Дошли руки до Плеханова
В отпуске удалось, наконец, почитать некоторые работы Плеханова, которые давно ещё выложил в своей "Библиотечке марксизма" yury-finkel. "К вопросу о роли личности в истории" и "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю". Что ж, Плеханов - голова, не зря Ленин продолжал ценить эти его работы до конца своей жизни, несмотря на всю накопившуюся между ними вражду.
Но эти две книги меня в каком-то смысле "подкосили". Главной темой обеих книг является метод исторического материализма Маркса и там, в споре с "субъективными социологами" из народников, казалось бы до мельчайших деталей были разобраны все те базовые ходячие аргументы "против Маркса", которые в ходу до сих пор. Больше ста лет прошло с написания этих книг, но если вспомнить все свои бесчисленные сетевые споры о марксизме, то становится отчётливо понятно, что в них снова и снова воспроизводятся "зады", разобранные ещё в позапрошлом веке. И что со всем этим делать?
Я не буду писать подробную рецензию на книги, просто приведу несколько обширных цитат, которые выписывал без особой системы, но которые помогут сформировать представление о содержании этих книг.
Огюстен Тьерри даже прямо заявил, что политические страсти, изощряя ум исследователя, могут послужить могущественным средством открытия истины**.
Если б я прочёл эту книгу раньше, то обязательно поставил бы эту цитату эпиграфом к своей статье «Партийная литература и беспартийная "объективность"».
Если человек, при своём появлении на свет, не приносит с собою готового запаса врождённых «практических идей»; если добродетель уважается не потому, что она прирождена людям, а потому, что она полезна, как утверждал Локк; если принцип общественной пользы есть высший закон, как говорит Гельвеций; если человек есть мерило вещей всюду, где речь идёт о взаимных человеческих отношениях, - то совершенно естественно умозаключить, что природа человека и есть та точка зрения, с которой мы должны судить о пользе или вреде, о разумности или бессмысленности данных отношений. С этой точки зрения и обсуждали просветители XVIII столетия как существовавший тогда общественный строй, так и те реформы, которые были для них желательны. Человеческая природа является у них главнейшим доводом в спорах с их противниками. До какой степени было велико в их глазах значение этого довода, прекрасно показывает, например, следующее рассуждение Кондорсэ: «Идеи справедливости и права складываются непременно одинаковым образом у всех существ, одарённых способностью ощущать и приобретать идеи. Поэтому они будут одинаковы». Правда, бывает, что люди их искажают (les altérent). «Но всякий правильно рассуждающий человек так же неизбежно придёт к известным идеям в морали, как и в математике. Эти идеи представляют собою необходимый вывод из той неоспоримой истины, что люди суть существа ощущающие и мыслящие». В действительности общественные взгляды французских просветителей не выводились, разумеется, из этой более чем тощей истины, а подсказывались им окружающей их средою: «Человек», которого они имели в виду, отличался не только способностью к ощущению и мышлению: его «природа» требовала определённого буржуазного порядка (сочинения Гольбаха заключают в себе как раз те требования, которые впоследствии были осуществлены учредительным собранием); она предписывала свободу торговли, невмешательство государства в имущественные отношения граждан (laissez faire, laissez passer!)1 и проч. и проч. Просветители смотрели на человеческую природу через призму данных общественных нужд и отношений. Но они не подозревали, что история поставила перед их глазами какую-то призму; они воображали, что их устами говорит сама «природа человека», понятая и оценённая, наконец, просвещёнными представителями человечества.
Любители оправдывать существующий порядок ссылкой на "естественный" порядок вещей, на "природу человека", разумеется и сейчас никакой "призмы" у себя перед глазами не замечают, но хотя бы высокого звания "просветителей" теперь не носят, а зовутся "популяризаторами" (общественных предрассудков).
Когда, указывая на консервативный характер своих планов, утописты старались склонить правительство к их осуществлению, они, в подтверждение своей мысли, представляли обыкновенно обзор исторического развития своей страны за более или менее продолжительную эпоху, - обзор, из которого явствовало, что тогда-то и тогда-то были сделаны «ошибки», придавшие совершенно новый и до крайности нежелательный вид всем общественным отношениям. Правительству стоило только сознать и исправить эти «ошибки», чтобы немедленно водворить на земле чуть-чуть что не царство небесное.
Можно ли сказать, что планы Фурье противоречили «материальным условиям» современного ему производства? Нет, не только не противоречили, но целиком основывались, даже в недостатках своих, на этих условиях. Но это не помешало Фурье быть утопистом, потому что, раз обосновав свой план с «помощью мысли» на материальных условиях современного ему производства, он не сумел приурочить к тем же условиям его осуществление, и потому совершенно без толку приставал с «великой задачей» к таким общественным слоям и классам, которые, в силу тех же материальных условий, не могли иметь ни склонности браться за её решение, ни возможности решить её.
То же более чем знакомая картина: кто только не сочинял планы как "спасти Россию", какие для этого надо "исправить ошибки". При этом авторы таких планов совершенно не затрудняли себя вопросом о том, на какие общественные силы эти планы должны опереться.
Точка зрения «человеческой природы» вызвала в первой половине XIX века то злоупотребление биологическими аналогиями, которое и до сих пор даёт очень сильно чувствовать себя в западной социологической, а особенно в русской quasi-социологической литературе.
...
Буржуазные писатели, ссылаясь на Дарвина, в действительности рекомендовали своим читателям не научные приёмы Дарвина, а только зверские инстинкты тех животных, о которых у Дарвина шла речь. Маркс сходится с Дарвином, буржуазные писатели сходятся с зверями и скотами, которых изучал Дарвин.
И ведь ничегошеньки не изменилось.
«На каждой странице своих сочинений Гегель постоянно и неустанно указывал, что философия тождественна с совокупностью эмпирии, что философия ничего не требует так настойчиво, как углубления в эмпирические науки… Фактический материал без мысли имеет только относительное значение, мысль без фактического материала является простой химерой… Философия есть то сознание, к которому приходят относительно самих себя эмпирические науки. Она не может быть ничем иным».
Вот какой взгляд на задачу мыслящего исследователя вынес Лассаль из изучения гегелевской философии1: философы должны быть специалистами в тех науках, которым они хотят помочь в достижении «самосознания».
...
Теперь мы узнали уже главнейшие отличительные признаки диалектического мышления, но читатель чувствует себя неудовлетворённым. А где же знаменитая триада, спрашивает он, та триада, в которой заключается, как известно, вся суть гегелевской диалектики? Извините, читатель, мы не говорили о триаде по той простой причине, что она вовсе не играет у Гегеля той роли, которую ей приписывают люди, не имеющие никакого понятия о философии этого мыслителя, изучавшие её, например, по «учебнику уголовного права» г. Спасовича. Полные святой простоты, эти легкомысленные люди убеждены, что вся аргументация немецкого идеалиста сводилась к ссылкам на триаду; что с каким бы теоретическим затруднением ни сталкивался старик, он с спокойной улыбкой предоставлял другим ломать над ним свои бедные, «непосвящённые» головы, а сам немедленно строил силлогизм: все явления совершаются по триаде; я имею дело с явлением; следовательно, обращусь к триаде. Это просто сумасшедшие пустяки, как выражается один из персонажей Каренина, или неестественное празднословие, если вам больше нравится щедринское выражение. Ни в одном из 18 томов сочинений Гегеля «триада» ни разу не играет роли довода, и кто хоть немного знаком с его философским учением, тот понимает, что она никоим образом не могла играть её.
Сумма против позитивистов, в том числе "марксистов"-позитивистов.
Это означает, что возможность свободной (сознательной) исторической деятельности всякого данного лица сводится к нулю в том случае, если в основе свободных человеческих поступков не лежит доступная пониманию деятеля необходимость.
Мы видели, что метафизический французский материализм приводил собственно к фатализму. В самом деле, если судьба целого народа зависит от одного шального атома, то нам остаётся только скрестить на груди руки, потому что мы решительно не в состоянии и никогда не будем в состоянии ни предвидеть такие проделки отдельных атомов, ни предупреждать их.
Теперь мы видим, что идеализм может привести к такому же фатализму. Если в поступках моих сограждан нет ничего необходимого или если они недоступны моему пониманию со стороны их необходимости, то мне остаётся уповать на благое провидение: самые разумные мои планы, самые благородные мои желания разобьются о совершенно непредвиденные действия миллионов других людей. Тогда, по выражению Лукреция, изо всего может выйти всё.
И интересно, что чем более идеализм стал бы оттенять сторону свободы в теории, тем более он вынужден был бы сводить её на нет в области практической деятельности, где он не в силах был бы совладать со случайностью, вооружённой всей силою свободы.
Это прекрасно понимали идеалисты-диалектики. В их практической философии необходимость является вернейшим, единственным надёжным залогом свободы. Даже нравственный долг не может успокоить меня относительно результатов моих действий, - говорил Шеллинг, - если результаты эти зависят только от свободы. «В свободе должна быть необходимость».
А ведь такими "фаталистами" стали и многие сторонники "СВО" из "левых". Надо будет развить эту мысль подробней.
Но, «действуя на внешнюю природу, человек изменяет свою собственную природу». В этих немногих словах содержится сущность всей исторической теории Маркса, хотя, разумеется, взятые сами по себе, они не дают о ней надлежащего понятия и нуждаются в пояснениях.
...
Ещё Гегель говорил, что всякую философию можно свести на бессодержательный формализм, если ограничиваться простым повторением её основных положений.
"Перевод марксизма на бессодержательный формализм" - этим и сторонников и противников марксизма везде и всюду можно попрекнуть.
Чему обязана немецкая философия своими колоссальными успехами? Немецкой действительности, - отвечает Гегель, - французам некогда заниматься философией, жизнь толкает их в практическую сферу (zum Praktischen), немецкая же действительность более разумна, и немцы могут спокойно совершенствовать теорию (beim Theoretischen stehen bleiben). В сущности, эта мнимая разумность немецкой действительности сводилась к бедности немецкой социальной и политической жизни, не оставлявшей образованным немцам того времени другого выбора, как или служить в качестве чиновников непривлекательной «действительности» (пристроиться к «практическому»), или искать утешения в теории, сосредоточивать в этой области всю силу страсти, всю энергию мысли. Но если бы уходящие в «практическое» более передовые страны не толкали вперёд теоретической мысли немцев, если бы они не пробуждали их от их «догматической дремоты», то никогда это отрицательное свойство - бедность социальной и политической жизни - не породило бы этого колоссального положительного результата: блестящего расцвета немецкой философии.
...
Возьмите, наконец, историю философии: во Франции второй половины XVIII века торжествует материализм; под его знаменем выступает крайняя фракция французского tiers etat (третье сословие. - Ред.). В Англии XVII века материализмом увлекаются защитники старого режима, аристократы, сторонники абсолютизма. Причина и здесь ясна. Те люди, с которыми находились «в противоречии» английские аристократы времён реставрации, были крайними религиозными фанатиками; чтобы «сделать обратное» им, реакционерам пришлось дойти до материализма. Во Франции XVIII века было как раз наоборот: за религию стояли защитники старого порядка, и к материализму пришли крайние революционеры. Такими примерами полна история человеческой мысли, и все они подтверждают одно и то же: чтобы понять «состояние умов» каждой данной критической эпохи, чтобы объяснить, почему в течение этой эпохи торжествуют именно те, а не другие учения, надо предварительно ознакомиться с «состоянием умов» в предыдущую эпоху; надо узнать, какие учения и направления тогда господствовали. Без этого мы совсем не поймём умственного состояния данной эпохи, как бы хорошо мы ни узнали её экономию.
...
До сих пор мы говорили, что раз даны производительные силы общества,- дана и его структура, а следовательно, и его психология. На этом основании можно было приписать нам ту мысль, что от экономического положения данного общества можно с точностью умозаключить к складу его идей. Но это не так, потому что идеологии каждого данного времени всегда стоят в теснейшей, - положительной или отрицательной, - связи с идеологиями предшествующего времени. «Состояние умов» всякого данного времени можно понять только в связи с состоянием умов предшествующей эпохи.
Объяснение, почему исторический материализм не является экономическим детерминизмом.
Все они до сих пор убеждены, что Маркс очень низко ценит силу человеческого самосознания; все они на разные лады твердят одно и то же. В действительности Маркс считал объяснение человеческого «самосознания» важнейшей задачей общественной науки.
Он говорил: «Главный недостаток материализма, до фейербаховского включительно, состоял до сих пор в том, что он рассматривал действительность, предметный воспринимаемый внешними чувствами мир, лишь в форме объекта или в форме созерцания, а не в форме конкретной человеческой деятельности, не в форме практики, не субъективно. Поэтому деятельную сторону, в противоположность материализму, развивал до сих пор идеализм, но развивал отвлечённо, так как идеализм естественно не признаёт конкретной деятельности как таковой». Вдумывались ли вы, господа, в эти слова Маркса? Мы скажем вам, что они означают.
Гольбах, Гельвеций и их последователи направляли все свои усилия к тому, чтобы доказать возможность материалистического объяснения природы. Даже отрицание врождённых идей не вело этих материалистов дальше рассмотрения человека как члена животного царства, как matière sensible (чувствительная материя. - Ред.). Они не пытались разъяснить историю человека с своей точки зрения, а если и пытались (Гельвеций), то их попытки окончились неудачей. Но человек становится «субъектом» только в истории, потому что только в ней развивается его самосознание. Ограничиваться рассмотрением человека, как члена животного царства, значит ограничиться рассмотрением его как «объекта», упустить из вида его историческое развитие, его общественную «практику», конкретную человеческую деятельность. Но упустить из вида всё это значит сделать материализм «сухим, мрачным, печальным» (Гёте). Мало того, это значит сделать его, - и мы уже показали это выше, - фаталистическим, осуждающим человека на полное подчинение слепой материи. Маркс заметил этот недостаток французского и даже фейербаховского материализма и поставил себе задачей исправить его. Его «экономический» материализм является ответом на вопрос, как развивается «конкретная деятельность» человека, как в силу её развивается его самосознание, как складывается субъективная сторона истории. Когда будет хоть отчасти решён этот вопрос, материализм перестанет быть сухим, мрачным, печальным, он перестанет уступать идеализму первое место при объяснении деятельной стороны человеческого существования. Тогда он избавится от свойственного ему фатализма.
Чувствительные, но слабоголовые люди потому возмущаются против теории Маркса, что принимают её первое слово за последнее. Маркс говорит: при объяснении субъекта посмотрим, в какие взаимные отношения люди становятся под влиянием объективной необходимости. Раз известны эти отношения, можно будет выяснить, как развивается, под их влиянием, человеческое самосознание.
Объективная действительность поможет нам выяснить субъективную сторону истории. Вот тут-то и прерывают обыкновенно Маркса чувствительные, но слабоголовые люди. Тут-то и повторяется обыкновенно нечто удивительно похожее на разговор Чацкого с Фамусовым. - «В процессе производства своей общественной жизни люди наталкиваются на известные, определённые, от их воли не зависящие отношения: отношения производства»… - Ах, батюшки, он фаталист!.. - «На экономической основе возвышаются идеологические надстройки»… - Что говорит! и говорит, как пишет! Он совсем не признаёт роли личности в истории!.. - «Да выслушайте же хоть раз; ведь из предыдущего следует, что»… - Не слушаю, под суд! Под нравственный суд активнопрогрессивных личностей, под явный надзор субъективной социологии!!
Тут центральный камень преткновения в непонимании марксизма многими и многими.
Диалектический материализм говорит: человеческий разум не мог быть демиургом истории, потому что он сам является её продуктом. Но раз явился этот продукт, он не должен и по самой природе своей не может подчиняться завещанной прежнею историей действительности; он по необходимости стремится преобразовать её по своему образу и подобию, сделать её разумнее.
На этой ноте позволю себе закончить.
Но эти две книги меня в каком-то смысле "подкосили". Главной темой обеих книг является метод исторического материализма Маркса и там, в споре с "субъективными социологами" из народников, казалось бы до мельчайших деталей были разобраны все те базовые ходячие аргументы "против Маркса", которые в ходу до сих пор. Больше ста лет прошло с написания этих книг, но если вспомнить все свои бесчисленные сетевые споры о марксизме, то становится отчётливо понятно, что в них снова и снова воспроизводятся "зады", разобранные ещё в позапрошлом веке. И что со всем этим делать?
Я не буду писать подробную рецензию на книги, просто приведу несколько обширных цитат, которые выписывал без особой системы, но которые помогут сформировать представление о содержании этих книг.
Огюстен Тьерри даже прямо заявил, что политические страсти, изощряя ум исследователя, могут послужить могущественным средством открытия истины**.
Если б я прочёл эту книгу раньше, то обязательно поставил бы эту цитату эпиграфом к своей статье «Партийная литература и беспартийная "объективность"».
Если человек, при своём появлении на свет, не приносит с собою готового запаса врождённых «практических идей»; если добродетель уважается не потому, что она прирождена людям, а потому, что она полезна, как утверждал Локк; если принцип общественной пользы есть высший закон, как говорит Гельвеций; если человек есть мерило вещей всюду, где речь идёт о взаимных человеческих отношениях, - то совершенно естественно умозаключить, что природа человека и есть та точка зрения, с которой мы должны судить о пользе или вреде, о разумности или бессмысленности данных отношений. С этой точки зрения и обсуждали просветители XVIII столетия как существовавший тогда общественный строй, так и те реформы, которые были для них желательны. Человеческая природа является у них главнейшим доводом в спорах с их противниками. До какой степени было велико в их глазах значение этого довода, прекрасно показывает, например, следующее рассуждение Кондорсэ: «Идеи справедливости и права складываются непременно одинаковым образом у всех существ, одарённых способностью ощущать и приобретать идеи. Поэтому они будут одинаковы». Правда, бывает, что люди их искажают (les altérent). «Но всякий правильно рассуждающий человек так же неизбежно придёт к известным идеям в морали, как и в математике. Эти идеи представляют собою необходимый вывод из той неоспоримой истины, что люди суть существа ощущающие и мыслящие». В действительности общественные взгляды французских просветителей не выводились, разумеется, из этой более чем тощей истины, а подсказывались им окружающей их средою: «Человек», которого они имели в виду, отличался не только способностью к ощущению и мышлению: его «природа» требовала определённого буржуазного порядка (сочинения Гольбаха заключают в себе как раз те требования, которые впоследствии были осуществлены учредительным собранием); она предписывала свободу торговли, невмешательство государства в имущественные отношения граждан (laissez faire, laissez passer!)1 и проч. и проч. Просветители смотрели на человеческую природу через призму данных общественных нужд и отношений. Но они не подозревали, что история поставила перед их глазами какую-то призму; они воображали, что их устами говорит сама «природа человека», понятая и оценённая, наконец, просвещёнными представителями человечества.
Любители оправдывать существующий порядок ссылкой на "естественный" порядок вещей, на "природу человека", разумеется и сейчас никакой "призмы" у себя перед глазами не замечают, но хотя бы высокого звания "просветителей" теперь не носят, а зовутся "популяризаторами" (общественных предрассудков).
Когда, указывая на консервативный характер своих планов, утописты старались склонить правительство к их осуществлению, они, в подтверждение своей мысли, представляли обыкновенно обзор исторического развития своей страны за более или менее продолжительную эпоху, - обзор, из которого явствовало, что тогда-то и тогда-то были сделаны «ошибки», придавшие совершенно новый и до крайности нежелательный вид всем общественным отношениям. Правительству стоило только сознать и исправить эти «ошибки», чтобы немедленно водворить на земле чуть-чуть что не царство небесное.
Можно ли сказать, что планы Фурье противоречили «материальным условиям» современного ему производства? Нет, не только не противоречили, но целиком основывались, даже в недостатках своих, на этих условиях. Но это не помешало Фурье быть утопистом, потому что, раз обосновав свой план с «помощью мысли» на материальных условиях современного ему производства, он не сумел приурочить к тем же условиям его осуществление, и потому совершенно без толку приставал с «великой задачей» к таким общественным слоям и классам, которые, в силу тех же материальных условий, не могли иметь ни склонности браться за её решение, ни возможности решить её.
То же более чем знакомая картина: кто только не сочинял планы как "спасти Россию", какие для этого надо "исправить ошибки". При этом авторы таких планов совершенно не затрудняли себя вопросом о том, на какие общественные силы эти планы должны опереться.
Точка зрения «человеческой природы» вызвала в первой половине XIX века то злоупотребление биологическими аналогиями, которое и до сих пор даёт очень сильно чувствовать себя в западной социологической, а особенно в русской quasi-социологической литературе.
...
Буржуазные писатели, ссылаясь на Дарвина, в действительности рекомендовали своим читателям не научные приёмы Дарвина, а только зверские инстинкты тех животных, о которых у Дарвина шла речь. Маркс сходится с Дарвином, буржуазные писатели сходятся с зверями и скотами, которых изучал Дарвин.
И ведь ничегошеньки не изменилось.
«На каждой странице своих сочинений Гегель постоянно и неустанно указывал, что философия тождественна с совокупностью эмпирии, что философия ничего не требует так настойчиво, как углубления в эмпирические науки… Фактический материал без мысли имеет только относительное значение, мысль без фактического материала является простой химерой… Философия есть то сознание, к которому приходят относительно самих себя эмпирические науки. Она не может быть ничем иным».
Вот какой взгляд на задачу мыслящего исследователя вынес Лассаль из изучения гегелевской философии1: философы должны быть специалистами в тех науках, которым они хотят помочь в достижении «самосознания».
...
Теперь мы узнали уже главнейшие отличительные признаки диалектического мышления, но читатель чувствует себя неудовлетворённым. А где же знаменитая триада, спрашивает он, та триада, в которой заключается, как известно, вся суть гегелевской диалектики? Извините, читатель, мы не говорили о триаде по той простой причине, что она вовсе не играет у Гегеля той роли, которую ей приписывают люди, не имеющие никакого понятия о философии этого мыслителя, изучавшие её, например, по «учебнику уголовного права» г. Спасовича. Полные святой простоты, эти легкомысленные люди убеждены, что вся аргументация немецкого идеалиста сводилась к ссылкам на триаду; что с каким бы теоретическим затруднением ни сталкивался старик, он с спокойной улыбкой предоставлял другим ломать над ним свои бедные, «непосвящённые» головы, а сам немедленно строил силлогизм: все явления совершаются по триаде; я имею дело с явлением; следовательно, обращусь к триаде. Это просто сумасшедшие пустяки, как выражается один из персонажей Каренина, или неестественное празднословие, если вам больше нравится щедринское выражение. Ни в одном из 18 томов сочинений Гегеля «триада» ни разу не играет роли довода, и кто хоть немного знаком с его философским учением, тот понимает, что она никоим образом не могла играть её.
Сумма против позитивистов, в том числе "марксистов"-позитивистов.
Это означает, что возможность свободной (сознательной) исторической деятельности всякого данного лица сводится к нулю в том случае, если в основе свободных человеческих поступков не лежит доступная пониманию деятеля необходимость.
Мы видели, что метафизический французский материализм приводил собственно к фатализму. В самом деле, если судьба целого народа зависит от одного шального атома, то нам остаётся только скрестить на груди руки, потому что мы решительно не в состоянии и никогда не будем в состоянии ни предвидеть такие проделки отдельных атомов, ни предупреждать их.
Теперь мы видим, что идеализм может привести к такому же фатализму. Если в поступках моих сограждан нет ничего необходимого или если они недоступны моему пониманию со стороны их необходимости, то мне остаётся уповать на благое провидение: самые разумные мои планы, самые благородные мои желания разобьются о совершенно непредвиденные действия миллионов других людей. Тогда, по выражению Лукреция, изо всего может выйти всё.
И интересно, что чем более идеализм стал бы оттенять сторону свободы в теории, тем более он вынужден был бы сводить её на нет в области практической деятельности, где он не в силах был бы совладать со случайностью, вооружённой всей силою свободы.
Это прекрасно понимали идеалисты-диалектики. В их практической философии необходимость является вернейшим, единственным надёжным залогом свободы. Даже нравственный долг не может успокоить меня относительно результатов моих действий, - говорил Шеллинг, - если результаты эти зависят только от свободы. «В свободе должна быть необходимость».
А ведь такими "фаталистами" стали и многие сторонники "СВО" из "левых". Надо будет развить эту мысль подробней.
Но, «действуя на внешнюю природу, человек изменяет свою собственную природу». В этих немногих словах содержится сущность всей исторической теории Маркса, хотя, разумеется, взятые сами по себе, они не дают о ней надлежащего понятия и нуждаются в пояснениях.
...
Ещё Гегель говорил, что всякую философию можно свести на бессодержательный формализм, если ограничиваться простым повторением её основных положений.
"Перевод марксизма на бессодержательный формализм" - этим и сторонников и противников марксизма везде и всюду можно попрекнуть.
Чему обязана немецкая философия своими колоссальными успехами? Немецкой действительности, - отвечает Гегель, - французам некогда заниматься философией, жизнь толкает их в практическую сферу (zum Praktischen), немецкая же действительность более разумна, и немцы могут спокойно совершенствовать теорию (beim Theoretischen stehen bleiben). В сущности, эта мнимая разумность немецкой действительности сводилась к бедности немецкой социальной и политической жизни, не оставлявшей образованным немцам того времени другого выбора, как или служить в качестве чиновников непривлекательной «действительности» (пристроиться к «практическому»), или искать утешения в теории, сосредоточивать в этой области всю силу страсти, всю энергию мысли. Но если бы уходящие в «практическое» более передовые страны не толкали вперёд теоретической мысли немцев, если бы они не пробуждали их от их «догматической дремоты», то никогда это отрицательное свойство - бедность социальной и политической жизни - не породило бы этого колоссального положительного результата: блестящего расцвета немецкой философии.
...
Возьмите, наконец, историю философии: во Франции второй половины XVIII века торжествует материализм; под его знаменем выступает крайняя фракция французского tiers etat (третье сословие. - Ред.). В Англии XVII века материализмом увлекаются защитники старого режима, аристократы, сторонники абсолютизма. Причина и здесь ясна. Те люди, с которыми находились «в противоречии» английские аристократы времён реставрации, были крайними религиозными фанатиками; чтобы «сделать обратное» им, реакционерам пришлось дойти до материализма. Во Франции XVIII века было как раз наоборот: за религию стояли защитники старого порядка, и к материализму пришли крайние революционеры. Такими примерами полна история человеческой мысли, и все они подтверждают одно и то же: чтобы понять «состояние умов» каждой данной критической эпохи, чтобы объяснить, почему в течение этой эпохи торжествуют именно те, а не другие учения, надо предварительно ознакомиться с «состоянием умов» в предыдущую эпоху; надо узнать, какие учения и направления тогда господствовали. Без этого мы совсем не поймём умственного состояния данной эпохи, как бы хорошо мы ни узнали её экономию.
...
До сих пор мы говорили, что раз даны производительные силы общества,- дана и его структура, а следовательно, и его психология. На этом основании можно было приписать нам ту мысль, что от экономического положения данного общества можно с точностью умозаключить к складу его идей. Но это не так, потому что идеологии каждого данного времени всегда стоят в теснейшей, - положительной или отрицательной, - связи с идеологиями предшествующего времени. «Состояние умов» всякого данного времени можно понять только в связи с состоянием умов предшествующей эпохи.
Объяснение, почему исторический материализм не является экономическим детерминизмом.
Все они до сих пор убеждены, что Маркс очень низко ценит силу человеческого самосознания; все они на разные лады твердят одно и то же. В действительности Маркс считал объяснение человеческого «самосознания» важнейшей задачей общественной науки.
Он говорил: «Главный недостаток материализма, до фейербаховского включительно, состоял до сих пор в том, что он рассматривал действительность, предметный воспринимаемый внешними чувствами мир, лишь в форме объекта или в форме созерцания, а не в форме конкретной человеческой деятельности, не в форме практики, не субъективно. Поэтому деятельную сторону, в противоположность материализму, развивал до сих пор идеализм, но развивал отвлечённо, так как идеализм естественно не признаёт конкретной деятельности как таковой». Вдумывались ли вы, господа, в эти слова Маркса? Мы скажем вам, что они означают.
Гольбах, Гельвеций и их последователи направляли все свои усилия к тому, чтобы доказать возможность материалистического объяснения природы. Даже отрицание врождённых идей не вело этих материалистов дальше рассмотрения человека как члена животного царства, как matière sensible (чувствительная материя. - Ред.). Они не пытались разъяснить историю человека с своей точки зрения, а если и пытались (Гельвеций), то их попытки окончились неудачей. Но человек становится «субъектом» только в истории, потому что только в ней развивается его самосознание. Ограничиваться рассмотрением человека, как члена животного царства, значит ограничиться рассмотрением его как «объекта», упустить из вида его историческое развитие, его общественную «практику», конкретную человеческую деятельность. Но упустить из вида всё это значит сделать материализм «сухим, мрачным, печальным» (Гёте). Мало того, это значит сделать его, - и мы уже показали это выше, - фаталистическим, осуждающим человека на полное подчинение слепой материи. Маркс заметил этот недостаток французского и даже фейербаховского материализма и поставил себе задачей исправить его. Его «экономический» материализм является ответом на вопрос, как развивается «конкретная деятельность» человека, как в силу её развивается его самосознание, как складывается субъективная сторона истории. Когда будет хоть отчасти решён этот вопрос, материализм перестанет быть сухим, мрачным, печальным, он перестанет уступать идеализму первое место при объяснении деятельной стороны человеческого существования. Тогда он избавится от свойственного ему фатализма.
Чувствительные, но слабоголовые люди потому возмущаются против теории Маркса, что принимают её первое слово за последнее. Маркс говорит: при объяснении субъекта посмотрим, в какие взаимные отношения люди становятся под влиянием объективной необходимости. Раз известны эти отношения, можно будет выяснить, как развивается, под их влиянием, человеческое самосознание.
Объективная действительность поможет нам выяснить субъективную сторону истории. Вот тут-то и прерывают обыкновенно Маркса чувствительные, но слабоголовые люди. Тут-то и повторяется обыкновенно нечто удивительно похожее на разговор Чацкого с Фамусовым. - «В процессе производства своей общественной жизни люди наталкиваются на известные, определённые, от их воли не зависящие отношения: отношения производства»… - Ах, батюшки, он фаталист!.. - «На экономической основе возвышаются идеологические надстройки»… - Что говорит! и говорит, как пишет! Он совсем не признаёт роли личности в истории!.. - «Да выслушайте же хоть раз; ведь из предыдущего следует, что»… - Не слушаю, под суд! Под нравственный суд активнопрогрессивных личностей, под явный надзор субъективной социологии!!
Тут центральный камень преткновения в непонимании марксизма многими и многими.
Диалектический материализм говорит: человеческий разум не мог быть демиургом истории, потому что он сам является её продуктом. Но раз явился этот продукт, он не должен и по самой природе своей не может подчиняться завещанной прежнею историей действительности; он по необходимости стремится преобразовать её по своему образу и подобию, сделать её разумнее.
На этой ноте позволю себе закончить.