Про Крым
Все про Крым писали, писали и пишут, и пишут. И мне тоже Крым вспомнился.
Пожалуй, это был последний Крым, в котором я была.
Когда-то чёртову тучу лет тому назад, когда я ещё училась в институте и только-только вышла замуж, в первые совместносупружеские летние каникулы мы с мужем поехали отдыхать на юг, в Евпаторию.
Времена тогда были интересные. Заканчивались восьмидесятые - еще стоял на площади железный Феликс и валюта еще не продавалась на каждом углу, еще собирались на "элитарные" домашние видеопросмотры любители Фредди Крюгера и Крёстного отца, а праздничные столы накрывались тем, чего не было на прилавках магазинов, ещё вызывали восхищение редкие иномарки и гордо надевались шмотки, купленные в подворотне у "Берёзок", но уже чувствовался тот новый вольный дух не знакомой пока свободы, который кричал из динамиков кассетных магнитофонов про террориста Помидорова хриплым голосом Шевчука и полушептал Гребенщиковым о психоделическом дворнике на мотив "Харе Кришна".
Во всем ощущалось что-то необыкновенное и волнующее - как весной, когда вдруг буквально осязаешь совершенно забытый за зиму запах травы и молодых листьев.
Ну, может и не везде так было в конце восьмидесятых, но мы в Москве жили так.
И вот молодые, свободные во всех отношениях и полные надежд, мы поехали на юг, к тёплому морю.
Ехали мы не дикими дикарями, а в гости к маме приятельницы мамы моего мужа. Вот такая сложная межличностная конструкция была, но тогда это было совершенно естественным. В те времена как раз попытаться купить путевки в пансионат на черноморском побережье было совершенно неестественным и даже противоестественным.
Но и нельзя сказать, что мы ехали уж прямо-таки в гости. Мама приятельницы, живя в пятикомнатной квартире на первом этаже старой пятиэтажки, сдавала койки курсовочникам. И поскольку мы ехали занять одну из комнат, то, естественно, должны были компенсировать предполагающийся трёхнедельный убыток нашей будущей квартирной хозяйке. И кончено, мы везли с собой ещё некоторое количество продуктов питания, так как с пустыми руками в гости ехать неприлично, да и московская дочь евпаторийской мамы собрала для неё корзиночку гостинцев. Особым грузом у нас значились болгарские сигареты "Ту-134". Дело в том, что пожилая мама курила исключительно болгарские сигареты, а в Евпатории в то время с болгарскими сигаретами были проблемы. Вот и везли мы с собой срочно скупленные во всех окрестных ларьках блоки, штук десять-двенадцать, наверное.
Про поезд Москва-Евпатория можно было бы писать целый роман. Но, думаю, все себе достаточно хорошо представляют роскошь тогдашних поездов южных направлений в летний сезон. Дикая духота, чёрная пыль, к чему только не прикоснись, и сифонящие по ночам наглухо заколоченные форточки. Плюс ненавязчивый сервис. Плюс множество тел разной степени свежести. Плюс баулы, баулы, баулы, жареная курица, задохнувшаяся в полиэтиленовом пакете, яичная скорлупа на расстеленной газете и крики бабок на перроне во время остановок "пирожки! пирожки с мясом! с картошкой! огурцы солёные", после чего в вагоне к запаху тел, курицы и варёных яиц добавлялся стойкий запах малосольных огурцов, чеснока и свежего перегара.
Спустя сутки, утром мы ступили на выцветший до белизны и почему-то засыпанный песком перрон евпаторийского ж.д. вокзала. Солнце по-южному старательно пекло голову, пыльные листья вокзальных деревьев замерли в безветренном воздухе, чемодан и энное количество сумок ждали дальнейшей транспортировки. Вот он - юг!
Кое-как собрав поклажу и перераспределив её более-менее поровну, мы отправились искать наше будущее жильё. Кажется, доехали на автобусе. Денег лишних у нас конечное же не было, да и не помню я, чтобы у вокзала стояли такси или частники, а значит - доехали на автобусе.
Полутёмное и прохладное пространство квартиры - гостиная с круглым столом, застеленным полотняной скатертью и заваленным газетами; в узких, как пеналы, гостевых комнатах железные кровати под белыми пикейными покрывалами и с шариками на спинках - такие я видела в фильме про старика Хоттабыча; евпаторийская хозяйка - весьма пожилая и грузная крымская татарка и, как полный её антипод, кобель породы русская борзая, облезлый и плоский, с выпирающими рёбрами и хребтиной, горбатой мордой и маленькими серыми глазками - вот что мы увидели, войдя из жаркой залитой солнцем парадной.
Вычленив из горы сумок чемодан и спортивную сумку и передав всё остальное нашей квартирной хозяйке, мы получили первый наказ и предупреждение:
- Курите? Имейте в виду, что я не выношу табачного дыма, так что курите, будьте любезны, на улице!
Это были, пожалуй, первые слова, которые она произнесла, не выпуская сигарету изо рта. Надо ли говорить, что пепельницы стояли по всему дому - и на кухне, и в гостиной, и на длинной застеклённой лоджии, и в прихожей на тумбочке.
Но мы были молоды, неприхотливы, и курить на скамейке в палисаднике под окнами, особенно тёмным южным вечером, когда на чёрном небе висят звёзды размером с кулак, а вокруг в кустах трещат цикады - что может быть лучше?
И мы ответили хором:
- Конечно! Только на улице!
Хозяйка показала нашу комнату и удалилась, а облезлый горбоносый пёс остался в коридоре подглядывать за нами в щель неприкрытой двери.
Пёс тот был той ещё скотиной. И порода его вполне соответствовала его характеру. Был он борзый, наглый, беспардонно лез своим длинным клювом в тарелки, благо рост позволял, да и вообще был не самым лучшим представителем собачьего рода-племени. А когда нас переселили в хозяйскую спальню в связи с заездом товарищей по курсовкам, борзый борзой посчитал, что мы незаконно заняли его законное место, поэтому ежевечерние битвы с огрызающимся гадом, разлёгшимся поперёк кровати, стали обыденным явлением. И всё это было для нас очень странным, так как домашние московские собаки таких вольностей себе нафантазировать не могли.
Наскоро отскоблив от себя вагонную копоть, переодевшись и изучив выделенные нам пару тарелок и кастрюлю, мы озаботились вопросом пропитания. Как-то так получилось, что поесть нам никто с дороги не предложил, а из привезённых продуктов у нас остались лишь пара банок тушёнки, случайно затерявшиеся в чемодане среди носков и трусов, да палка копчёной колбасы - остальные продукты питания были отданы хозяйке, и та унесла их куда-то вглубь своих владений.
В Москве с пропитанием в то время было более-менее терпимо. Купить в магазине что-то незатейливое на завтрак-обед-ужин было можно, хотя с общепитовскими точками дело обстояло не так уж и хорошо. Рестораны, конечно, были. Но были они не про наши студенческие карманы, а более дешёвые варианты типа пельменных и чебуречных надо было знать, где искать. Как выяснилось, в тогдашней Евпатории дела с этим обстояли несколько хуже, если не сказать, хреновее.
Мы шли по пустынной улице по направлению к пляжу, старательно высматривая продуктовые магазины. Иногда они попадались. Но на прилавках ничего, кроме буханок серого хлеба и банок с солёными сморщенными помидорами и покоричневевшим от старости томатным соком, не было.
По дороге наткнулись на реликтовую столовую. Похоже, что она сохранилась в своём первозданном виде с времен дорого Леонида Ильича - колченогие столы с матовыми от жира столешницами, подносы с обгрызенными краями, алюминиевые вилки, лишившиеся зубьев, скрученные винтом столовые ложки и вековечный запах варёного лука и тушёной капусты. Не без опаски мы что-то съели и поспешно покинули стены общепита, оставив этот вариант на самый крайний случай.
Ранние воспоминания об Евпатории почему-то никак не приклеивались к городу, в котором мы оказались. В моей детской памяти Евпатория жила в приторном запахе олеандров, цветущих вдоль тротуаров, в огромных белых цветах магнолии, в горячем песке, в бескрайнем море и горе мелких розовых креветок, которые я ела, лёжа на деревянном топчане под полосатым зонтом. А ещё в тех воспоминаниях была большая соломенная шляпа, надувной круг и бесконечно долгое время дня и ночи.
Сейчас всё было не так, совсем не так, да и цветущих олеандров и магнолий не было - не сезон. Но ведь что-то должно было остаться?
Оба мы помнили детский парк сказок. Почему-то именно с него мы и решили всё-таки попытаться срастить наши детские картинки с действительностью.
Детский парк был на месте. Но опять, увы, ни капли детских восторгов он вернул. В нём не осталось ничего сказочного, были лишь обездоленность и запустение - и избушка на курьих ножках, и деревянные фигуры сказочных героев вызывали сострадание, такими они были обветшавшими и облезлыми! И самое главное - такая людная в памяти Евпатория была пустынной. Людей практически нигде не было, даже в парке.
Оказалось, что весь народ сконцентрировался на пляже. Пляж был полон, как бальная зала в день тезоименитства великого князя. Только гости были в пляжных костюмах и дамы обмахивались не веерами, а газетами. Кроме того, на пляже не было никакой мебели - каждый из гостей принёс с собой персональную подстилку. Оценив масштабность мероприятия, мы помочили для порядка ноги и двинулись обратно - вопрос ужина и завтрашнего завтрака оставался на повестке дня, да и что делать вечером было непонятно.
Бродя по улицам с бутылкой кефира и буханкой хлеба в сумке, мы подошли к местному стадиону.
На стене стадиона висела самодельная бумажная афиша: "Летние гастроли. "Группа "Мираж", Дима Маликов, Рома Жуков и многие другие". За всё время наших блужданий, кроме каруселей в детском парке, это было единственное проявление культурной жизни курорта. Пожав плечами и решив, что в Москве мы вряд ли пошли бы на такую веселуху, направились к кассе купить билеты и закрыть вопрос первого вечера в Евпатории.
Сзади кто-то окликнул:
- Мила, привет!
Я обернулась и увидала у ворот стадиона знакомую девчонку. Классе в девятом-десятом мы немного общались - у нас были общие друзья. Нельзя сказать, что общение было близким и частым, и я даже не сразу вспомнила, как её зовут, ведь с момента нашей последней встречи прошло несколько лет.
- Ой, привет! А ты каким ветром здесь? - спросила я, избегая называть её по имени, которое вроде бы и вертелось на языке, но могло оказаться обманкой.
- А мы здесь с чёсом, - и девчонка кивнула на афишу на стене.
И сразу вспомнилось, что она вроде бы училась в Гнесинке на эстрадном отделении и даже однажды снималась в "Утренней почте" у Николаева. Я представила мужа, мы поболтали немного, и девчонка сказала:
- А приходите сегодня вечером. Я вас проведу.
И махнув рукой на прощанье, нырнула в дверь под трибуной.
Мы ещё немного потоптались возле кассы, и почему-то купили билеты. Уж больно призрачным показалось приглашение, да и неловко было лишать даже такого скромного дохода людей, вынужденных летом не отдыхать, а вкалывать каждый день, перебираясь из города в город, как цыганский табор.
Вечером пришли к стадиону. Толпа местной молодёжи, принаряженной в зависимости от пола в самопальные адидасы и пумы и в обильное украшенные блестками разной величины маечки и юбочки, скопилась у закрытых ворот. Вскоре одна из калиток открылась и начали запускать внутрь. Небольшая арена стадиона, добрая половина которой была занята сценой и скамьями от частично разобранной трибуны быстро заполнилась.
Откуда ни возьмись появилась моя знакомая. Увидев нас, поманила за собой к двери под трибуну:
- Пойдём ко мне в гримёрку поболтаем, до представления ещё времени предостаточно.
И она повела нас узким коридором мимо множества картонных дверей куда-то вглубь подтрибунного пространства.
Гримёрка представляла собой маленькую комнатку, заставленную стульями, с развешанной на них одеждой, как верхней, так и нижней, и клетчатыми китайскими сумками. Моя знакомая, назовём её для удобства Светланой, присела перед зеркалом, не переставая расспрашивать о наших общих знакомых, которых, по-видимому, давно не видела, и рассказывая о своём гастрольном быте.
Но слушать её не особенно получалось. Дверь в комнату постоянно распахивалась и из коридора кто-нибудь спешно вбегал в комнатку и выбегал обратно.
Очередной раз вбежал кто-то в синих бананах, ярко- жёлтом в чёрный горох длиннющем пиджаке с широченными плечами и с подобием ирокеза на голове.
Вбежавший кивнул в нашу сторону - типа "здрасьте", и кинулся к коробке из-под обуви, стоявшей на столике:
- Свет, я у тебя тут кое-что посмотрю, пороюь? Ты ж не возражаешь?
- Не, конечно, поройся, Серёж.
Пока Серёжа с ирокезом рылся в коробке, по очереди извлекая и прикладывая к ушам крупные и очень крупные клипсы, до нас дошло, что это был Пенкин.
Вид у него был забавный. Но дело было не только в длинном пиджаке и залаченном гребне.
Самым забавным был сильно обгоревший на солнце и опухший нос. У Пенкина нос маленьким назвать нельзя, но обгоревший, багровый и уже шелушащийся, он казался просто самой выдающейся частью тела.
Выбрав подходящие по его мнению несколько ниток блестящих бус и крупную клипсу-кольцо и тут же всё нацепив на себя, Пенкин ухватил с подзеркальника тональный крем и начал намазывать нос, ничуть не смущаясь присутствия посторонних, то есть нас.
- Ну, как я? - спросил он у Светы и у нас заодно.
Мы одобрительно закивали головами - отлично, просто супер!
Довольный Пенкин убежал, а Света сказала:
- Ноги у него короткие, вот и носит пиджаки длинные. В первый же день обгорел на пляже, теперь с красным носом ходит. И вообще, одни проблемы с ним - опять какую-то малолетнюю дуру совратил.
Всё это было сказано между делом, не отрываясь от нанесения макияжа и укладки волос.
Сообщение о малолетних дурах несколько покачнуло наши традиционные представления о Пенкине, как о нетрадиционном товарище, но в этот самый момент дверь опять открылась и в комнатку неторопливо зашёл Дима Маликов. Высокий, юный и очень приветливый парень с бесконечно обаятельной улыбкой, которая совершенно естественно не сходила с его лица.
- Всем привет!
Маликов встал перед зеркалом, мотнул головой, и его длинные красиво подстриженные и уложенные волосы мягкой волной откинулись назад и упруго вернулись на исходную позицию:
- Ну как? - спросил он.
- Хорошо, - ответили мы.
Он довольно улыбнулся и так же неторопливо вышел из гримёрки.
- Красавчик, - сказала Света.
- Ага, - согласились мы.
- А ещё у нас Ветлицкая в "Мираже", - сказала Света.
Нам, весьма далёким от поп-эстрады, фамилия эта ни о чём не сказала.
- Ну та, которая со Смеяном пела. Она с ним развелась. Она тоже Смеян была. Ну помните "полгода плохая погода,полгода совсем никуда"?
Мы вспомнили и радостно закивали.
- Вот она красивая.... Но гордячка жуткая. Ну, это и понятно.
И мы опять закивали, хотя оснований для этой необыкновенной гордости не знали.
Дверь вновь приоткрылась и в щель всунулась кучерявая голова с большущей родинкой на щеке.
Сунулась и тут же исчезла.
- Это Рома Жуков, - сказала Света, - ужасно вредный.
На этом наше очное знакомство с гастролёрами прервал голос по радио, велевший всем артистам принять готовность номер раз.
И мы поспешно покинули гримёрку, чтобы не мешать этой самой готовности.
На улице тем временем наступил настоящий южный вечер. Именно такой, о каком и мечталось - тёмный, очень тёплый, с густым и ароматным, как вино Изабелла, воздухом и крупными, с кулак, звёздами на чёрном бархате неба.
А дальше начался концерт-дискотека. Такая типичная провинциальная дискотека с пивом и визгами под приплясывающих и открывающих рты певцов отечественной эстрады.
На бетонной стене за сценой висели гроздьями мальчишки, и артисты, поворачиваясь во время очередного па спиной к танцующим у сцены зрителям, что-то говорили этим мальчишкам, в то время как голоса певцов задорно продолжали выкрикивать из динамика "музыка наааас связала, тайною нааашей стала...".
Единственным, кто не работал под фанеру, был Пенкин. Он наслаждался своим голосом, своим пиджаком и блестящей клипсой в ухе И непритязательные слушатели, не ожидавшие такого внезапного перехода от приплясывательно-подпрыгивательной музыки к джазово-блюзовым импровизациям на темы Синатры и Армстронга иногда а капелла, завороженно смотрели на яркого и сверкающего бижутерией Пенкина, не замечая ни опухшего носа, ни толстого слоя грима, ни пота, ручьями тёкшего с лица за воротник жёлтого пиджака, и покачивались в такт ему - поющему и медленному и мягко ступающему по сцене. А Пенкин самозабвенно переходил от басов к фальцету "па-па-па-па-парубу-пам-ту-ту-ваууу".
Исполнив то ли на бис, то ли для собственного удовольствия ещё пару песен, Пенкин завершил концерт, и народ нехотя стал расходиться.
Пошли домой и мы.
***
Таких дней в Евпатории было ещё пять.
Каждое утро мы исправно шли на пляж, чтобы занять место под солнцем.
К полудню с пляжа мы прямиком отправлялись в город на поиски еды. Иногда нам попадалась по пути тётка с тележкой, торгующая чебуреками, и мы всухомятку съедали по паре чебуреков. Конечно, эти чебуреки лишь назывались чебуреками - с ладошку размером, сухие, с начинкой из колбасного фарша. Иногда мы забредали в реликтовую столовую.
А вечером, очумев от компании квартирной хозяйки и облезлого пса, шли на стадион послушать Пенкина, сидя на скамейке в стороне от пляшущей толпы.
Через пять дней знакомая моя со своим табором уехала покорять новые стадионы крымских городов, а евпатрийский стадион заняла группа "Кино" и легион её фанатов, не умещавшийся даже на площади перед стадионом. Мы пару раз прошли мимо, но попытаться попасть внутрь с билетами или без них даже и не подумали - проще было переплыть Чёрное море до Турции и обратно.
А потом мы оба заболели. Это была странная болезнь. Жар и слабость. То ли от недоедания, то ли от перегрева, то ли просто от тоски, то ли от всего вместе взятого.
И тогда я собралась с силами и пошла на вокзал менять билеты. Потратив почти все деньги на взятку билетной кассирше, выцарапала купе, и через два дня мы уже ехали обратно.
Мы сбежали из Евпатории, пробыв в ней чуть больше недели. Евпатория осталась позади, а с ней остались жар и слабость. В поезде мы странным образом выздоровели.
Пожалуй, это был последний Крым, в котором я была.
Когда-то чёртову тучу лет тому назад, когда я ещё училась в институте и только-только вышла замуж, в первые совместносупружеские летние каникулы мы с мужем поехали отдыхать на юг, в Евпаторию.
Времена тогда были интересные. Заканчивались восьмидесятые - еще стоял на площади железный Феликс и валюта еще не продавалась на каждом углу, еще собирались на "элитарные" домашние видеопросмотры любители Фредди Крюгера и Крёстного отца, а праздничные столы накрывались тем, чего не было на прилавках магазинов, ещё вызывали восхищение редкие иномарки и гордо надевались шмотки, купленные в подворотне у "Берёзок", но уже чувствовался тот новый вольный дух не знакомой пока свободы, который кричал из динамиков кассетных магнитофонов про террориста Помидорова хриплым голосом Шевчука и полушептал Гребенщиковым о психоделическом дворнике на мотив "Харе Кришна".
Во всем ощущалось что-то необыкновенное и волнующее - как весной, когда вдруг буквально осязаешь совершенно забытый за зиму запах травы и молодых листьев.
Ну, может и не везде так было в конце восьмидесятых, но мы в Москве жили так.
И вот молодые, свободные во всех отношениях и полные надежд, мы поехали на юг, к тёплому морю.
Ехали мы не дикими дикарями, а в гости к маме приятельницы мамы моего мужа. Вот такая сложная межличностная конструкция была, но тогда это было совершенно естественным. В те времена как раз попытаться купить путевки в пансионат на черноморском побережье было совершенно неестественным и даже противоестественным.
Но и нельзя сказать, что мы ехали уж прямо-таки в гости. Мама приятельницы, живя в пятикомнатной квартире на первом этаже старой пятиэтажки, сдавала койки курсовочникам. И поскольку мы ехали занять одну из комнат, то, естественно, должны были компенсировать предполагающийся трёхнедельный убыток нашей будущей квартирной хозяйке. И кончено, мы везли с собой ещё некоторое количество продуктов питания, так как с пустыми руками в гости ехать неприлично, да и московская дочь евпаторийской мамы собрала для неё корзиночку гостинцев. Особым грузом у нас значились болгарские сигареты "Ту-134". Дело в том, что пожилая мама курила исключительно болгарские сигареты, а в Евпатории в то время с болгарскими сигаретами были проблемы. Вот и везли мы с собой срочно скупленные во всех окрестных ларьках блоки, штук десять-двенадцать, наверное.
Про поезд Москва-Евпатория можно было бы писать целый роман. Но, думаю, все себе достаточно хорошо представляют роскошь тогдашних поездов южных направлений в летний сезон. Дикая духота, чёрная пыль, к чему только не прикоснись, и сифонящие по ночам наглухо заколоченные форточки. Плюс ненавязчивый сервис. Плюс множество тел разной степени свежести. Плюс баулы, баулы, баулы, жареная курица, задохнувшаяся в полиэтиленовом пакете, яичная скорлупа на расстеленной газете и крики бабок на перроне во время остановок "пирожки! пирожки с мясом! с картошкой! огурцы солёные", после чего в вагоне к запаху тел, курицы и варёных яиц добавлялся стойкий запах малосольных огурцов, чеснока и свежего перегара.
Спустя сутки, утром мы ступили на выцветший до белизны и почему-то засыпанный песком перрон евпаторийского ж.д. вокзала. Солнце по-южному старательно пекло голову, пыльные листья вокзальных деревьев замерли в безветренном воздухе, чемодан и энное количество сумок ждали дальнейшей транспортировки. Вот он - юг!
Кое-как собрав поклажу и перераспределив её более-менее поровну, мы отправились искать наше будущее жильё. Кажется, доехали на автобусе. Денег лишних у нас конечное же не было, да и не помню я, чтобы у вокзала стояли такси или частники, а значит - доехали на автобусе.
Полутёмное и прохладное пространство квартиры - гостиная с круглым столом, застеленным полотняной скатертью и заваленным газетами; в узких, как пеналы, гостевых комнатах железные кровати под белыми пикейными покрывалами и с шариками на спинках - такие я видела в фильме про старика Хоттабыча; евпаторийская хозяйка - весьма пожилая и грузная крымская татарка и, как полный её антипод, кобель породы русская борзая, облезлый и плоский, с выпирающими рёбрами и хребтиной, горбатой мордой и маленькими серыми глазками - вот что мы увидели, войдя из жаркой залитой солнцем парадной.
Вычленив из горы сумок чемодан и спортивную сумку и передав всё остальное нашей квартирной хозяйке, мы получили первый наказ и предупреждение:
- Курите? Имейте в виду, что я не выношу табачного дыма, так что курите, будьте любезны, на улице!
Это были, пожалуй, первые слова, которые она произнесла, не выпуская сигарету изо рта. Надо ли говорить, что пепельницы стояли по всему дому - и на кухне, и в гостиной, и на длинной застеклённой лоджии, и в прихожей на тумбочке.
Но мы были молоды, неприхотливы, и курить на скамейке в палисаднике под окнами, особенно тёмным южным вечером, когда на чёрном небе висят звёзды размером с кулак, а вокруг в кустах трещат цикады - что может быть лучше?
И мы ответили хором:
- Конечно! Только на улице!
Хозяйка показала нашу комнату и удалилась, а облезлый горбоносый пёс остался в коридоре подглядывать за нами в щель неприкрытой двери.
Пёс тот был той ещё скотиной. И порода его вполне соответствовала его характеру. Был он борзый, наглый, беспардонно лез своим длинным клювом в тарелки, благо рост позволял, да и вообще был не самым лучшим представителем собачьего рода-племени. А когда нас переселили в хозяйскую спальню в связи с заездом товарищей по курсовкам, борзый борзой посчитал, что мы незаконно заняли его законное место, поэтому ежевечерние битвы с огрызающимся гадом, разлёгшимся поперёк кровати, стали обыденным явлением. И всё это было для нас очень странным, так как домашние московские собаки таких вольностей себе нафантазировать не могли.
Наскоро отскоблив от себя вагонную копоть, переодевшись и изучив выделенные нам пару тарелок и кастрюлю, мы озаботились вопросом пропитания. Как-то так получилось, что поесть нам никто с дороги не предложил, а из привезённых продуктов у нас остались лишь пара банок тушёнки, случайно затерявшиеся в чемодане среди носков и трусов, да палка копчёной колбасы - остальные продукты питания были отданы хозяйке, и та унесла их куда-то вглубь своих владений.
В Москве с пропитанием в то время было более-менее терпимо. Купить в магазине что-то незатейливое на завтрак-обед-ужин было можно, хотя с общепитовскими точками дело обстояло не так уж и хорошо. Рестораны, конечно, были. Но были они не про наши студенческие карманы, а более дешёвые варианты типа пельменных и чебуречных надо было знать, где искать. Как выяснилось, в тогдашней Евпатории дела с этим обстояли несколько хуже, если не сказать, хреновее.
Мы шли по пустынной улице по направлению к пляжу, старательно высматривая продуктовые магазины. Иногда они попадались. Но на прилавках ничего, кроме буханок серого хлеба и банок с солёными сморщенными помидорами и покоричневевшим от старости томатным соком, не было.
По дороге наткнулись на реликтовую столовую. Похоже, что она сохранилась в своём первозданном виде с времен дорого Леонида Ильича - колченогие столы с матовыми от жира столешницами, подносы с обгрызенными краями, алюминиевые вилки, лишившиеся зубьев, скрученные винтом столовые ложки и вековечный запах варёного лука и тушёной капусты. Не без опаски мы что-то съели и поспешно покинули стены общепита, оставив этот вариант на самый крайний случай.
Ранние воспоминания об Евпатории почему-то никак не приклеивались к городу, в котором мы оказались. В моей детской памяти Евпатория жила в приторном запахе олеандров, цветущих вдоль тротуаров, в огромных белых цветах магнолии, в горячем песке, в бескрайнем море и горе мелких розовых креветок, которые я ела, лёжа на деревянном топчане под полосатым зонтом. А ещё в тех воспоминаниях была большая соломенная шляпа, надувной круг и бесконечно долгое время дня и ночи.
Сейчас всё было не так, совсем не так, да и цветущих олеандров и магнолий не было - не сезон. Но ведь что-то должно было остаться?
Оба мы помнили детский парк сказок. Почему-то именно с него мы и решили всё-таки попытаться срастить наши детские картинки с действительностью.
Детский парк был на месте. Но опять, увы, ни капли детских восторгов он вернул. В нём не осталось ничего сказочного, были лишь обездоленность и запустение - и избушка на курьих ножках, и деревянные фигуры сказочных героев вызывали сострадание, такими они были обветшавшими и облезлыми! И самое главное - такая людная в памяти Евпатория была пустынной. Людей практически нигде не было, даже в парке.
Оказалось, что весь народ сконцентрировался на пляже. Пляж был полон, как бальная зала в день тезоименитства великого князя. Только гости были в пляжных костюмах и дамы обмахивались не веерами, а газетами. Кроме того, на пляже не было никакой мебели - каждый из гостей принёс с собой персональную подстилку. Оценив масштабность мероприятия, мы помочили для порядка ноги и двинулись обратно - вопрос ужина и завтрашнего завтрака оставался на повестке дня, да и что делать вечером было непонятно.
Бродя по улицам с бутылкой кефира и буханкой хлеба в сумке, мы подошли к местному стадиону.
На стене стадиона висела самодельная бумажная афиша: "Летние гастроли. "Группа "Мираж", Дима Маликов, Рома Жуков и многие другие". За всё время наших блужданий, кроме каруселей в детском парке, это было единственное проявление культурной жизни курорта. Пожав плечами и решив, что в Москве мы вряд ли пошли бы на такую веселуху, направились к кассе купить билеты и закрыть вопрос первого вечера в Евпатории.
Сзади кто-то окликнул:
- Мила, привет!
Я обернулась и увидала у ворот стадиона знакомую девчонку. Классе в девятом-десятом мы немного общались - у нас были общие друзья. Нельзя сказать, что общение было близким и частым, и я даже не сразу вспомнила, как её зовут, ведь с момента нашей последней встречи прошло несколько лет.
- Ой, привет! А ты каким ветром здесь? - спросила я, избегая называть её по имени, которое вроде бы и вертелось на языке, но могло оказаться обманкой.
- А мы здесь с чёсом, - и девчонка кивнула на афишу на стене.
И сразу вспомнилось, что она вроде бы училась в Гнесинке на эстрадном отделении и даже однажды снималась в "Утренней почте" у Николаева. Я представила мужа, мы поболтали немного, и девчонка сказала:
- А приходите сегодня вечером. Я вас проведу.
И махнув рукой на прощанье, нырнула в дверь под трибуной.
Мы ещё немного потоптались возле кассы, и почему-то купили билеты. Уж больно призрачным показалось приглашение, да и неловко было лишать даже такого скромного дохода людей, вынужденных летом не отдыхать, а вкалывать каждый день, перебираясь из города в город, как цыганский табор.
Вечером пришли к стадиону. Толпа местной молодёжи, принаряженной в зависимости от пола в самопальные адидасы и пумы и в обильное украшенные блестками разной величины маечки и юбочки, скопилась у закрытых ворот. Вскоре одна из калиток открылась и начали запускать внутрь. Небольшая арена стадиона, добрая половина которой была занята сценой и скамьями от частично разобранной трибуны быстро заполнилась.
Откуда ни возьмись появилась моя знакомая. Увидев нас, поманила за собой к двери под трибуну:
- Пойдём ко мне в гримёрку поболтаем, до представления ещё времени предостаточно.
И она повела нас узким коридором мимо множества картонных дверей куда-то вглубь подтрибунного пространства.
Гримёрка представляла собой маленькую комнатку, заставленную стульями, с развешанной на них одеждой, как верхней, так и нижней, и клетчатыми китайскими сумками. Моя знакомая, назовём её для удобства Светланой, присела перед зеркалом, не переставая расспрашивать о наших общих знакомых, которых, по-видимому, давно не видела, и рассказывая о своём гастрольном быте.
Но слушать её не особенно получалось. Дверь в комнату постоянно распахивалась и из коридора кто-нибудь спешно вбегал в комнатку и выбегал обратно.
Очередной раз вбежал кто-то в синих бананах, ярко- жёлтом в чёрный горох длиннющем пиджаке с широченными плечами и с подобием ирокеза на голове.
Вбежавший кивнул в нашу сторону - типа "здрасьте", и кинулся к коробке из-под обуви, стоявшей на столике:
- Свет, я у тебя тут кое-что посмотрю, пороюь? Ты ж не возражаешь?
- Не, конечно, поройся, Серёж.
Пока Серёжа с ирокезом рылся в коробке, по очереди извлекая и прикладывая к ушам крупные и очень крупные клипсы, до нас дошло, что это был Пенкин.
Вид у него был забавный. Но дело было не только в длинном пиджаке и залаченном гребне.
Самым забавным был сильно обгоревший на солнце и опухший нос. У Пенкина нос маленьким назвать нельзя, но обгоревший, багровый и уже шелушащийся, он казался просто самой выдающейся частью тела.
Выбрав подходящие по его мнению несколько ниток блестящих бус и крупную клипсу-кольцо и тут же всё нацепив на себя, Пенкин ухватил с подзеркальника тональный крем и начал намазывать нос, ничуть не смущаясь присутствия посторонних, то есть нас.
- Ну, как я? - спросил он у Светы и у нас заодно.
Мы одобрительно закивали головами - отлично, просто супер!
Довольный Пенкин убежал, а Света сказала:
- Ноги у него короткие, вот и носит пиджаки длинные. В первый же день обгорел на пляже, теперь с красным носом ходит. И вообще, одни проблемы с ним - опять какую-то малолетнюю дуру совратил.
Всё это было сказано между делом, не отрываясь от нанесения макияжа и укладки волос.
Сообщение о малолетних дурах несколько покачнуло наши традиционные представления о Пенкине, как о нетрадиционном товарище, но в этот самый момент дверь опять открылась и в комнатку неторопливо зашёл Дима Маликов. Высокий, юный и очень приветливый парень с бесконечно обаятельной улыбкой, которая совершенно естественно не сходила с его лица.
- Всем привет!
Маликов встал перед зеркалом, мотнул головой, и его длинные красиво подстриженные и уложенные волосы мягкой волной откинулись назад и упруго вернулись на исходную позицию:
- Ну как? - спросил он.
- Хорошо, - ответили мы.
Он довольно улыбнулся и так же неторопливо вышел из гримёрки.
- Красавчик, - сказала Света.
- Ага, - согласились мы.
- А ещё у нас Ветлицкая в "Мираже", - сказала Света.
Нам, весьма далёким от поп-эстрады, фамилия эта ни о чём не сказала.
- Ну та, которая со Смеяном пела. Она с ним развелась. Она тоже Смеян была. Ну помните "полгода плохая погода,полгода совсем никуда"?
Мы вспомнили и радостно закивали.
- Вот она красивая.... Но гордячка жуткая. Ну, это и понятно.
И мы опять закивали, хотя оснований для этой необыкновенной гордости не знали.
Дверь вновь приоткрылась и в щель всунулась кучерявая голова с большущей родинкой на щеке.
Сунулась и тут же исчезла.
- Это Рома Жуков, - сказала Света, - ужасно вредный.
На этом наше очное знакомство с гастролёрами прервал голос по радио, велевший всем артистам принять готовность номер раз.
И мы поспешно покинули гримёрку, чтобы не мешать этой самой готовности.
На улице тем временем наступил настоящий южный вечер. Именно такой, о каком и мечталось - тёмный, очень тёплый, с густым и ароматным, как вино Изабелла, воздухом и крупными, с кулак, звёздами на чёрном бархате неба.
А дальше начался концерт-дискотека. Такая типичная провинциальная дискотека с пивом и визгами под приплясывающих и открывающих рты певцов отечественной эстрады.
На бетонной стене за сценой висели гроздьями мальчишки, и артисты, поворачиваясь во время очередного па спиной к танцующим у сцены зрителям, что-то говорили этим мальчишкам, в то время как голоса певцов задорно продолжали выкрикивать из динамика "музыка наааас связала, тайною нааашей стала...".
Единственным, кто не работал под фанеру, был Пенкин. Он наслаждался своим голосом, своим пиджаком и блестящей клипсой в ухе И непритязательные слушатели, не ожидавшие такого внезапного перехода от приплясывательно-подпрыгивательной музыки к джазово-блюзовым импровизациям на темы Синатры и Армстронга иногда а капелла, завороженно смотрели на яркого и сверкающего бижутерией Пенкина, не замечая ни опухшего носа, ни толстого слоя грима, ни пота, ручьями тёкшего с лица за воротник жёлтого пиджака, и покачивались в такт ему - поющему и медленному и мягко ступающему по сцене. А Пенкин самозабвенно переходил от басов к фальцету "па-па-па-па-парубу-пам-ту-ту-ваууу".
Исполнив то ли на бис, то ли для собственного удовольствия ещё пару песен, Пенкин завершил концерт, и народ нехотя стал расходиться.
Пошли домой и мы.
***
Таких дней в Евпатории было ещё пять.
Каждое утро мы исправно шли на пляж, чтобы занять место под солнцем.
К полудню с пляжа мы прямиком отправлялись в город на поиски еды. Иногда нам попадалась по пути тётка с тележкой, торгующая чебуреками, и мы всухомятку съедали по паре чебуреков. Конечно, эти чебуреки лишь назывались чебуреками - с ладошку размером, сухие, с начинкой из колбасного фарша. Иногда мы забредали в реликтовую столовую.
А вечером, очумев от компании квартирной хозяйки и облезлого пса, шли на стадион послушать Пенкина, сидя на скамейке в стороне от пляшущей толпы.
Через пять дней знакомая моя со своим табором уехала покорять новые стадионы крымских городов, а евпатрийский стадион заняла группа "Кино" и легион её фанатов, не умещавшийся даже на площади перед стадионом. Мы пару раз прошли мимо, но попытаться попасть внутрь с билетами или без них даже и не подумали - проще было переплыть Чёрное море до Турции и обратно.
А потом мы оба заболели. Это была странная болезнь. Жар и слабость. То ли от недоедания, то ли от перегрева, то ли просто от тоски, то ли от всего вместе взятого.
И тогда я собралась с силами и пошла на вокзал менять билеты. Потратив почти все деньги на взятку билетной кассирше, выцарапала купе, и через два дня мы уже ехали обратно.
Мы сбежали из Евпатории, пробыв в ней чуть больше недели. Евпатория осталась позади, а с ней остались жар и слабость. В поезде мы странным образом выздоровели.