злорадством подумал Леша.
Испуганно шумела толпа, трусливо подвывали сирены, боковым зрением Леша видел, как где-то опять сверкали в воздухе сапоги и дубинки, как с кого-то сорвали шлем и тыкали кулаками и плевали в толстое, неумное, но оказавшееся на поверку таким человеческим лицо, но смотрел внимательно он только на Голема. Приблизившись к «черепахе», Голем не стал вступать в полемику и медленно расшатывать казавшуюся на первый взгляд прочной конструкцию. Вместо этого он просто не заметил искусственную черепаху, как танк мог бы не заметить черепаху живую. Голем врезался в нагромождение сомкнутых щитов, как футбольный мяч в кучу детских картонных кубиков, мгновенно превратив его в беспорядочную груду человеческих тел и разлетающейся амуниции. Могучей рукой Голем схватил пронзительно завизжавшего командира и отвесил ему такого здоровенного пинка, что тот пролетел несколько метров по воздуху, нелепо взмахивая руками в поисках опоры, но все равно неудобно приземлился прямо на голову.
И тут марсиане дрогнули и побежали. Голем догонял отстающих, безжалостно, как котят, разбрасывая их из стороны в сторону. Несколько раз, заметил Леша, под горячую руку ему попадались и протестующие. Вдруг его могучая фигура остановилась, посмотрела вокруг, подняла ногу и топнула. Топнула, видимо, просто ради баловства. Земля вновь задрожала, еще громче заголосили автомобильные сирены, и совсем уж отчаянно заголосила толпа, причем толпой теперь были уже все: и протестовавшие, и милиция, и странные люди со странными знаками отличия, а то и вовсе безо всяких знаков.
После этого Леша потерял Голема из виду, потому что навстречу ему в переулок хлынула напуганная, обезумевшая, прямо-таки пахнущая страхом людская масса. Все смешались в кучу: омоновцы, люди и даже милицейские кони, давным-давно сбросившие своих седоков. Толпа не проявляла ни мудрости, ни даже следов той самоорганизации, о которой так много принято говорить. Вместо этого она пихалась, огрызалась, голосила, непрестанно ругалась и слезливо жаловалась. Ненависть недавних противников была все так же сильна, и лишь только давка и общая паника мешали им взяться друг за друга всерьез, поэтому они ограничивались тем, что с каким-то озверелым наслаждением наступали соседям на ноги. Лешу, пытавшегося двигаться поперек потока, хватали, пинали, толкали локтями и беспрестанно крыли отборнейшим матом, причем зачастую люди, которых при прочих обстоятельствах можно было бы посчитать образцом интеллигентности.
Наконец, Леша споткнулся, не удержал равновесие и повалился прямо под ноги бегущим. Упал, не смог подняться и уже почувствовал на себе одинаково равнодушные и тяжелые берцы, и дамские сапоги, и спортивные кеды, и легкие туфельки, и стариковские потрепанные штиблеты. Тут бы и конец Леше Леонову, но нашелся какой-то паренек, который, кряхтя и ругаясь, распихал народ, подал Леше руку, поднял его, сказал, мол, здесь тебе не пляж и… снова их раскидала толпа. Больше они никогда не виделись. Запомнились только глаза с сумасшедшинкой, щербатые зубы, неглупое, чуть пропитое лицо и вихры, торчащие из-под шапки. Дальше Леша двигался уже с толпой, но стоило людскому потоку схлынуть, как он, несмотря на страх до дрожи в поджилках, общее ощущение помятости и, как он позже обнаружил дома, след ботинка на щеке, повернул обратно.
На площади маленькие смерчи продолжали кружить разноцветный мусор, пыль, оторванные шевроны и погоны. Кое-где продолжались не то драки, не то братания - Леша не разобрал, но главные события явно происходили дальше, на улице, по которой панически бежало, не оглядываясь и оставляя отстающих и раненых еще недавно столь доблестное инопланетное воинство, где сразу становилось понятно - тут прошел Голем.
Столбы были выворочены, мостовая и асфальт стояли колом, все специальные автомобили, еще недавно сверкавшие чистотой посреди грязноватой улицы, были перевернуты и брошены, словно ими поиграл какой-то не в меру расшалившийся ребенок, из поваленного набок водомета хлестала вода, пуленепробиваемые стекла броневиков были разбиты, двери автозаков вырваны с корнем, решетки разломаны и брошены тут же рядышком. Рядом с этими остатками былого величия, как жрецы на пепелище разрушенного храма, ходили, лежали и стояли на коленях, суетливо и бестолково пытаясь оказать помощь своим раненым, остатки разгромленных марсианских отрядов.
Леше запомнились усатый немолодой мужчина в полной экипировке с треснувшим шлемом на голове, раскачивающийся из стороны в сторону и что-то бормочущий себе под нос, и омоновец помоложе, в бронежилете, шлеме с оторванным забралом, с дубинкой и в берцах, но почему-то без штанов, как сомнамбула, бродящий по площади и громко и внятно повторяющий, как мантру, все одно и то же: «Не, ну, еб твою мать, не, ну, еб твою мать». Кто-то стонал, кто-то скулил, кто-то всхлипывал, кто-то просто подавленно молчал. Леша прошелся вдоль улицы, пытаясь оценить, так ли велико число человеческих жертв, но в конечном итоге вынужден был признать, что жизнеспособность человеческого организма, видимо, практически безгранична: синяки, ссадины, переломы, контузии, нервные срывы, но ни одного настоящего мертвеца он не увидел. Леша с удивлением замечал, как прямо на глазах фигуры, еще минуту назад лежавшие в беспамятстве в самых невероятных позах, поднимались и, тыкаясь повсюду, как слепые щенки, принимались шарить вокруг руками, отыскивая потерянные элементы своего обмундирования.
Леша прошелся чуть дальше, ожидая увидеть еще большие разрушения, но тут неожиданно все кончилось. Буквально в нескольких метрах от развернувшегося побоища все было совершенно как прежде. Спешили куда-то прохожие, пахло фастфудом, возле церкви отбивала земные поклоны старуха - профессиональная нищая. Напротив нее, на другой стороне улицы, другая старуха в грязной заношенной одежде танцевала, прислушиваясь к музыке в своей голове, медленный и торжественный танец. В своем воспаленном воображении она снова была маленькой девочкой, танцующей перед своими родителями под музыку, несущуюся из радиолы. Ее мир пах воском, гуталином и бенгальскими огнями. Вот-вот и начнется веселое и шумное пиршество. Для старухи иллюзия была настолько реальной, что затмевала все: машины, прохожих, собственную дряхлость, неизбежное течение времени и голод, голод, который еще недавно чувствовался так остро и который в итоге и свел ее с ума. Чуть поодаль верещал что-то дурным цоевским голосом уличный музыкант, бросив перед собой вместо шляпы для сбора денег гитарный чехол, державшаяся за руки парочка вдруг остановилась и принялась отчаянно целоваться посреди тротуара.
Леше все это казалось необычайно странным, удивительным, почти кощунственным, и на мгновение его вдруг охватило странное желание хватать прохожих за одежду и кричать: « Почему вы так спокойно идете, когда там, там произошло такое... такое...». Но потом его вдруг пронзила парадоксальная мысль, и он даже остановился в задумчивости, отыскивая в кармане спички и сигаретную пачку. А что, собственно, произошло, если не считать, конечно, того, что самого Лешу чуть насмерть не затоптали ногами, но это - личное? Что произошло такого, о чем стоило бы всерьез вспоминать? Если подумать, неожиданно признался себе Леша, то ничего. С какой точки зрения ни смотри.
Он закурил сигарету и медленно побрел в сторону станции метро, а потом и вовсе остановился прямо посреди улицы. Ему надо было о многом подумать на холодном пронизывающем ветру.
Продолжение: здесь.
Источник фото: здесь.
Вообще Леша был немного вялым сегодня. Всю последнюю ночь его мучили кошмары. Ему снилось, что он сидит вечером один в квартире и ждет гостей. Квартира во сне напоминала дом его родителей, но только с каким-то средневековым колоритом, и было непонятно, настоящее это Средневековье или неудачно стилизованный под Средневековье кабак: дубовые панели, палаши, сабли и алебарды на стенах, богато украшенные рога для питья и пороха, дубовые бочки вместо табуреток, большие деревянные кружки и серебряные кубки вместо стаканов. Ощущает Леша себя вполне еще молодым человеком, но точно знает, что родители его давно умерли, а он остался совершенно один на этом свете, и от этого все начало сна пронизано какай-то тихой грустью. Гости все не идут. Огромный рыжий кот нагло ходит по квартире, хрипло мяучит и запрыгивает на шкафы, полки и подоконники, а Леша все силится, силится и никак не может вспомнить, кастрированный это кот или же просто такой большой.
На кухне полумрак, тускло светят под потолком не то лампочки в люстре, не то свечи в тяжелом канделябре - не разобрать. И вообще - Леше тяжело поднимать голову и глаза, отчего смотрит он все время куда-то вниз, в давно не метенный пол. Ему противно ходить в одних носках по этому полу, но он никак не может вспомнить, куда подевались его тапочки и веник. Леша смотрит на улицу и опять же - вид из окна вроде бы похож на тот, что он привык видеть в детстве, но на улице так темно, что не поймешь, какой век на дворе.
Слабый свет фонарей освещает собой то ли асфальтированную дорогу, то ли просто убитую грязь, старая береза с вороньими гнездами в голых, как прутья метлы, ветвях и серая стена с несколькими небольшими оконцами могут относиться к любой эпохе, как и скаты крыш невысоких домов, не то выкрашенные темно-красной краской, не то покрытые рыжей черепицей. На фоне темно-серого неба виднеется силуэт большого здания, но оно так странно повернуто к Леше, что ему никак не удается разобрать, что же перед ним: церковь, ратуша, сторожевая башня или, напротив, нечто вполне современное - офисный или, может, торговый центр. Он вглядывается, вглядывается в это здание, напрягая глаза, но стоит ему прийти к какому-нибудь определенному выводу, как какая-нибудь малозначительная деталь разрушает все его построения. Если это церковь, то где хоть какой-нибудь намек на архитектурные изыски, а если торговый центр, то почему так мало света и, вообще, откуда такая мрачность?
К зданию валит толпа, но в тусклом фонарном свете невозможно понять, что это за публика. Мелькнет на секунду под фонарем то старуха в платочке, с ввалившимися губами и большим, кривым, нависающим над подбородком, как у ведьмы, носом, то коренастый мастеровой с пропитым небритым лицом, то усы, фуражка и шинель с блестящими пуговицами, обтягивающая упитанное брюхо, то молодая, знающая себе цену деваха с подведенными быстрыми глазами, серебряным крестиком на шее и большими серьгами в ушах и только башмаки, потрепанные башмаки девицы выдают, что в неверном свете перед Лешей мелькнула не капризная королева, а в лучшем случае взбалмошная горничная.
Раздается стук в дверь, и в Лешиной комнате появляются гости, гости, которых он, казалось бы, хорошо знает, но при всем желании не может вспомнить ни их имен, ни занятий, ни обстоятельств, которые свели его с этими так хорошо знакомыми, но совсем не близкими ему людьми. Вместе они садятся играть в карты, что кажется Леше несколько удивительным, поскольку в его семье в карты никогда не играли, а играли только в шашки и шахматы. Однако очень скоро он осознает, что понимает в игре куда больше своих противников. Карты словно подчиняются ему. Только странно, что онеры как-то лукаво поглядывают на него, подмигивают и как будто хихикают, глядя на Лешино воодушевление. Валеты, дамы, короли и даже тузы. Почему-то вместо обычных тузов в этих картах какие-то свиноподобные матерые лица.
Игра продолжается, но теперь он смотрит на все происходящее со стороны, глазами кота, сидящего на кухонном шкафу, в углу, прямо под потолком, где пахнет квасом, базиликом, укропом, петрушкой и отсыревшим деревом. В дрожащем желтоватом свете свечей - теперь это уже точно свечи - человек, похожий на Лешу, выигрывает кон за коном, выпивает одну за другой кружки скверного пива и складывает перед собой стопками крупные неровно-круглые медяки. Леша не замечает этого - он смотрит в основном куда-то вниз, но кот-то видит, что обстановка за столом накаляется. Кота не проведешь. Он видит, как недовольно переглядываются другие игроки, когда Леша пододвигает к себе очередную горсть потертой меди, как тускло блестят печатки на их хватких и жадных пальцах, как едва сдерживаемым раздражением наполняется тембр их голосов, как чаще и чаще опорожняются кубки. Минута, и вот уже на мгновение блеснул нож, вытащенный из-за голенища, но это пока так, только чтобы проверить, что он на месте. Кот суетится на шкафу и жалобно мяучит, но Леша, тот, который сидит внизу за столом, по-прежнему ничего не замечает и продолжает спокойно смотреть в карты и выигрывать партию за партией.
Наконец в игре наступает пауза. Кот видит, как Леша откидывается от стола, потягивается, вновь наполняет кружку и, желая сгладить нарастающую неловкость, спрашивает, что это за здание выстроили там, на той стороне дороги, и почему туда с такой охотой валит серая, лишенная каких-то отличительных признаков, словно потерявшаяся во времени и пространстве толпа. Лешины не то партнеры, не то соперники откидываются от стола и, осклабившись, начинают что-то отвечать.
Особенно много долго говорит один: толстый, довольный, с широкими рыжими усами. Другой, тощий и бритый, с синеватым костлявым лицом, только хихикает и время от времени вставляет одно-два слова.
Толстый бубнит басом, тощий - тенором, но сверху, со шкафа, где сидит кот, совершенно невозможно разобрать, о чем же они бубнят, а вот Леша внизу все слышит и понимает. Рот его раскрывается от удивления, глаза расширяются, волосы начинают шевелиться на голове, а пальцы лихорадочно теребят карточную колоду с выцветшим золотым обрезом. Кот снова пронзительно мяучит, Леша поднимает руку, чтобы что-то возразить, но тут кто-то темный, все время находившийся где-то за спиной, медленно снимает со стены тяжелый палаш, не спеша подходит сзади к ничего не подозревающему Леше - кот мяучит совсем жалобно - и коротким движением вонзает палаш прямо ему в затылок, пригвождая к деревянному столу. Через мгновение Леша вновь возвращается в свое тело и снова видит своими глазами с удивительной ясностью окружающий мир, точнее, то, что от него осталось: темную деревянную столешницу, лопатовидную руку с толстыми пальцами, еще одну руку - бледную, с ухоженными ногтями, королей и дам в псевдорусских костюмах, покрытую примитивной резьбой кружку и кровь, кровь, хлещущую из его собственного рта, смешивающуюся с разлитым пивом и застилающую весь остающийся обзор. Кровь заливает столешницу, дам, королей, тузов, даже валетов и шестерок, заполоняя все пространство перед глазами. Отчаянно и хрипло мяучит кот…
В этот момент Леша проснулся, а потом так и не заснул как следует. То есть спать-то ему хотелось, но было боязно возвращаться обратно в сон. Поэтому остаток ночи и часть утра он не то, дремал не то грезил в каком-то полубреду, как маркесовкий полковник. Только бредил Леша не о гражданской войне, а о своей собственной жизни. Он, старавшийся никогда не думать о таких вещах и сохранявший бодрость даже во время кромешного безденежья и тяжелого похмелья, вдруг начал представлять себя через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Седые волосы, морщины, синеватые прожилки и пятна на руках и на шее, одиночество, забывчивость, да что там забывчивость - слабоумие, беспомощность, брюзгливость, страх болезней, страх перед будущим, страх нового, страх выходить за дверь, страх предаться воспоминаниям о бесцельно прожитой жизни. Страх, что ничего не вернешь. Страх, что больше ничего не будет. Не будет сил побежать за уходящим автобусом или размышлять всю ночь, быстро шагая из угла в угол, не будет способности прочитывать по много сотен страниц в день и запоминать прочитанное, не будет желания прыгать до потолка от грядущей возможной радости, не запоет и не заболит сладко что-то внутри от наступившей весны, не будет страстных объятий, поцелуев с укусами, пропитанных любовным потом простыней и лихорадочно переплетенных пальцев.
Не то чтобы Лешу так сильно волновали объятия - он был скорее асексуален, - но одно дело мочь и не хотеть, а другое - хотеть, но не мочь. Впрочем, возможно, Голем сказал бы, что это почти одно и то же. В таких мыслях Леша провел предрассветные часы, потом, видимо, ненадолго задремал, но проснулся с тяжеленной головой и поспал бы еще, но в четверг все договорились собраться и погулять вместе субботним днем, а отказываться было как-то неудобно. Кроме того, оставлять Серегу одного наедине с влюбленной парой - это было многовато даже по Лешиным меркам. И вот с дурной головой он бродит по городу, слушает големовские рассказы, гадает, что происходит в голове у Сереги и размышляет над тем, что если явь и лучше кошмара, то очень, очень немногим.
Источник изображения: здесь.
***
- Значит, война! - Повторил Голем, устремляясь по переулку к аккуратно выставленным металлическим ограждениям, возле которых с совершенно бессмысленным видом дежурили два здоровых балбеса в милицейской форме: толстый, с румяным бритым лицом, и поджарый, с черными усами на смуглой скуластой физиономии. За заграждением была видна широкая улица, вдоль которой тянулась длинная шеренга одетых в камуфляж спин, черный ряд шлемов и плотный частокол обутых в берцы ног. Если посмотреть чуть наискось, то можно было увидеть, что широкая улица упирается одним концом в небольшую площадь, на которой, расцвеченная кое-где флагами и транспарантами, рыхло колыхалась по-осеннему серая человеческая масса.
- Сколько народу, - медленно и удивленно произнес Серега.
Голем в ответ только покачал головой, а Леша возразил, безнадежно махнув рукой.
- Это разве ж много. Просто толпа создает такую иллюзию. На самом деле здесь народу поменьше, чем на заурядном футбольном матче. - Он кивнул головой в сторону стоящей перед ними шеренги. - Ментов и тех больше.
Голем тем временем, прищурившись, вглядывался во флаги, которыми довольно лениво поигрывал несильный, но колючий осенний ветерок. Флаги и впрямь представляли собой какую-то политическую головоломку. Кумачовые полотнища, собравшиеся более менее кучно на одной стороне площади, соседствовали здесь с обычным российским «аквафрешем», а трехцветные государственные флаги в свою очередь перемежались то тут, то там желтовато-черными вспышками. В глубине же площади располагались совсем уж непонятные многоцветные тряпки.
Голем задумчиво ткнул пальцем в сторону черно-желтого полотнища.
- Это монархисты или анархо-капиталисты, - поинтересовался он, обращаясь в основном к Леше.
- М-м-м, националисты какие-нибудь, наверно, с монархическим уклоном, - ответил Леша неуверенно.
Он вначале решил, что Голем, употребляя термин «анархо-капитализм», его разыгрывает, но внимательно посмотрев на собеседника убедился, что тот серьезен как никогда.
- А это минархисты или боснийцы, - еще один тычок, но теперь в желто-синее полотнище.
Леша явственно услышал, как мент за спиной у него хихикнул. Интересно, им инструктаж проводят или просто минархизм вызвал у него какие-то неуместные ассоциации, задумался Леша, имевший интеллигентскую привычку задумываться не к месту и не о том.
- Вряд ли боснийцы, - очень серьезным голосом ответил за его спиной Серега и добавил, - это было бы странно.
- А минархисты не странно, - рассеянно возразил Голем, невольно заставив Серегу вновь почувствовать себя не в своей тарелке.
- Минархисты - дело другое, - в тон Голему продолжил Леша, по совести сказать, услышавший про минархистов впервые в жизни, - минархисты - это люди серьезные. Без минархистов - никуда! -
Заключил он и тут только заметил, что никто, кроме двух ухмыляющихся милиционеров, его, в общем, не слушает. Голем задумчиво поглядывал на площадь, покусывая нижнюю губу. Серега привычно смешался и засмущался, явно думая сейчас только о том, что в последнее время все сказанное им приходится как-то удивительно невпопад. А Даша… Даша просто охорашивалась перед почти зеркальной витриной, заправляя выбившиеся из-под беретика волосы и вообще совершая массу загадочных телодвижений, призванных приблизить внешность девушки к одной ей понятному идеалу.
- Чего хорохориться, если вся эта красота рано или поздно окажется на полу, - спросил Леша в пространство, удостоившись за свое замечание гневного взгляда от Даши, не любившей такие намеки.
Голем же в ответ ухмыльнулся, даже не обернувшись. Там, далеко, на противоположной стороне площади, началось какое-то движение, источником, которого, впрочем, были не собравшиеся на ней люди, а, скорее, окружившие их фигуры в доспехах. Медленно и организованно - а говорят, что русские ничего не умеют делать аккуратно, вновь не к месту мелькнуло в голове у Леши, - опустив забрала и плотно сжав щиты, двинулись они вперед, вытесняя толпу с площади. Здесь же, совсем неподалеку от ребят, небольшие мобильные группы пытались разделить ее, словно разрубая на кусочки, выдавливаемую из тюбика людскую массу. То тут, то там раздавалась звучавшая, как насмешка, команда: «Работаем. Работаем. Вот этого»!, вслед за которой от шеренги людей в шлемах отделялось человек десять под предводительством старшего.
Вид у отделившихся был такой героически-серьезный, будто они собираются совершить бог знает какой коллективный подвиг, скажем, на манер Саньки Матросова заткнуть своими могучими телами Большую Берту или, на худой конец, дать стране столько угля, сколько она никогда и не видывала. Однако вместо этого они бросались на толпу, как волки на стадо баранов, отделяли от нее, руководствуясь им одним понятными критериями, одного-двух козлищ и, подгоняя их пинками и избивая дубинками, грузили в автозаки. Избиваемые почти не сопротивлялись, разумно полагая, что их активность не будет поддержана другими собравшимися. Вот один из протестующих, увидев, что к нему устремились вооруженные дубинками фигуры, сразу опустился на землю, закрывая голову руками.
- Бесполезно, - пробормотал Голем, брезгливо помотав головой.
- Каэшно, - развязно согласился стоявший рядом милиционер. Он снял синеватую меховую шапку таким движением, будто собирался перекреститься. Однако вместо этого он ограничился тем, что отер со лба пот. На улице было не жарко, но мент, очевидно, запарился в своей утепленной куртке. - Конечно, бесполезно. Если сказано… - он несколько раз ударил открытой ладонью сверху по сжатому кулаку.
Лицо его при этом приобрело мальчишески озорное выражение, - то бесполезно. Хоть садись, хоть ложись.
И впрямь бесполезно - дубинки и берцы замелькали над лежащим с не меньшей частотой и энергией.
А из толпы тем временем выхватывали все новых и новых бедолаг. Вот кого-то повели с залитым кровью лицом, вот кто-то принялся подвывать, бережно поддерживая вывихнутую руку. Народ пассивно сопротивлялся, стараясь сбиться еще кучнее и пытаясь не отпускать намеченных жертв, но, как правило, безуспешно. Когда индивида наконец вырывали из толпы и начинали избивать, то над головами, одетыми в фантастические шлемы, неслось нестройное: «Позор! Позор!!». Если же жертву удавалось отстоять, то этот возглас сменялся несколько более торжественным: «Милиция с народом»!
- Нет, ну, слышите, что кричат? - Не то у мента накипело на душе, не то он под конец рабочего дня совсем замаялся от безделья, но он явно был готов излить душу перед первыми встречными. - Слышите, что кричат? Ну, с каким мы народом, а? - Риторически спросил мент, а потом спохватился. - Не, ну да - мы с народом. Ты ему люлей, а он тебе такой, опа - милиция с народом. С таким народом - кто угодно будет. Тока эта, типа стыдно немного.
Леше вдруг показалось, что он снова находится в каком-то дурном сне. Голем же посмотрел на милиционера довольно дружелюбно.
- Да вы, я смотрю, анархист, - спросил он с усмешкой, - может быть, даже анархо-капиталист.
Мент непристойно заржал в ответ.
- Не-е, я - просто анархист, - возразил он, - анархо-капиталисты, они вон на мерсах ездят, а у меня только девятка, - он поднял руки с отставленными указательными пальцами кверху и сделал несколько круговых движений, - с мигалками.
Голем только улыбнулся в ответ.
- Эх, и наваляет он ему сейчас, - неожиданно подумал Леша, - прямо по довольной толстой морде ему пропишет.
Но Голем почему-то не шелохнулся. Вместо этого он спокойно продолжал смотреть на разыгрывающуюся перед ними сцену. Теперь было видно, как еще одна шеренга странных существ, прикрывшись щитами, наступает на и без того теснимую толпу с противоположной стороны.
Даша оторвала взгляд от витрины и произнесла совершенно внятно и неожиданно:
- Боже, они же тут вторую Ходынку устроят. - И добавила неуверенно: - Может, пойдемте отсюда, а?
Никогда бы не предположил, что Даша знает про Ходынку, - подумал про себя Леша. - Может, она только притворяется такой дурой? Вслух же он произнес по возможности уверенно: «Думаю, для Ходынки здесь народу маловато. Разве что мусора сами себя передавят. - Он повернулся к стоящим позади служителям правопорядка и произнес, галантно прижав к груди правую руку: - Ничего личного, господа. Без обид».
Худощавый ничего не ответил. Его узкое лицо с выдающимися скулами осталось по-восточному бесстрастным, а толстый, напротив, заулыбался.
- Че обижаться-то, - спросил он риторически. - Я вообще за правду. Я даже знакомым отвечаю, если спрашивают, чем занимаюсь, что, мол, мусор я. Коротко и это, - он шмыгнул носом, - по делу.
Леша выслушал его излияния до конца и попытался продолжить.
- Уходить же, я думаю, не будем. Давайте посмо…
Но тут его перебил Серега, в голосе которого явственно слышались панические нотки. Справедливости ради надо признать, что волновался он больше не за себя, а за Дашу.
- Да вы что не видите, что происходит. Нам всем валить надо, причем срочно.
- Да что вам, - снова вмешался толстый, с опаской поглядывая на площадь, - даже нам и то уже съебывать пора.
Леша хотел было возразить, но потом поймал себя на мысли, что ждет, пока Голем выскажет свое мнение. Тот, однако, не торопился.
Он задумчиво смотрел на толпу, которой уже потихоньку-полегоньку начинало овладевать безумие, на шеренгу приближающихся марсиан в шлемах, на очередного вырванного из толпы беднягу, внешне щуплого и бедно одетого, раскидавшего нескольких насевших на него омоновцев, но все-таки бесславно павшего под дубинками подоспевшей подмоги, и на двух человек, отчаянно и безуспешно бросившихся ему на помощь. Лицо Голема было совершенно спокойно. Только губы сложились в едва заметную брезгливо-презрительную гримасу. Наконец, он упруго оттолкнулся от невысокого металлического заборчика, отгораживавшего переулок, постоял мгновение, уперев руки в бока, откинувшись и закусив нижнюю губу, потом шумно и деловито выдохнул и, покачав головой, сказал совершенно спокойным голосом: «Вы правы. Надо уходить отсюда. Ты… - начал он, но потом, внимательно посмотрев на Лешу, переменил решение, - нет, лучше ты, Серег, возьми Дашу и двигайтесь во-о-о-н в том направлении. - Голем показал себе куда-то за спину. - Не бегите, но идите быстро и не оглядывайтесь, а если даже и оглянетесь, - его голос вдруг приобрел грубоватые командные нотки, которых Серега и Леша давненько от него не слыхивали, - то ничего страшного. Роли это никакой не играет.
Даша, не знавшая точно, чего от Голема ожидать, но чисто по-женски почувствовавшая, что не за горами неладное, попыталась удержать своего спутника.
- Не надо. Не связывайся. Пойдем, Голем. - Попросила она. Ее глаза понемногу начали наполняться послушными слезами. - Пойдем, любимый, ну, пойдем.
Голем аккуратным, но в то же время уверенным движением высвободил ладонь из ее маленьких цепких пальчиков, осторожно взял девушку за подбородок и посмотрел ей в глаза.
- Да я и не связываюсь, - заметил он хладнокровно и ухмыльнулся, - напротив, я сдерживаюсь изо всех сил.
Голем уже заметно начал трансформироваться, в движениях его появилась порывистость, очертания фигуры потеряли чёткость, не то мышцы, не то острые ребра выступили под одеждой, он словно бесновато приплясывал, не двигаясь при этом с места. Чувствовалось, что ему уже трудно сохранять нормальный человеческий тон.
Даша посмотрела на Голема и испугалась. Не его удивительной трансформации - она уже знала, что Голем не такой, как другие, и была готова, пусть и с некоторым трудом, мириться этим. И не его мощи, заметной в каждом движении. Даша была молодой девушкой со здоровыми интересами, и мощь ее больше привлекала, чем отталкивала. Нет, в новом для нее Големе Дашу больше всего напугала какая-то отчужденность, оторванность от всего обыденного. Голем как будто существовал в какой-то новой параллельной реальности. Она все еще любила его, но уже не чувствовала в нем ничего близкого и понятного. Хотя, впрочем, нет. На секунду, на какую-то долю секунды она увидела в глазах Голема что-то знакомое и поняла, что внутри невыносимо режущей глаза фигуры с острыми гранями еще осталось что-то помнящее о ней, думающее о ней и желающее ей добра.
Голем тоже смотрел прямо на нее, но рассеянно, будто что-то припоминая или, скорее, думая о чем-то совсем другом, отвлеченном, о какой-то великой тайне, спрятанной глубоко-глубоко в недрах земной коры, а может, еще глубже, глубже поверхности Мохоровича, глубже мантии, о тайне, не плавящейся даже при температуре земного ядра, о тайне, которая только иногда дает знать о своем существовании невероятным сотрясением земли и потоками раскаленной магмы, силой невероятного давления, выбрасываемой на земную поверхность в местах геологических разломов на стыках тектонических плит.
- Иди, - сказал он уже совсем не своим голосом, оттолкнул Дашину головку невольно грубым движением и снова повторил: - Иди.
После чего подошел к ближайшему зданию и осторожно, словно боясь разрушить карточный домик, поднес руку к стене. Леша не удержался и на мгновение опустил веки, практически моргнул. Началось, подумал он. Эта мысль несуразным, но вертким нетопырем пронеслась где-то в сумеречной зоне его создания. «Началось», - успел подумать он еще раз и тотчас открыл глаза. В то же мгновение земля под его ногами дрогнула, а мир перед глазами изменился. Брызнули мелкими осколками толстые зеркальные витрины, словно яростные волны, разбившиеся о каменный берег, взвыли отчаянно и безнадежно сигнальные сирены автомобилей, взбугрились и рассыпались камни мостовой, словно кто-то шутя и одним движением разорвал сдерживающую их невидимую сеть. Мусор и пыль поднялись над площадью, и, влекомые поднявшимся вдруг ветерком, пластиковые пакеты, сухие листья, смятые бумажки, газеты и окурки вдруг принялись метаться туда-сюда, будто торжествуя и купаясь в потоках холодного, но все равно душного городского воздуха. А фигуры в сверкающих пластиковых шлемах остановились, словно недоумевая, как и почему так вышло, что перед их отрядом встала дыбом, заслоняя им путь, сама мать - сыра земля.
Леша оглянулся назад и увидел Серегу, настойчиво подталкивающего Дашу, подальше от Голема и происходящих на площади событий, и спины двух милиционеров, каким-то волшебным образом перенесшихся метров за триста от места, где стоял Леша. Очевидно, они восприняли лозунг «Милиция с народом» ровно в той степени, в которой были способны его воспринять. Ни больше и ни меньше.
А Голем тем временем уже превратился во что-то огромное, чудовищное и поражающее своей невероятной мощью. Без усилий, словно сквозь бумажный листок, прошел он через ограждения, оставив за собой груду покореженного металла, и двинулся навстречу чувствовавшей себя явно не в ударе шеренге. Наперерез ему выскочил из толпы омоновцев здоровенный детина, прикрываясь щитом и подняв над головой дубинку. Озверелость на его лице проглядывала даже сквозь опущенное прозрачное забрало, а храбрость куда больше смахивала на животное непонимание опасности, чем на осознанную готовность двигаться ей на встречу. Голем встретил атакующего даже не ударом, а тяжелым щелчком наотмашь по шлему. Шелобаном, вдруг вспомнилось Леше слово из детства. Такими увесистыми щелчками награждали папаши-работяги, возвращавшиеся с завода, своих не в меру расшалившихся сыновей. Шелобаны. От щелчка взгляд нападавшего стал даже еще менее осмысленным, чем прежде, но при этом, заметил Леша, в нем появилось нечто совершенно неподобающее лейтенанту ОМОНа, а именно недоумение. Он словно силился, силился, но не мог понять что-то очень важное. Впрочем, это продолжалось всего мгновение. Затем глаза лейтенанта выпучились, рот раскрылся. Он сделал еще несколько неверных шагов по направлению к Голему и ничком повалился на землю. Леша даже показалось, что земля как будто слегка дернулась детине навстречу, точно пытаясь наподдать ему напоследок.
А Голем уже двигался дальше. Щедро, на манер пушкинского Балды, награждая шелобанами попадавшиеся ему по пути шлемы, он приближался к шеренге, которая изготовилась к защите, сложив из щитов подобие черепахи. Отчаянно и надрываясь до хрипа, кричал что-то командир: вначале подчиненным, а потом Голему в рупор. Леша разобрал слово «разойтись», как будто могучее и крепко спаянное тело Голема могло вдруг распасться на части единственно по одному лишь желанию какого-нибудь майора или полковника. «Разойтись он может только совсем в другом смысле», - с неожиданном злорадством подумал Леша.
Испуганно шумела толпа, трусливо подвывали сирены, боковым зрением Леша видел, как где-то опять сверкали в воздухе сапоги и дубинки, как с кого-то сорвали шлем и тыкали кулаками и плевали в толстое, неумное, но оказавшееся на поверку таким человеческим лицо, но смотрел внимательно он только на Голема. Приблизившись к «черепахе», Голем не стал вступать в полемику и медленно расшатывать казавшуюся на первый взгляд прочной конструкцию. Вместо этого он просто не заметил искусственную черепаху, как танк мог бы не заметить черепаху живую. Голем врезался в нагромождение сомкнутых щитов, как футбольный мяч в кучу детских картонных кубиков, мгновенно превратив его в беспорядочную груду человеческих тел и разлетающейся амуниции. Могучей рукой Голем схватил пронзительно завизжавшего командира и отвесил ему такого здоровенного пинка, что тот пролетел несколько метров по воздуху, нелепо взмахивая руками в поисках опоры, но все равно неудобно приземлился прямо на голову.
И тут марсиане дрогнули и побежали. Голем догонял отстающих, безжалостно, как котят, разбрасывая их из стороны в сторону. Несколько раз, заметил Леша, под горячую руку ему попадались и протестующие. Вдруг его могучая фигура остановилась, посмотрела вокруг, подняла ногу и топнула. Топнула, видимо, просто ради баловства. Земля вновь задрожала, еще громче заголосили автомобильные сирены, и совсем уж отчаянно заголосила толпа, причем толпой теперь были уже все: и протестовавшие, и милиция, и странные люди со странными знаками отличия, а то и вовсе безо всяких знаков.
После этого Леша потерял Голема из виду, потому что навстречу ему в переулок хлынула напуганная, обезумевшая, прямо-таки пахнущая страхом людская масса. Все смешались в кучу: омоновцы, люди и даже милицейские кони, давным-давно сбросившие своих седоков. Толпа не проявляла ни мудрости, ни даже следов той самоорганизации, о которой так много принято говорить. Вместо этого она пихалась, огрызалась, голосила, непрестанно ругалась и слезливо жаловалась. Ненависть недавних противников была все так же сильна, и лишь только давка и общая паника мешали им взяться друг за друга всерьез, поэтому они ограничивались тем, что с каким-то озверелым наслаждением наступали соседям на ноги. Лешу, пытавшегося двигаться поперек потока, хватали, пинали, толкали локтями и беспрестанно крыли отборнейшим матом, причем зачастую люди, которых при прочих обстоятельствах можно было бы посчитать образцом интеллигентности.
Наконец, Леша споткнулся, не удержал равновесие и повалился прямо под ноги бегущим. Упал, не смог подняться и уже почувствовал на себе одинаково равнодушные и тяжелые берцы, и дамские сапоги, и спортивные кеды, и легкие туфельки, и стариковские потрепанные штиблеты. Тут бы и конец Леше Леонову, но нашелся какой-то паренек, который, кряхтя и ругаясь, распихал народ, подал Леше руку, поднял его, сказал, мол, здесь тебе не пляж и… снова их раскидала толпа. Больше они никогда не виделись. Запомнились только глаза с сумасшедшинкой, щербатые зубы, неглупое, чуть пропитое лицо и вихры, торчащие из-под шапки. Дальше Леша двигался уже с толпой, но стоило людскому потоку схлынуть, как он, несмотря на страх до дрожи в поджилках, общее ощущение помятости и, как он позже обнаружил дома, след ботинка на щеке, повернул обратно.
На площади маленькие смерчи продолжали кружить разноцветный мусор, пыль, оторванные шевроны и погоны. Кое-где продолжались не то драки, не то братания - Леша не разобрал, но главные события явно происходили дальше, на улице, по которой панически бежало, не оглядываясь и оставляя отстающих и раненых еще недавно столь доблестное инопланетное воинство, где сразу становилось понятно - тут прошел Голем.
Столбы были выворочены, мостовая и асфальт стояли колом, все специальные автомобили, еще недавно сверкавшие чистотой посреди грязноватой улицы, были перевернуты и брошены, словно ими поиграл какой-то не в меру расшалившийся ребенок, из поваленного набок водомета хлестала вода, пуленепробиваемые стекла броневиков были разбиты, двери автозаков вырваны с корнем, решетки разломаны и брошены тут же рядышком. Рядом с этими остатками былого величия, как жрецы на пепелище разрушенного храма, ходили, лежали и стояли на коленях, суетливо и бестолково пытаясь оказать помощь своим раненым, остатки разгромленных марсианских отрядов.
Леше запомнились усатый немолодой мужчина в полной экипировке с треснувшим шлемом на голове, раскачивающийся из стороны в сторону и что-то бормочущий себе под нос, и омоновец помоложе, в бронежилете, шлеме с оторванным забралом, с дубинкой и в берцах, но почему-то без штанов, как сомнамбула, бродящий по площади и громко и внятно повторяющий, как мантру, все одно и то же: «Не, ну, еб твою мать, не, ну, еб твою мать». Кто-то стонал, кто-то скулил, кто-то всхлипывал, кто-то просто подавленно молчал. Леша прошелся вдоль улицы, пытаясь оценить, так ли велико число человеческих жертв, но в конечном итоге вынужден был признать, что жизнеспособность человеческого организма, видимо, практически безгранична: синяки, ссадины, переломы, контузии, нервные срывы, но ни одного настоящего мертвеца он не увидел. Леша с удивлением замечал, как прямо на глазах фигуры, еще минуту назад лежавшие в беспамятстве в самых невероятных позах, поднимались и, тыкаясь повсюду, как слепые щенки, принимались шарить вокруг руками, отыскивая потерянные элементы своего обмундирования.
Леша прошелся чуть дальше, ожидая увидеть еще большие разрушения, но тут неожиданно все кончилось. Буквально в нескольких метрах от развернувшегося побоища все было совершенно как прежде. Спешили куда-то прохожие, пахло фастфудом, возле церкви отбивала земные поклоны старуха - профессиональная нищая. Напротив нее, на другой стороне улицы, другая старуха в грязной заношенной одежде танцевала, прислушиваясь к музыке в своей голове, медленный и торжественный танец. В своем воспаленном воображении она снова была маленькой девочкой, танцующей перед своими родителями под музыку, несущуюся из радиолы. Ее мир пах воском, гуталином и бенгальскими огнями. Вот-вот и начнется веселое и шумное пиршество. Для старухи иллюзия была настолько реальной, что затмевала все: машины, прохожих, собственную дряхлость, неизбежное течение времени и голод, голод, который еще недавно чувствовался так остро и который в итоге и свел ее с ума. Чуть поодаль верещал что-то дурным цоевским голосом уличный музыкант, бросив перед собой вместо шляпы для сбора денег гитарный чехол, державшаяся за руки парочка вдруг остановилась и принялась отчаянно целоваться посреди тротуара.
Леше все это казалось необычайно странным, удивительным, почти кощунственным, и на мгновение его вдруг охватило странное желание хватать прохожих за одежду и кричать: « Почему вы так спокойно идете, когда там, там произошло такое... такое...». Но потом его вдруг пронзила парадоксальная мысль, и он даже остановился в задумчивости, отыскивая в кармане спички и сигаретную пачку. А что, собственно, произошло, если не считать, конечно, того, что самого Лешу чуть насмерть не затоптали ногами, но это - личное? Что произошло такого, о чем стоило бы всерьез вспоминать? Если подумать, неожиданно признался себе Леша, то ничего. С какой точки зрения ни смотри.
Он закурил сигарету и медленно побрел в сторону станции метро, а потом и вовсе остановился прямо посреди улицы. Ему надо было о многом подумать на холодном пронизывающем ветру.
Продолжение: здесь.
Источник фото: здесь.
