САФАР
Сафар вырулил на лед.
Он думал, что будет гораздо легче. Что достаточно надеть коньки, покрепче завязать - и он помчится, как ветер, . Ему всегда было смешно, когда какая-нибудь запыхавшаяся девица, выпаливала в камеру: «Это такой труд! Я выложилась по полной!» А ее напарник обычно ничего не говорил. А только тяжело дышал и пучил глаза. Сафар был уверен: они нарочно так отдуваются, чтобы все их пожалели и повосхищались, как здорово они прокатились под музыку. Чтобы им дали первое место.
«Разве это труд!» - думал Сафар с завистью. Все равно что кататься на велосипеде. Или есть мороженое. Разве это работа - есть, например, мороженое?...
Вот толкать тележку, перегруженную настолько, что ящики с овощами свешиваются с нее со всех сторон, - вот попробовали бы они толкать эту треклятую тележку. Утром со склада и вечером на склад. В любую погоду. А ведь Якуб удерживает десять рублей за каждый помятый помидор. И после рабочего дня всегда долго возится над товаром - перебирает ворча, трогает и принюхивается. У него все на счету.
А тягать тележку - это только малая часть того, что Сафару приходилось у него делать.
Якуб и взял-то племянника в Москву из милости - мать упросила. И все то время, пока Сафар на него работал, Якуб сокрушался, что он вообще никуда не годится, и что нечего Сафару тут в Москве делать.
Так он и говорил матери по телефону, деланно заводясь и кипятясь, и под конец уже кричал.
Но потом всегда менял гнев на милость:
- Но ты же меня знаешь, Дильбар, - с фальшивой степенностью пыхтел он в трубку. - Он родной мне человек, он сын моего брата, Дильбар, и я его не брошу.
Мать плакала на том конце невидимого провода, благодарила дядю Якуба.
- Сынок, ты старайся, - говорила она потом Сафару. - Ты ведь знаешь: кроме Якуба, никого у тебя там нет. Слушайся его.
Она не понимала, что это спектакль. А если и понимала, - то делала вид, что не понимает. Так все поступают, потому что так принято. А как еще?
Первое время и Сафар сильно переживал и старался работать больше и лучше, чтобы доказать, что он, сын своего отца, - дельный малый, и на него можно рассчитывать...
Но скоро присмотрелся и понял: это Якуб так делает свой бизнес.
Унижает тех, кто от него зависит, держит их в черном теле и экономит на них каждую копейку. Он всегда хвалился, что всем работникам он делает разрешения и медкнижку. А они , лентяи, только разоряют его, и что платить-то им не за что. Но он их, якобы, не бросает, поскольку порядочный человек.
Якуб набирал себе в работники небогатых родственников. Дальних и близких. С милицией и ФМС отношения были у него давно налажены.
Когда же работники требовали с него денег по справедливости, он вел себя, как самый настоящий шакал: обещал, грозил и подлизывался - лишь бы заплатить меньше, а лучше совсем не платить. Потому-то у него четыре овощных палатки, и ездит он на дорогой машине, новенькой двенадцатой.
Сафар очень на Якуба злился. Но скоро пришел к выводу, что здесь все вокруг так ведут дела. Только ему это все равно не нравилось.
И вот, как-то встретил Сафар давнего знакомого.
Юсуф работал в японском ресторанчике в одном крупном торговом центре. Там нужны были повара, Сафар понял, что это шанс. Его мать и сестры отлично готовили, так что он многому у них научился. Никому ничего не говоря, он пошел устраиваться. Его взяли с условием, что он принесет необходимые документы. Времени было мало, и он сразу пошел к Якубу. Сначала завел разговор о прибавке. Якуб крутил-крутил, рассыпался в похвалах Сафару и клялся, что у него совершенно нету денег.
- Аренда, газ, свет, милиция - ты же знаешь, Сафаржон, сколько у меня всего уходит! Я новые брюки себе не могу купить, Сафар! Вот погоди, сынок, в конце года обязательно что-нибудь будет!
И тогда Сафар вдохнул поглубже и сказал, что уходит.
Якуб поглядел на него так, что если бы у Сафара голова была из картона, она тут же загорелась бы на его плеча
Сафар понимал, что теперь Якуб ему точно не заплатит за прошлый месяц, но все равно лучше расстаться друзьями. Потому что такого врага, как Якуб, он никому бы не пожелал.
И месячное жалование было бы совсем небольшим калымом.
Он вежливо сказал дяде, что умоляет его оставить последнюю его зарплату себе, в знак уважения и благодарности за все, что тот для него сделал.
Дядя Якуб смягчился. Он насчитал ему пятнадцать тысяч за документы и какие-то мнимые издержки, но тут же, по-родственному, простил из них две.
Сегодня же вечером Якуб расскажет маме Сафара о том, какой ее сын неблагодарный, а он, Якуб, великодушный. Сафар это знал, но пути назад не было.
Да и Якуб явно испытывал облегчение. Теперь он за племянника не отвечает. Пусть идет на все четыре стороны. Он обнял Сафара и дал ему несколько мудрых наставлений.
И Сафар стал работать в торговом центре.
Приходил на работу в семь утра и уходил в двенадцать вечера. И хотя ему надо было все равно стоять целый день на ногах, он был счастлив. Во-первых, потому что получал больше, чем у дяди. А во-вторых, потому что впервые почувствовал себя свободным человеком.
Деньги он регулярно посылал домой. Оставлял себе три тысячи на койку в общежитии, кое-что на еду и еще совсем немного откладывал.
Долг дяде он выплатил в три приема. Но с первой же зарплаты купил себе телефон с мп3-плейером и наушниками.
Посреди «ресторанного дворика», в котором работал Сафар, был каток с искусственным льдом. Долго тянуть он не стал. Как-то раз, он отпросился с работы на час раньше, он причесался и надел «настоящую почти кожаную куртку», как говорила старшая сестра, когда собирала его в дорогу. Взял в прокате коньки.
И вот, он сел на скамейку и постарался затянуть шнурки потуже. В этом весь смысл: если коньки туго завяжешь - ни за что не упадешь.
И вышел на лед. Коньки будто приросли к ногам. И пока Сафар стоял, все было прекрасно.
Во-первых, он резко вырос. Всего-то сантиметров пять - а какое ощущение!
Во-вторых, ботинки обхватывали ноги так плотно, что ему казалось, будто он упирается в две мощные крепости. И сам он стал человеком-крепостью.
Он засучил рукава и поднял воротник. Как у Цоя.
Там, откуда Сафар родом, Цоя уважают. На стене школы уже много лет красуется надпись черной краской «Цой жив!» Ее несколько раз смывали и закрашивали, но она появлялась снова. И ее оставили в покое.
Сафар вставил в уши наушники и включил плейер.
От первых же звуков этой песни у него всегда бежали мурашки - по всему телу и до кончиков волос.
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды...
Все очень похоже на него. Гордый, одинокий мужчина. Скучает по маме и сестрам. И по дедушке. А здесь он не встретил ни одного близкого человека.
Он знал, что Москва враждебная. Что там много денег, и люди там живут совсем чужие, думают только о наживе. Все друг другу враги. И еще он знал с детства, что все равно придется туда ехать - денег там много.
Сафар представлял себе Москву почему-то роботом-великаном.
А он должен его победить или перехитрить и унести денег, сколько сможет. Надо ведь кормить мать, дедушку, помогать сестрам.
«Держись своих, сынок», говорила мать. И Фатима твердила то же самое. Уж она-то знала.
Все вокруг говорили про наживу и про враждебность, и про то, что надо держаться своих.
Только не дедушка Фархад.
«Держись себя», перебил он как-то мать, когда та в очередной раз рассуждала о том, как надо себя вести в чужой стороне. Мать не посмела возразить, но глянула так, будто хотела сказать: «Дедушка старый, пусть говорит, что хочет».
Фархад-бобо и правда был стар.
И никогда никуда не ездил. Единственный раз в жизни он покинул село, чтобы уйти на войну. Правда, на памяти Сафара, он почти не рассказывал, что с ним было на этой войне. Он вообще говорил мало. Все больше сидел на скамеечке, упершись подбородком в палку со стеклянным набалдашником, каких ни у кого из стариков в селе не было.
Так дедушка был похож на старого пса, что дремлет на пороге, положив тяжелую седую голову на лапы.
А русских Сафар увидел еще в детстве. Двое к дедушке приезжали, старичок и старушка. Их сопровождал молодой парень, тоже русский. Он подарил Сафару цветные карандаши и альбом. Старички были такими же седыми, как дедушка Фархад, и на груди у них были приколоты полосатые цветные значки, похожие на обломанную плитку шоколада. Дедушка надевал такие по праздникам. Маленький Сафар сначала думал, что они сладкие и однажды пососал, чтобы проверить. Нет, не сладкие.
Хотя жили они небогато, дедушка принял русских так, как не принимал никого, даже родственников. В сад вынесли стол и скамейки, на скамейки постелили ковры. Пришли и соседи. Про себя Сафар помнит, что он рисовал, рисовал и никак не мог остановиться.
Между взрослыми шла неспешная беседа о том, о сем. Говорили по-русски. Сафар сначала слушал внимательно, а потом так увлекся карандашами, что перестал следить за разговором
Он запомнил только один момент. Сосед Али долго смотрел на русского старичка.
«Вы еврей?» спросил он, наконец. Али пожил в городе и ужасно любил говорить на политические темы. А еще он хотел показать, как хорошо разбирается в национальностях.
«Армянин, - ответил старичок, глядя поверх пиалы, которую держал обеими руками. Оторвал указательный палец от пиалы и шевельнул им в сторону старушки. - Она еврейка».
И продолжил разговор с дедушкой.
Старушка была глухая, ничего не слышала, только улыбалась. И все гладила ладошкой-лодочкой по сухой морщинистой руке дедушки Фархада.
Фархад-бобо обронил Али несколько слов тихих на родном языке, так, что русские старички ничего не поняли. Али побагровел, приложил руку к груди и больше не произнес ни слова.
Сафар не запомнил, что тогда сказал Фархад-бобо. Но он впервые видел дедушку таким сердитым
... У Якуба выходных не было. И ничего дальше, чем вокруг прилавка, Сафар не видел.
Однако этого ему хватало, чтобы примечать и делать выводы. Получалось, что все не так просто. Вот родной дядя Якуб был ему гораздо более чужим, чем даже покупатели. Даже милиционеры, которым платил дань Якуб, - и те были разные. И Сафар стал еще больше держаться себя. Каток был пустым. Только какой-то парень в вязаной шапке, похожей на носок, носился вперед-назад, выделывал резкие пируэты, приседал и подпрыгивал. Он вел себя так, будто за ним кто-то гонится.
Сафар подумал, что он ни за что не надел бы этот нелепый носок на голову. И что он-то все будет делать медленно и торжественно. Сколько раз он представлял себе этот момент. И ни в коем случае не хотел его себе испортить.
Я ходил по всем дорогам...
Сафар сделал шаг, и левая нога поехала вперед, не спросив хозяина, хочет он того или нет.
Сафар очень удивился.
И туда и сюда...
Теперь правая нога устремилась назад.
Как дирижер перед мощным симфоническим взрывом, взмахнул Сафар обеими руками, но удержался все-таки на ногах. Все в нем колебалось, шаталось и подрагивало, словно старая водонапорная башня, готовая рухнуть.
Наконец, он встал прямо. Поправил наушники.
Обернулся и не смог разглядеть следы...
Ему и в голову не приходило, что у него не получится с первого раза! И теперь он испугался. Один насмешливый взгляд - и он бы, кажется, стушевался, весь бы стек в высокие шнурованные ботинки прокатных коньков.
Осмотрелся.
Почти все столики были пусты. Между ними ходили с ведерками и тряпками девушки-уборщицы. Усталые и равнодушные в конце рабочего дня. Хотя Сафар знал, что они, если надо, могли бы проработать еще одну-две таких смены подряд... Но им точно не до него. Никому он сейчас не интересен. Это хорошо. По крайней мере, не засмеют.
Парень в носке на голове сделал широкий вираж и упал. Центробежная сила бросила его на бортик, как тряпичную куклу. Но он вскочил, одним движением отряхнул бок от ледяной крошки и, прихрамывая, побежал разгоняться.
«Идиот», сказал бы про него Али. А Якуб не сказал бы, а только подумал, и оскалился бы своими золотыми зубами. Эх видели бы они сейчас Сафара! А мама? Она бы, конечно, его пожалела...
Ну, нет! Вот жалость - последнее, что ему нужно было сейчас!
В его ушах пел Цой.
Он поставил эту песню на повтор. Потому что именно так он представлял себе свой первый выход на лед. Он никому об этом не говорил, ни с кем не делился. А сам, ночами, так и видел, как медленно, - будто самолет, который набирает высоту и отрывается от земли, - как медленно, плавно и печально будет он двигаться по прозрачному ледовому полю.
Он понимал, что с таким же успехом, может мечтать о космосе или о том, как бы стать Джекки Ченом, например. Но ничего не мог с собой поделать.
Сафар сделал еще несколько шагов. Ноги он ставил параллельно одна другой, как во время обычной ходьбы. И, конечно, ноги не стали слушаться, а умчались вперед сами.
Оказывается, у коньков нет начала и конца. Они убегают, а ты сам их должен ловить и направлять. Как же напряглись икры и бедра!...
На этот раз Сафар грянулся об лед всем телом. Это было оскорбительно, словно бы его кто-то ударил, а не он сам упал. Как будто бы эта скользкая белая плоскость издевалась над ним.
Или нет. Будто бы эту холодную сковородку с катком держал в руке великан-Москва. Держал и подкидывал вверх, и поворачивал так и сяк, только чтобы Сафар не устоял. И смеялся всеми своими фонарями и окнами, витринами и прожекторами, Красной площадью, станцией метро, около которой стояла овощная лавка Якуба, всеми бесконечными лицами суетливых своих жителей...
Он разозлился. На это лед, на этот город, на себя, слабого и неловкого дурачка.
Но если есть в кармане пачка сигарет...
Назад нельзя! Это его мечта, и он должен ее выполнить. Сафар снова встал во весь рост, поправил воротник, загармошил сползший рукав, воткнул в уши наушники. Медленно, на совершенно прямых ногах, двигался он к противоположному бортику. И сам себе казался похожим на верблюда. «Верблюд!» - обругал себя Сафар. И снова осторожно огляделся. На него по-прежнему, никто не смотрел. Только какой-то мужик за столиком пил пиво, лицом к нему. Но явно думал о чем-то своем. «Верблюд я, правда!»
Хорошо, никого нет на катке. Теперь он понял, как это тяжело. У него получилось дойти до стенки и не упасть... Точнее, он упал на бортик, захватил его локтем и повис, судорожно, как утопающий. Но быстро привел себя в вертикальное положение. Теперь можно передохнуть.
На лед вышли двое. Полноватая тётя в легкомысленной юбке до колен и в фиолетовом шарфе и мальчик, лет одиннадцати. Мама и сын. Сначала они держались за руки, но потом мамаша набрала скорость, и они расцепились.
Сафар отдыхал и наблюдал. Мысли текли где-то за сознанием.
Вот что его возмущает в этих москвичах! Как может такая женщина... в возрасте нацеплять на себя короткую юбку? Да еще с такими ногами! Неужели не стыдно? У них в деревне ее живо поставили бы на место...
Мальчишка болтался где-то позади. А мать, вытаращив накрашенные свои глаза, уже мчалась мимо Сафара.
Белые, как у Барби, кудри растрепались, на лице застыла бессмысленная улыбка.
Она ставила свои ноги так нелепо и совсем неграциозно, что Сафар усмехнулся. Она как будто тыкала ими в разные стороны.«Идиотка», сказал бы Али.
Но Сафар уже ни за что бы с ним не согласился.
Он увидел в этих вытаращенных голубых глазах искру настоящего счастья, какого-то совершенно детского, беспомощного и наивного.
Так таращила глаза его младшая сестренка, когда ее первый раз посадили на ослика Шварцнеггера.
Его вдруг уколола непонятная нежность, уколола и пропала. Но теплота от этого укола осталась и растекалась медленно буквально по всему телу.
А ведь она, эта неуклюжая женщина, двигалась. Как могла, - но двигалась!
Сафар пригляделся. Вперед и вбок уходила каждая нога. Вперед и вбок. И оказываясь позади, нога отталкивалась от льда.
Сафар почувствовал, что отдохнул и отцепился от борта. Ноги крутило и выворачивало, а тело, будто резиновое, гнулось в разные стороны. Он бешено завертел руками и сел на лед. Наушники снова повыпадали из ушей.
Он встал и упорно пошел обратно, к противоположному «берегу» катка. Теперь он старался отталкиваться. Напряжение неимоверное, а движение - в час по чайной ложке. И все-таки он чувствовал, что на правильном пути.
К тому времени, как он дошел до спасительной загородки, он уже, криво и коряво, - но катился. Остановился отдышаться...
Странно: вроде скоро закрытие, а народу прибавилось. На лед вышла еще девушка в красной кофточке и черных лосинах. И она сразу показала такой класс, что у Сафара захватило дух. Лучше, чем в телевизоре, точно!
Он снова пошел назад поперек поля.
И тут на него налетели. Огромный мужик в пальто мощно рассекал лед, - одна рука в кармане брюк, а в другой телефон, по которому он с кем-то серьезно разговаривал. Сафар завертелся на месте волчком и чуть не сел на лед, а мужик даже не изменил направления движения, он просто глянул назад, махнул рукой и продолжил разговор.
У Сафара внутри все всклокотало. Так неожиданно, так подло его подловили! В самый тихий и спокойный момент, когда он только поймал принцип движенья!...
Пока Сафар собирал свои мысли и чувства, его кто-то тронул за локоть. Мужик уже объехал полный круг и на ходу бросил ему: «Ты как - ничего? Не зевай!»
Сорок пять минут прошло с начала его катанья. Сафар научился переступать ногами так, чтобы вписываться в поворот, и теперь совершал уже третий круг.
Рядом с ним все, в основном, катились быстрее, но теперь он никому не мешал, и никто его не задевал. Хоть это был и общий круг, но путь-то у каждого разный.
И лед уже не казался ему таким враждебным. И Великан-Москва теперь бережно держала его на белой сковородке катка. Его, и сумасшедшую маму с мальчиком, и парня в шапке носком, и красивую девушку в красной кофточке, и дядьку с телефоном...
Медленно, как самолет, который набирает высоту и отрывается от земли, плавно и печально катился он по белому полю, а где-то сбоку шевелилась, урча, машина, разглаживающая рафинадную поверхность льда. Ее все спокойно так объезжали.