История, рассказанная минимум 67 раз.
Название менялось каждый год на 9 мая (рассказанная 64, 65, 66 раз), до прошлого 2013-го - вживую ее мы уже не услышим...
Все события, описанные здесь, реальны настолько, насколько может быть правдой ставшая застольной история, рассказанная от первого лица человеком 82 лет о времени, проведенном им в немецком плену с 1943 по 1945 год.
Взяли мы деревню в Белоруссии около Рогачева. Бой был не очень уж такой солидный. Обычный бой под вечер. 21 ноября 1943 года, часов 6-7. Выбили мы немцев из деревни, а меня ранило в руку - осколок попал. Я командиру взвода говорю - тут меня ранило немного - что делать? Он говорит:
- Сегодня оставайся здесь. Ищи дом потеплее и ложись там спать. А наутро отправим в медсанбат.
На фронте такая особенность: ты здесь никогда не был, места не знаешь, деревни не знаешь. Компаса и того нету, а карты тем более. Поэтому далеко отходить, особенно в темноте, нельзя.
Я пошёл в деревню, нашел там хату, лег на кровать и уснул. Спать я силен - стоит лечь только и все. Часа в три-четыре ночи просыпаюсь от чего-то. Как в бок шилом ткнули - поднимаю голову - что-то тихо. Сунулся в двери, а там три немца: «руки вверх». Вот и вся история. Они, оказалось, ночью собрались и выбили наших из деревни.
Ко мне один подошел осторожно, сдернул с меня автомат, распахнул бушлат, красноармейскую книжку достал, а как увидел медаль у меня на груди - рассердился и прямо с мясом ее с меня сорвал. Тут какие-то офицеры посолиднее подошли. Подъехал длинный автомобиль - «Опель-капитан». Меня в эту машину затолкали и отвезли в штаб. Там в кладовке закрыли, а часов в девять утра выпускают. Вижу такой солидный дед сидит и молодой немец, который стал меня по-русски допрашивать:
- Какая дивизия, батальон, рота?
Я говорю:
- А чего вы меня спрашиваете? Красноармейская книжка у вас.( Collapse )
Дед ему говорит по-немецки, а он переводит:
- Имя командира полка, командира дивизии?
- Я, - говорю, - не то что имя командиров полка и дивизии не знаю, имя и фамилию комбата даже не помню. Знаю то, что командир батальона капитан по званию, знаю, что Николай зовут, а фамилию не помню.
Этот дед махнул рукой - «хватит». Меня обратно отвели и снова в кладовке заперли. Через часа 2 открывают, выводят на улицу к грузовой машине. Там человек 10-15 русских уже сидят. Привезли в лагерь. В Бобруйск. А через неделю, всех эвакуировали. Погрузили в вагоны и повезли в Германию.
Наверное, где-то в восточной Германии выгрузили. Там был распределительный лагерь - шталаг. Лагерь огромный и очень строгий. У меня вот это ранение в руку уже начало загнивать (медсанбата не было, я его сам бинтовал, но и воняло оно на два метра вокруг). Гноилось. А тут нас выстроили на осмотр и мы стоим в очереди на проверку. А декабрь, холодно, дождь идет. Думаю: ну его всего - пойду вдоль очереди к началу - тут можно до ночи прождать. Все стоят, а я мимо и - вперед. Шнырь, а тут эти овчарки... Одна бросилась на меня, а я ей руку раненую в нос, она рычит, но не кусает, отворачивается. Тут я к очереди назад только решил встать, меня между плеч - раз - дубинкой и показывают - налево. Всех направо, меня налево. И еще полдня простоял. Это была колонна евреев. До самого вечера в ней протолкался, захожу, круг очерчен. Я встал.
- Сними штаны!
Я снял штаны.
- Показывай хуй!
Показываю. Они пожимают плечами:
- Фамилия!
Я говорю:
- Кузьмичев.
- Имя отца!
- Александр.
- Имя матери!
- Агрипина.
- Какой дурак тебя загнал сюда…
Оказался я не еврей. И только к вечеру пришел в барак, в котором находились русские, французы, американцы, поляки. Их не уничтожали, как цыган и евреев, а отсылали работать. На следующий день нас сразу погнали в баню. Вообще немцы мыли нас очень часто - почти каждый день. Боялись заразы. Но кормить почти не кормили. Давали баланду утром и вечером. Варили отходы от офицерской кухни: свеклу с картофельными очистками и кидали эту баланду черпаком на раздаче просто в сторону нашей очереди, а твоя уже забота была это поймать.
Через 10 дней погрузили нас в поезд и отправили в Западную Германию в Бохум. В самый промышленный центр.
Когда нас привезли, лагерь был еще небольшой, человек пятьсот - мы были второй партией пленных, которых туда транспортировали.
Тут, пока зарастало ранение, меня назначили заниматься у немцев уборкой. Порядок наводить - на завод не водили. А потом, числа 15 декабря повели на завод. Там я сначала работал на токарном станке - снаряды делал. Но не больно старался - брака было очень много. Меня отлупили и перевели помогать французу - я ему подкатывал бомбы, которые он обрабатывал. А потом еще на сверлильном станке работал. Вот в этот период, работая в ночную смену, я уже не терялся и в обеденный перерыв (часов около 12 ночи) уходил с территории завода. Там поле было большое, и я нашел на нем гурт сахарной свеклы. И ее подворовывал. Один раз за мной друг привязался - Саша. Хорошо, что я его тогда взял или плохо - бог его знает. Он заметил, что я во время обеда куда-то пропадаю и напросился со мной. Мы пошли. Набрали сахарной свеклы в рюкзаки - примерно по ведру. А когда шли обратно, нас обнаружила охрана, которая вокруг завода ходит. Двое. Начали кричать «стой-стой». Мы к забору побежали - там где дырки от бомбежек оставались, и я их хорошо все знал. Они постреляли по нам, но не попали. Мы заскочили в сам завод, спрашиваю друга:
- А где твой вещмешок?
- Скинул, - говорит, - когда бежал. Тяжело.
Ну я свой рюкзак в железки запрятал, начали работать. Минут через двадцать подходит ко мне Саша и говорит:
- Давай свеклу варить!
- С ума сошел, - говорю, - они сейчас будут по заводу ходить и смотреть - кто свеклу ворует, а мы тут ее варим! Пусть лежит где лежит.
- А где лежит?
- Где надо, там и лежит.
Пока говорили охрана и появилась - идут, налево-направо смотрят. Они так и рассчитывали, что сейчас тот, кто свеклу украл, будет ее варить. Прошли туда-сюда, никого не обнаружили.
- Спасибо тебе, Мишка, - говорит мой соучастник, - давай на следующий день сварим.
Но какой-то несчастливый этот заход у нас был. Со свеклой этой получился международный конфликт. К тому времени Италия уже капитулировала и Гитлер все итальянские войска, которые воевали на его стороне, превратил в военнопленных. Поэтому на заводе появилось много итальянцев. И когда я на следующий день оставил на буржуйке свеклу вариться, итальянцы котелок мой стащили. А котелок у меня огромный - литра на три. Если что попадется, так чтобы досталось побольше. Я его сам на заводе сделал. И мне сверху крановщица русская (она ко мне с симпатией относилась) кричит:
- Михаил, ты что ищешь?
- Котелок…
- Вон его итальянцы стащили. Я на них кричала-кричала. Бесполезно. Иди забери пустой котелок - они его у сетки выставили.
На отгрузке, где итальянцы работали, все было сеткой огорожено, там мой котелок и стоял. Я пошел, взял его, матом на итальянцев поругался. Ну а что тут сделаешь - они же тоже такие, как и мы - голодные.
Хотя с нашими таких историй у меня не случалось. На этом заводе много было переселенцев с Украины, Белоруссии. Я с ними дружил, расспрашивал - как они по городу ходят (военнопленных-то из лагеря на завод и обратно под охраной водят). Они мне рассказали, что у них пропуска есть. Одеты они прилично - в обычных костюмах, только на воротниках написано «OST». Говорят: «В городе нас почти никогда не останавливают, строгости большой нет. Главное - на работе быть вовремя».
Я их дальше расспрашивал - какой транспорт в городе - что рядом? Выяснилось, что рядом город Леверкузен - туда ходит трамвай из Бохума, а дальше к французской границе- Эссен, Дортмунд и там уже второй фронт американцы открыли. Они понимали зачем мне надо это так подробно знать и предупреждали: «В твоей одежде арестантской тебя сразу возьмут. Тебе нужна гражданская одежда».
Я это учел. В обеденный перерыв, когда всех загнали в бомбоубежище, спрятался в железках. Все сидели внутри асбестовых труб, по которым проходит связь и канализация - это такое наше было бомбоубежище; немцы сидели в другом, а я взял лом и сломал шкафчик с одеждой. Думал немецкий, а оказалось наш - на воротнике написано «OST». Костюмчик такой, брюки, помню, хорошие очень оказались - зеленые полувоенные. В карманах несколько марок и хлебные карточки. Припрятал все это.
Примерно к концу осени 44 года собрался. Спрашиваю Сашу - уйдем вдвоем? Он говорит: «Да ну! Еще поймают - расстреляют». «Ну как хочешь, я ухожу один». План я составил, основываясь на информации от вольных - они сказали, чтоб я сильно не боялся в городе - останавливать меня не будут, садился в трамвай и ехал на запад к французской границе.
Я переоделся и вышел за заводскую ограду. Там за свекольным полем был разбомбленный домик. Я туда в подвал залез и просидел до утра. Вышел из подвала часов в восемь и пошел. Думаю - сейчас в первом же магазине возьму хлеба. Есть хотел. Подхожу к магазину, тяну дверь, а с другой стороны ее открывают двое полицейских, которые меня знают. Я еще велосипеды у магазина заметил. Они всю ночь меня искали. Арестовали сразу и отвели обратно на завод. А там этот комендант как меня увидел - обрадовался! Ему ж отвечать за мою пропажу. За шею меня схватил и - душить. Еще двое подключились. Всыпали как следует. Дубинкой били - может, конечно, и не сильно. Они меня, почему-то, немного уважали. Но пару раз хорошо зацепило. Звонят по телефону в лагерь: поймали. Там говорят - давайте его сюда.
Привели, затолкали в карцер. Вечером, когда всех на проверку выстроили, меня перед строем провели, говорят: он совершил побег и будет расстрелян. И обратно в карцер. Позже наш переводчик Виктор принес мне немного хлеба и сказал, чтобы я не боялся - что не расстреляют меня. Он и после мне хлеба подкидывал - в карцере только воду давали. Отсидел я три недели и снова на завод.
Там меня уже свои чуть не убили. Стою у станка идет человек восемь с железными прутьями:
- Откуда, - спрашивают, - на тебе штаны эти?
Оказалось - хозяин штанов их на мне заметил. И сразу бить. Тут меня снова наша крановщица спасла - кричит:
- Не трогайте его - он в них из лагеря убегал!
Они остановились, говорят:
- А это тот самый…
Развернулись и ушли. Поняли, что не для того, чтобы щеголять я их утащил, а что для дела. Даже штаны не отобрали.
Второй раз я бежал, только когда американцы подходили к Бохуму. К зиме 1945 нас уже месяца 2-3 на работу не водили, потому что не было уже той работы - разбомблено было все. Только иногда на уборку улиц выводили и то потом перестали. А, помню, в марте уже меня остановил комендант, который на заводе за нас отвечал - он знал меня по имени. Хоть и лупил иногда, но разговаривал со мной часто. Говорит:
- Слушай, Михаил, как ты думаешь - русские расстреляют мою супругу и детей?
- Почему, - говорю, - расстреляют?
- Да я отправил семью в Кенигсберг, надеясь, что его не скоро возьмут, а тут…
- Что тут?
- Только не говори никому, что я тебе сказал. Кенигсберг взяли русские. Так как ты думаешь - расстреляют? Я же член национал-социалистической партии.
- Да кому они нужны, - успокаиваю его, - супруга у тебя немолодая уже, а дети еще маленькие. Ничего с ними не будет.
- Ты так думаешь?
- Уверен.
Они нас вообще считали дикими - чуть ли не медведями. Поэтому волновался комендант - думал русские всех убивают. Зато я узнал и ребятам рассказал, что наши уже Восточную Пруссию взяли.
К апрелю бои уже велись так близко от нашего лагеря, что мы уже слышали не только артиллерию, но и пулеметные очереди. Однажды ночью в три часа подняли нас - а лагерь к тому времени разросся - три тысячи человек уже в нем было. Вот вывели всех и нам наш переводчик - Виктор говорит:
- Ребята, вы все военные и отлично понимаете, что завтра-послезавтра здесь будут американцы. Лагерь эвакуируется. Те, кто не может идти: больные, ослабленные (а нас уже месяца два-три не кормили - так траву ели и все) остаются, а те, кто может двигаться, будут эвакуированы.
Меня мой друг Петя, (его место на нарах было на втором уровне над моим) толкает и говорит:
- Остаемся, Мишка?
Я шепчу:
- Ты что - вообще? Колючая проволока под напряжением две тысячи вольт, через каждые пятьдесят метров - вышка, на вышках - крупнокалиберные пулеметы. И ты здесь остаешься? Ты веришь им? Я им на миллиметр не верю. А там, когда за проволоку выведут - там овраг, там яма - я знаю, куда надо прятаться, чтобы не попасть под пулю.
И мы пошли. Три дня нас охраняли страшно - всадники, волкодавы огромные, строго по счету заводили на ночлег, по счету с утра ставили в колонну по пять человек. На четвертый день смотрю - в конвое одни деды остались - по 50-60 лет. Идут, винтовки на плечи повесили, собак нет, в сарай заведут - не считают, выводят - не считают. Думаю: «настал твой час, Михаил».
Ну и как уже говорил: залез на чердаке под солому минут двадцать посидел после того как все ушли; слышу - затихло все. Я откопался и вышел. На мне была французская шинель - ее мне полицейские в нашем лагере дали - на спине, как у всех русских написано «SU». Полицейские еще мне посоветовали никому не показывать робу, которая под шинелью, потому что на робе никаких опознавательных знаков не было, и такая вещь могла пригодиться. Ну, я шинель скинул и остался в темно-синей робе. Пилотку я тоже сразу выбросил. И стал такой как и все.
Иду, смотрю - человек у дома навоз кидает. На воротнике написано «OST». Я тогда думал, что это только русским писали. Подхожу, спрашиваю:
- Русский?
- Найн, найн, - говорит, - их бин поляк.
- Ну, - говорю, - раз ты поляк, не найдется ли у тебя какой одежды? (я же шинель сбросил - холодно в апреле еще). Ну и поесть.
Уходит. Выносит из дома демисезонное пальто - я его на солнце развернул, а оно как бредень все светится от дырок. Ну ладно - хоть что-то. И два кусочка хлеба - таких - со спичечный коробок. Я их тут же проглотил, поблагодарил и ушел.
Пошел к лесу. Захожу в лес и первым делом вот что сделал: собрал еловых веток и сложил из них шалаш, как чукчи делают - я же сибиряк - знаю как такой чум строить. Переночевал там, с утра вышел, иду по деревне. Смотрю человек - на спине написано «SU». Подхожу. Говорю:
- Ты военнопленный?
- Военнопленный.
- Жить есть где?
- Нет.
- Ну пойдем - я тебя выручу у меня тут дом.
- Как дом?
- Увидишь.
И привел его в свой шалаш. (Потом, когда он неожиданно исчез, я понял, что вообще ничего о нем не знаю - даже имени. Он ничего не сказал. Да я и не спрашивал.)
В тот же день пошел я искать еду.
Встретил у первого дома в деревне двух немок. Таких пожилых. Говорю по-немецки:
- Дайте, пожалуйста, хлеба или картошки - что можете. Я с лагеря с Бохума. И со мной еще один русский живет.
Они выносят. Одна говорит:
- Вот у нас тут пять картошек на двоих - две мы тебе даем, три себе оставляем. У нее и у меня было по сыну. Они погибли в России. Это тебе и твоему другу за них.
Вернулся в шалаш, съели мы эти картошки и спать легли.
На следующее утро опять пошел в деревню на промысел. Иду, и такой запах вдруг, чуть с ног не сбил. Суп - гороховый с мясом. Думаю - дай зайду на запах. Захожу - а там сидят двое, на форме большими буквами: «РОА» - Русская освободительная армия. Власовцы! Я говорю:
- Ребята, вы же тоже русские, неужели вы мне в мой котелок не нальете вашего супу, которым так на всю деревню пахнет?
- А откуда взялось это явление? - тот, кто в чугуне мешал, спрашивает.
- Оттуда, откуда и ты. Ты откуда?
- Я, - говорит, - из Новосибирска.
- А я из Красноярского края. Ты власовец, а я военнопленный. Неужели супу не нальешь?
- Давай сюда.
Берет мой котелок трехлитровый и зачерпывает мне этого супа и сверху и снизу - налил полный.
- Подожди еще, - говорит.
Отрезает полбуханки хлеба:
- На! Но, смотри - больше никогда не суйся. А то ты так и к немцам додумаешься зайти. И прямо не смей ходить - выйдешь на этих предателей РОАвцев (это он о своих так говорит) - сразу расстреляют. Знаешь что у меня сейчас на душе? Я не знаю что мне делать… Твое дело понятное - ты пленный. А я - РОА, власовец - мне обратно ходу уже точно нет. Да оно и тебе тоже.
Я котелок забрал и пошел. Вернулся в шалаш, а друга моего уже нет. Больше никогда его и не видел. Супа того хватило на целый следующий день. Я решил, что это будет такой выходной, и никуда не отлучался из своего жилища. Думал, что тоже вполне мог бы оказаться власовцем. Можно даже сказать, удивительно, что не оказался. Я был недоволен советской властью - мой отец был репрессирован в тридцатом году. Я был в плену… Молодой был - 19 лет, потом - 20, потом 21. Но ума хватило понять, что это разные вещи… Во власовцы шли, потому что каждому жить хотелось. Жить и хорошо есть. Нет там никакой политики, никакого патриотизма - ничего. Просто - жить и есть. Хотя. Не знаю как это назвать, эти же люди… в Бохуме в 43 году нас агитировали власовцы. Они приезжали и раскладывали на столе буханки хлеба, сигареты всякие немецкие и уговаривали - ребята - давайте пойдем в РОА - Русскую Освободительную Армию - там вы будете есть хлеб, курить сигареты и даже есть шоколадные конфеты . И сидят голодные люди. И эти люди говорят им: идите вы на хуй.
На следующее утро выхожу на дорогу, а по ней танки… насколько видно, автомобили. Я вижу, что не немецкие. Американцы. И колонна освобожденных ими военнопленных идет огромная. У меня махорка была (у власовцев выпросил). Спичек не было, то есть были, но я их берег. Прошу американца - дай прикурить. Он попытался мне эту самокрутку поджечь, а она не горит - там бревна в этой махорке одни оказались. Он эту самокрутку у меня изо рта выдернул и дал целую пачку с верблюдом.
А военнопленные уже за деревню взялись - хватают гусей, кур, головы им крутят. Мне говорят- лезь скорей, не стой! Я полез. Зашел в чей-то двор и схватил самого крупного гуся.
Скрутил ему голову и стал варить. Варил целый день. Он-то самый большой был но и самый старый. Получился жесткий и соленый. Очень тяжело было есть.
К вечеру вернулся с этим гусем лагерь, который поставили американцы. Там французы, итальянцы, наши. Русские собрались в отдельном сарайчике. За стенкой итальянцы поют, а наши - слышу - матерят кого-то. Свешиваю голову - я там на таком чердачке устроился - смотрю дед пытается место внизу найти, а его гонят отовсюду. Я ему кричу - лезь сюда - тут у меня просторно. За руку его к себе затащил. Говорю:
- Есть хочешь?
А он даже разозлился:
- А ты чего дурацкие вопросы задаешь? Кто ж тут есть не хочет?
- Вот у меня гусятина - никак не могу съесть.
- О, давай!
Он начал грызть гусятину эту. Жевал и ругался на то как я это блюдо приготовил. Назавтра он еще больше сердился, оказалось, что с непривычки его желудок пищу эту переваривать отказался.
На следующий день тут же у американцев иду - слышу: «Михаил!» Останавливаюсь - двое полицейских из нашего немецкого лагеря и с ними хлеборезчик оттуда же. Николай его звали. Мы с ним дружили- он мне хлеба часто подбрасывал. По 150 грамм в сутки давали и плюс он немного. Они были очень удивлены. Спрашивают: откуда ты? Я говорю - Оттуда, откуда и вы. Они говорят:
- Да мы понятно откуда - как ты здесь оказался? Ты же в колонне шёл.
- Да шел.
- Да ведь колонну…
- Что колонну? Я ушёл из неё на третий день.
Они друг на друга посмотрели и говорят
- Да, это на него похоже.
Про колонну они мне так ничего и не сказали. Зато я от них узнал - что стало с теми, кто остался в лагере - с лазаретом. Во время воздушной тревоги охранники их загнали в бомбоубежище, ворота снаружи заблокировали, а сами разбежались. Американцы, когда зашли в лагерь никого не нашли. Случайно спустя некоторое время обнаружили эти ворота. Открыли. К тому времени там примерно половина в живых осталась.
После этого я их уже в этом лагере у американцев не видел - испугались, что я их выдам. Хотя я сразу им сказал - ребята, не бойтесь - я никому про вас ничего не скажу. Там стоило мне крикнуть: смотрите - это полицейские из моего лагеря, и их бы растерзали на месте. Поэтому у них два было выхода - или уйти, или меня убить. Но я, вроде не такой был противный, чтобы меня им хотелось убить, да и они ребята хорошие; поэтому просто ушли.
Только спустя два года я узнал что тогда произошло: встретил одного уже здесь в России. Я служил в Кировобаде в летном училище после войны. И вот там один на меня смотрел, смотрел, а потом так:
- Парень, где-то я тебя видел.
Я говорю:
- Где же ты меня мог видеть? Ты же в Енисейске не был в Красноярском крае?
- Нет - не был, и никак не могу вспомнить - где я тебя видел.
Тогда я ему задаю вопрос:
- Ты в плену был?
- А откуда ты узнал?
- в Бохуме?
- Точно - в Бохуме
- Тогда вот где ты меня видел. Меня перед колонной водили. Немцы говорили - мы его расстреляем.
- Точно!
Я спрашиваю его:
- Ты с колонной шёл?
- Да - с колонной.
- И что с ней потом стало?
- Расстреляли, - говорит колонну, - а я остался живой. Водили нас водили, неделю, а потом говорят - вон туда идите - там американцы. Мы пошли, а они сзади стали в нас стрелять. Конечно не все стреляли, а самые ярые такие фашисты. От злости. Много людей побили.
Не знаю почему раньше из этой колоны никто не убежал - это было проще простого, не надо и головы иметь.
Американцы между тем уже сильно с нами намучались. Они вообще на той войне были высокопорядочными людьми. Когда нас согнали в американские лагеря, они вначале никакого воздействия на русских военнопленных не оказывали. Можно было делать что хочешь. И русские военнопленные стали грабить и убивать гражданских немцев. Потому что жрать хотелось и злоба страшная. И американцы поняли, что нужно их собирать в кучу и кормить. Стали кормить. Я такой жратвы никогда даже не видел. Американский паек. А русские все равно продолжают грабить. Выходят на дорогу - едет девка молодая на велосипеде, хватают, срывают часы, насилуют. Мне тоже говорят - какой ты олух - сейчас же можно нажиться на всю жизнь. Лезь в любой дом - бери, все, что тебе нравится.
Я этого не делал, но однажды все-таки отказаться не смог. Нас жило четверо: двое грабили немок им было лет по 30, а один был коммерсант. Ведь в немецких лагерях был такой капитализм. Этот коммерсант, например, не курил и обменивал сигареты на хлеб, хлеб на картошку, картошку снова на хлеб, только больше. Из-за этого в лагере жил он довольно сытно и планировал продолжить свои занятия по возвращению в Советский Союз. Четвертый был я - самый молодой, только знакомился с жизнью. Грабить не ходил, меняться не умел.
Но меня вши заели. И вот, когда все ушли на свои промыслы, я решил протрясти над костром одежду. Развел огонь, снял кальсоны, снял нижнюю рубаху и над пламенем ими вожу. За этим занятием меня застали вернувшиеся зачем-то мои сожители-грабители. Говорят:
- Ты что - дурак? А ну пошли с нами.
Я пошел. Они доводят меня до немецких домов. Открывают один, заводят внутрь, показывают на шкаф с одеждой. Хозяев в доме нет. Немцы почти все тогда уже разбежались из деревни от этих военнопленных. Открывает шифоньер, достает кальсоны: «Вот - смотри - как раз твой размер». Дает мне кальсоны и так по порядку: нижнюю рубаху, брюки - все мне из шкафа достает. Все вплоть до шляпы - надевает ее на меня: «О! - говорит, - теперь ты человек!» А все, что я со вшами снял, он собрал и вместо немецких вещей на вешалку повесил.
Я посмотрел на себя в зеркало, пошел на кухню, взял нож и поля у шляпы обрезал. Получилась пилотка. Так мне было привычнее.
Тут американцы начали понемногу всех желающих отправлять на русский берег Эльбы. А наши уже не очень хотели домой. Зашел такой разговор. Один из молодых, как я - лет 20 военнопленный бывший все ходил и агитировал:
- Ребята! Нам нет хода в Россию. Всех нас в Сибирь загонят!
Я ему говорю:
- Замолчи! Я жил и родился в Сибири, и все одно туда попаду. Я только домой собираюсь.
- Ты, - говорит, - Михаил, ебнулся.
- У меня сейчас одна забота, - отвечаю, - мне надо отцу как-то письмо отправить, что я живой. С сорок третьего года обо мне ничего.
Что интересно - никто из американцев нас не агитировал ехать в Соединенные Штаты. Только свои. Как я потом услышал, уехало наших порядочно.
А я в первый же эшелон с военнопленными, которых американцы отправляли на территорию, оккупированную русскими, попал. Ну, может быть, во второй.
Мои знакомые грабители тоже со мной поехали. Они пришли к русским с багажом по пять чемоданов. Они их даже сами не могли донести, но американцы нас на машинах подвезли до левого берега Эльбы. Русские на правом берегу. Город Магдебург. Там таких с чемоданами много приезжало. Американцы очень бережно относились и к имуществу и к личной жизни этих людей. Многие там подруг себе нашли. Американцы такие пары считали семьями.
Вечером нас привезли к Эльбе, мы переночевали прямо на берегу, а утром русские, чтобы перед американцами не ударить в грязь лицом, пригнали несколько Студебеккеров, чтобы репатриантов забрать. И когда мы сели в машину с нашим офицером и нас перевезли через Эльбу, тут вот что было. Выходит лейтенант и командует: «В две шеренги становись!» «Кто женился - разженицца! Женщинам два шага вперед - два шага вперед шагом марш». И отвели куда-то женщин. Так, кстати, и не знаю куда. А этот лейтенант ходит и по голенищу себя прутиком хлопает: «У кого есть оружие - огнестрельное, холодное - фотоаппараты, золото, серебро - сдать немедленно! Если после проверки у кого-то окажутся озвученные предметы, судить будет революционный трибунал. А в то время это означало только одно. Один только приговор - быстрый и экономный.
Все сдали свои богатства. Тоже, кстати, не знаю - куда это потом делось.
На следующее утро нас подняли в шесть утра, разбили на взводы, провели зарядку, покормили завтраком и стали с нами заниматься строевой подготовкой. А через день - марш бросок 50 километров. И все, кто был с пятью чемоданами, оставили себе по одному - как это тащить пешком? Выросла целая гора - мануфактура, сапоги, игрушки. Офицеры это все домой потом к себе отправляли. А я как был с вещмешком, так с ним и пошел. И мы дошли пешком до Берлина.
В Берлине все проходили сито. Это такие беседы, где один человек решает все. Он допрашивая репатрианта делал вывод - враг это народа или не враг. Мне повезло. Меня уже после второго допроса допустили к службе в Советской Армии. Проскочил, несмотря на то, что военнопленный был, потому что путаница после войны была страшная. До сих пор многое, что там происходило никому не известно. Недавно в Москве на поклонной горе я нашел себя в списках погибших - 25 ноября 1943 года. Тот день, когда я попал в плен.
Все события, описанные здесь, реальны настолько, насколько может быть правдой ставшая застольной история, рассказанная от первого лица человеком 82 лет о времени, проведенном им в немецком плену с 1943 по 1945 год.
Взяли мы деревню в Белоруссии около Рогачева. Бой был не очень уж такой солидный. Обычный бой под вечер. 21 ноября 1943 года, часов 6-7. Выбили мы немцев из деревни, а меня ранило в руку - осколок попал. Я командиру взвода говорю - тут меня ранило немного - что делать? Он говорит:
- Сегодня оставайся здесь. Ищи дом потеплее и ложись там спать. А наутро отправим в медсанбат.
На фронте такая особенность: ты здесь никогда не был, места не знаешь, деревни не знаешь. Компаса и того нету, а карты тем более. Поэтому далеко отходить, особенно в темноте, нельзя.
Я пошёл в деревню, нашел там хату, лег на кровать и уснул. Спать я силен - стоит лечь только и все. Часа в три-четыре ночи просыпаюсь от чего-то. Как в бок шилом ткнули - поднимаю голову - что-то тихо. Сунулся в двери, а там три немца: «руки вверх». Вот и вся история. Они, оказалось, ночью собрались и выбили наших из деревни.
Ко мне один подошел осторожно, сдернул с меня автомат, распахнул бушлат, красноармейскую книжку достал, а как увидел медаль у меня на груди - рассердился и прямо с мясом ее с меня сорвал. Тут какие-то офицеры посолиднее подошли. Подъехал длинный автомобиль - «Опель-капитан». Меня в эту машину затолкали и отвезли в штаб. Там в кладовке закрыли, а часов в девять утра выпускают. Вижу такой солидный дед сидит и молодой немец, который стал меня по-русски допрашивать:
- Какая дивизия, батальон, рота?
Я говорю:
- А чего вы меня спрашиваете? Красноармейская книжка у вас.( Collapse )
Дед ему говорит по-немецки, а он переводит:
- Имя командира полка, командира дивизии?
- Я, - говорю, - не то что имя командиров полка и дивизии не знаю, имя и фамилию комбата даже не помню. Знаю то, что командир батальона капитан по званию, знаю, что Николай зовут, а фамилию не помню.
Этот дед махнул рукой - «хватит». Меня обратно отвели и снова в кладовке заперли. Через часа 2 открывают, выводят на улицу к грузовой машине. Там человек 10-15 русских уже сидят. Привезли в лагерь. В Бобруйск. А через неделю, всех эвакуировали. Погрузили в вагоны и повезли в Германию.
Наверное, где-то в восточной Германии выгрузили. Там был распределительный лагерь - шталаг. Лагерь огромный и очень строгий. У меня вот это ранение в руку уже начало загнивать (медсанбата не было, я его сам бинтовал, но и воняло оно на два метра вокруг). Гноилось. А тут нас выстроили на осмотр и мы стоим в очереди на проверку. А декабрь, холодно, дождь идет. Думаю: ну его всего - пойду вдоль очереди к началу - тут можно до ночи прождать. Все стоят, а я мимо и - вперед. Шнырь, а тут эти овчарки... Одна бросилась на меня, а я ей руку раненую в нос, она рычит, но не кусает, отворачивается. Тут я к очереди назад только решил встать, меня между плеч - раз - дубинкой и показывают - налево. Всех направо, меня налево. И еще полдня простоял. Это была колонна евреев. До самого вечера в ней протолкался, захожу, круг очерчен. Я встал.
- Сними штаны!
Я снял штаны.
- Показывай хуй!
Показываю. Они пожимают плечами:
- Фамилия!
Я говорю:
- Кузьмичев.
- Имя отца!
- Александр.
- Имя матери!
- Агрипина.
- Какой дурак тебя загнал сюда…
Оказался я не еврей. И только к вечеру пришел в барак, в котором находились русские, французы, американцы, поляки. Их не уничтожали, как цыган и евреев, а отсылали работать. На следующий день нас сразу погнали в баню. Вообще немцы мыли нас очень часто - почти каждый день. Боялись заразы. Но кормить почти не кормили. Давали баланду утром и вечером. Варили отходы от офицерской кухни: свеклу с картофельными очистками и кидали эту баланду черпаком на раздаче просто в сторону нашей очереди, а твоя уже забота была это поймать.
Через 10 дней погрузили нас в поезд и отправили в Западную Германию в Бохум. В самый промышленный центр.
Когда нас привезли, лагерь был еще небольшой, человек пятьсот - мы были второй партией пленных, которых туда транспортировали.
Тут, пока зарастало ранение, меня назначили заниматься у немцев уборкой. Порядок наводить - на завод не водили. А потом, числа 15 декабря повели на завод. Там я сначала работал на токарном станке - снаряды делал. Но не больно старался - брака было очень много. Меня отлупили и перевели помогать французу - я ему подкатывал бомбы, которые он обрабатывал. А потом еще на сверлильном станке работал. Вот в этот период, работая в ночную смену, я уже не терялся и в обеденный перерыв (часов около 12 ночи) уходил с территории завода. Там поле было большое, и я нашел на нем гурт сахарной свеклы. И ее подворовывал. Один раз за мной друг привязался - Саша. Хорошо, что я его тогда взял или плохо - бог его знает. Он заметил, что я во время обеда куда-то пропадаю и напросился со мной. Мы пошли. Набрали сахарной свеклы в рюкзаки - примерно по ведру. А когда шли обратно, нас обнаружила охрана, которая вокруг завода ходит. Двое. Начали кричать «стой-стой». Мы к забору побежали - там где дырки от бомбежек оставались, и я их хорошо все знал. Они постреляли по нам, но не попали. Мы заскочили в сам завод, спрашиваю друга:
- А где твой вещмешок?
- Скинул, - говорит, - когда бежал. Тяжело.
Ну я свой рюкзак в железки запрятал, начали работать. Минут через двадцать подходит ко мне Саша и говорит:
- Давай свеклу варить!
- С ума сошел, - говорю, - они сейчас будут по заводу ходить и смотреть - кто свеклу ворует, а мы тут ее варим! Пусть лежит где лежит.
- А где лежит?
- Где надо, там и лежит.
Пока говорили охрана и появилась - идут, налево-направо смотрят. Они так и рассчитывали, что сейчас тот, кто свеклу украл, будет ее варить. Прошли туда-сюда, никого не обнаружили.
- Спасибо тебе, Мишка, - говорит мой соучастник, - давай на следующий день сварим.
Но какой-то несчастливый этот заход у нас был. Со свеклой этой получился международный конфликт. К тому времени Италия уже капитулировала и Гитлер все итальянские войска, которые воевали на его стороне, превратил в военнопленных. Поэтому на заводе появилось много итальянцев. И когда я на следующий день оставил на буржуйке свеклу вариться, итальянцы котелок мой стащили. А котелок у меня огромный - литра на три. Если что попадется, так чтобы досталось побольше. Я его сам на заводе сделал. И мне сверху крановщица русская (она ко мне с симпатией относилась) кричит:
- Михаил, ты что ищешь?
- Котелок…
- Вон его итальянцы стащили. Я на них кричала-кричала. Бесполезно. Иди забери пустой котелок - они его у сетки выставили.
На отгрузке, где итальянцы работали, все было сеткой огорожено, там мой котелок и стоял. Я пошел, взял его, матом на итальянцев поругался. Ну а что тут сделаешь - они же тоже такие, как и мы - голодные.
Хотя с нашими таких историй у меня не случалось. На этом заводе много было переселенцев с Украины, Белоруссии. Я с ними дружил, расспрашивал - как они по городу ходят (военнопленных-то из лагеря на завод и обратно под охраной водят). Они мне рассказали, что у них пропуска есть. Одеты они прилично - в обычных костюмах, только на воротниках написано «OST». Говорят: «В городе нас почти никогда не останавливают, строгости большой нет. Главное - на работе быть вовремя».
Я их дальше расспрашивал - какой транспорт в городе - что рядом? Выяснилось, что рядом город Леверкузен - туда ходит трамвай из Бохума, а дальше к французской границе- Эссен, Дортмунд и там уже второй фронт американцы открыли. Они понимали зачем мне надо это так подробно знать и предупреждали: «В твоей одежде арестантской тебя сразу возьмут. Тебе нужна гражданская одежда».
Я это учел. В обеденный перерыв, когда всех загнали в бомбоубежище, спрятался в железках. Все сидели внутри асбестовых труб, по которым проходит связь и канализация - это такое наше было бомбоубежище; немцы сидели в другом, а я взял лом и сломал шкафчик с одеждой. Думал немецкий, а оказалось наш - на воротнике написано «OST». Костюмчик такой, брюки, помню, хорошие очень оказались - зеленые полувоенные. В карманах несколько марок и хлебные карточки. Припрятал все это.
Примерно к концу осени 44 года собрался. Спрашиваю Сашу - уйдем вдвоем? Он говорит: «Да ну! Еще поймают - расстреляют». «Ну как хочешь, я ухожу один». План я составил, основываясь на информации от вольных - они сказали, чтоб я сильно не боялся в городе - останавливать меня не будут, садился в трамвай и ехал на запад к французской границе.
Я переоделся и вышел за заводскую ограду. Там за свекольным полем был разбомбленный домик. Я туда в подвал залез и просидел до утра. Вышел из подвала часов в восемь и пошел. Думаю - сейчас в первом же магазине возьму хлеба. Есть хотел. Подхожу к магазину, тяну дверь, а с другой стороны ее открывают двое полицейских, которые меня знают. Я еще велосипеды у магазина заметил. Они всю ночь меня искали. Арестовали сразу и отвели обратно на завод. А там этот комендант как меня увидел - обрадовался! Ему ж отвечать за мою пропажу. За шею меня схватил и - душить. Еще двое подключились. Всыпали как следует. Дубинкой били - может, конечно, и не сильно. Они меня, почему-то, немного уважали. Но пару раз хорошо зацепило. Звонят по телефону в лагерь: поймали. Там говорят - давайте его сюда.
Привели, затолкали в карцер. Вечером, когда всех на проверку выстроили, меня перед строем провели, говорят: он совершил побег и будет расстрелян. И обратно в карцер. Позже наш переводчик Виктор принес мне немного хлеба и сказал, чтобы я не боялся - что не расстреляют меня. Он и после мне хлеба подкидывал - в карцере только воду давали. Отсидел я три недели и снова на завод.
Там меня уже свои чуть не убили. Стою у станка идет человек восемь с железными прутьями:
- Откуда, - спрашивают, - на тебе штаны эти?
Оказалось - хозяин штанов их на мне заметил. И сразу бить. Тут меня снова наша крановщица спасла - кричит:
- Не трогайте его - он в них из лагеря убегал!
Они остановились, говорят:
- А это тот самый…
Развернулись и ушли. Поняли, что не для того, чтобы щеголять я их утащил, а что для дела. Даже штаны не отобрали.
Второй раз я бежал, только когда американцы подходили к Бохуму. К зиме 1945 нас уже месяца 2-3 на работу не водили, потому что не было уже той работы - разбомблено было все. Только иногда на уборку улиц выводили и то потом перестали. А, помню, в марте уже меня остановил комендант, который на заводе за нас отвечал - он знал меня по имени. Хоть и лупил иногда, но разговаривал со мной часто. Говорит:
- Слушай, Михаил, как ты думаешь - русские расстреляют мою супругу и детей?
- Почему, - говорю, - расстреляют?
- Да я отправил семью в Кенигсберг, надеясь, что его не скоро возьмут, а тут…
- Что тут?
- Только не говори никому, что я тебе сказал. Кенигсберг взяли русские. Так как ты думаешь - расстреляют? Я же член национал-социалистической партии.
- Да кому они нужны, - успокаиваю его, - супруга у тебя немолодая уже, а дети еще маленькие. Ничего с ними не будет.
- Ты так думаешь?
- Уверен.
Они нас вообще считали дикими - чуть ли не медведями. Поэтому волновался комендант - думал русские всех убивают. Зато я узнал и ребятам рассказал, что наши уже Восточную Пруссию взяли.
К апрелю бои уже велись так близко от нашего лагеря, что мы уже слышали не только артиллерию, но и пулеметные очереди. Однажды ночью в три часа подняли нас - а лагерь к тому времени разросся - три тысячи человек уже в нем было. Вот вывели всех и нам наш переводчик - Виктор говорит:
- Ребята, вы все военные и отлично понимаете, что завтра-послезавтра здесь будут американцы. Лагерь эвакуируется. Те, кто не может идти: больные, ослабленные (а нас уже месяца два-три не кормили - так траву ели и все) остаются, а те, кто может двигаться, будут эвакуированы.
Меня мой друг Петя, (его место на нарах было на втором уровне над моим) толкает и говорит:
- Остаемся, Мишка?
Я шепчу:
- Ты что - вообще? Колючая проволока под напряжением две тысячи вольт, через каждые пятьдесят метров - вышка, на вышках - крупнокалиберные пулеметы. И ты здесь остаешься? Ты веришь им? Я им на миллиметр не верю. А там, когда за проволоку выведут - там овраг, там яма - я знаю, куда надо прятаться, чтобы не попасть под пулю.
И мы пошли. Три дня нас охраняли страшно - всадники, волкодавы огромные, строго по счету заводили на ночлег, по счету с утра ставили в колонну по пять человек. На четвертый день смотрю - в конвое одни деды остались - по 50-60 лет. Идут, винтовки на плечи повесили, собак нет, в сарай заведут - не считают, выводят - не считают. Думаю: «настал твой час, Михаил».
Ну и как уже говорил: залез на чердаке под солому минут двадцать посидел после того как все ушли; слышу - затихло все. Я откопался и вышел. На мне была французская шинель - ее мне полицейские в нашем лагере дали - на спине, как у всех русских написано «SU». Полицейские еще мне посоветовали никому не показывать робу, которая под шинелью, потому что на робе никаких опознавательных знаков не было, и такая вещь могла пригодиться. Ну, я шинель скинул и остался в темно-синей робе. Пилотку я тоже сразу выбросил. И стал такой как и все.
Иду, смотрю - человек у дома навоз кидает. На воротнике написано «OST». Я тогда думал, что это только русским писали. Подхожу, спрашиваю:
- Русский?
- Найн, найн, - говорит, - их бин поляк.
- Ну, - говорю, - раз ты поляк, не найдется ли у тебя какой одежды? (я же шинель сбросил - холодно в апреле еще). Ну и поесть.
Уходит. Выносит из дома демисезонное пальто - я его на солнце развернул, а оно как бредень все светится от дырок. Ну ладно - хоть что-то. И два кусочка хлеба - таких - со спичечный коробок. Я их тут же проглотил, поблагодарил и ушел.
Пошел к лесу. Захожу в лес и первым делом вот что сделал: собрал еловых веток и сложил из них шалаш, как чукчи делают - я же сибиряк - знаю как такой чум строить. Переночевал там, с утра вышел, иду по деревне. Смотрю человек - на спине написано «SU». Подхожу. Говорю:
- Ты военнопленный?
- Военнопленный.
- Жить есть где?
- Нет.
- Ну пойдем - я тебя выручу у меня тут дом.
- Как дом?
- Увидишь.
И привел его в свой шалаш. (Потом, когда он неожиданно исчез, я понял, что вообще ничего о нем не знаю - даже имени. Он ничего не сказал. Да я и не спрашивал.)
В тот же день пошел я искать еду.
Встретил у первого дома в деревне двух немок. Таких пожилых. Говорю по-немецки:
- Дайте, пожалуйста, хлеба или картошки - что можете. Я с лагеря с Бохума. И со мной еще один русский живет.
Они выносят. Одна говорит:
- Вот у нас тут пять картошек на двоих - две мы тебе даем, три себе оставляем. У нее и у меня было по сыну. Они погибли в России. Это тебе и твоему другу за них.
Вернулся в шалаш, съели мы эти картошки и спать легли.
На следующее утро опять пошел в деревню на промысел. Иду, и такой запах вдруг, чуть с ног не сбил. Суп - гороховый с мясом. Думаю - дай зайду на запах. Захожу - а там сидят двое, на форме большими буквами: «РОА» - Русская освободительная армия. Власовцы! Я говорю:
- Ребята, вы же тоже русские, неужели вы мне в мой котелок не нальете вашего супу, которым так на всю деревню пахнет?
- А откуда взялось это явление? - тот, кто в чугуне мешал, спрашивает.
- Оттуда, откуда и ты. Ты откуда?
- Я, - говорит, - из Новосибирска.
- А я из Красноярского края. Ты власовец, а я военнопленный. Неужели супу не нальешь?
- Давай сюда.
Берет мой котелок трехлитровый и зачерпывает мне этого супа и сверху и снизу - налил полный.
- Подожди еще, - говорит.
Отрезает полбуханки хлеба:
- На! Но, смотри - больше никогда не суйся. А то ты так и к немцам додумаешься зайти. И прямо не смей ходить - выйдешь на этих предателей РОАвцев (это он о своих так говорит) - сразу расстреляют. Знаешь что у меня сейчас на душе? Я не знаю что мне делать… Твое дело понятное - ты пленный. А я - РОА, власовец - мне обратно ходу уже точно нет. Да оно и тебе тоже.
Я котелок забрал и пошел. Вернулся в шалаш, а друга моего уже нет. Больше никогда его и не видел. Супа того хватило на целый следующий день. Я решил, что это будет такой выходной, и никуда не отлучался из своего жилища. Думал, что тоже вполне мог бы оказаться власовцем. Можно даже сказать, удивительно, что не оказался. Я был недоволен советской властью - мой отец был репрессирован в тридцатом году. Я был в плену… Молодой был - 19 лет, потом - 20, потом 21. Но ума хватило понять, что это разные вещи… Во власовцы шли, потому что каждому жить хотелось. Жить и хорошо есть. Нет там никакой политики, никакого патриотизма - ничего. Просто - жить и есть. Хотя. Не знаю как это назвать, эти же люди… в Бохуме в 43 году нас агитировали власовцы. Они приезжали и раскладывали на столе буханки хлеба, сигареты всякие немецкие и уговаривали - ребята - давайте пойдем в РОА - Русскую Освободительную Армию - там вы будете есть хлеб, курить сигареты и даже есть шоколадные конфеты . И сидят голодные люди. И эти люди говорят им: идите вы на хуй.
На следующее утро выхожу на дорогу, а по ней танки… насколько видно, автомобили. Я вижу, что не немецкие. Американцы. И колонна освобожденных ими военнопленных идет огромная. У меня махорка была (у власовцев выпросил). Спичек не было, то есть были, но я их берег. Прошу американца - дай прикурить. Он попытался мне эту самокрутку поджечь, а она не горит - там бревна в этой махорке одни оказались. Он эту самокрутку у меня изо рта выдернул и дал целую пачку с верблюдом.
А военнопленные уже за деревню взялись - хватают гусей, кур, головы им крутят. Мне говорят- лезь скорей, не стой! Я полез. Зашел в чей-то двор и схватил самого крупного гуся.
Скрутил ему голову и стал варить. Варил целый день. Он-то самый большой был но и самый старый. Получился жесткий и соленый. Очень тяжело было есть.
К вечеру вернулся с этим гусем лагерь, который поставили американцы. Там французы, итальянцы, наши. Русские собрались в отдельном сарайчике. За стенкой итальянцы поют, а наши - слышу - матерят кого-то. Свешиваю голову - я там на таком чердачке устроился - смотрю дед пытается место внизу найти, а его гонят отовсюду. Я ему кричу - лезь сюда - тут у меня просторно. За руку его к себе затащил. Говорю:
- Есть хочешь?
А он даже разозлился:
- А ты чего дурацкие вопросы задаешь? Кто ж тут есть не хочет?
- Вот у меня гусятина - никак не могу съесть.
- О, давай!
Он начал грызть гусятину эту. Жевал и ругался на то как я это блюдо приготовил. Назавтра он еще больше сердился, оказалось, что с непривычки его желудок пищу эту переваривать отказался.
На следующий день тут же у американцев иду - слышу: «Михаил!» Останавливаюсь - двое полицейских из нашего немецкого лагеря и с ними хлеборезчик оттуда же. Николай его звали. Мы с ним дружили- он мне хлеба часто подбрасывал. По 150 грамм в сутки давали и плюс он немного. Они были очень удивлены. Спрашивают: откуда ты? Я говорю - Оттуда, откуда и вы. Они говорят:
- Да мы понятно откуда - как ты здесь оказался? Ты же в колонне шёл.
- Да шел.
- Да ведь колонну…
- Что колонну? Я ушёл из неё на третий день.
Они друг на друга посмотрели и говорят
- Да, это на него похоже.
Про колонну они мне так ничего и не сказали. Зато я от них узнал - что стало с теми, кто остался в лагере - с лазаретом. Во время воздушной тревоги охранники их загнали в бомбоубежище, ворота снаружи заблокировали, а сами разбежались. Американцы, когда зашли в лагерь никого не нашли. Случайно спустя некоторое время обнаружили эти ворота. Открыли. К тому времени там примерно половина в живых осталась.
После этого я их уже в этом лагере у американцев не видел - испугались, что я их выдам. Хотя я сразу им сказал - ребята, не бойтесь - я никому про вас ничего не скажу. Там стоило мне крикнуть: смотрите - это полицейские из моего лагеря, и их бы растерзали на месте. Поэтому у них два было выхода - или уйти, или меня убить. Но я, вроде не такой был противный, чтобы меня им хотелось убить, да и они ребята хорошие; поэтому просто ушли.
Только спустя два года я узнал что тогда произошло: встретил одного уже здесь в России. Я служил в Кировобаде в летном училище после войны. И вот там один на меня смотрел, смотрел, а потом так:
- Парень, где-то я тебя видел.
Я говорю:
- Где же ты меня мог видеть? Ты же в Енисейске не был в Красноярском крае?
- Нет - не был, и никак не могу вспомнить - где я тебя видел.
Тогда я ему задаю вопрос:
- Ты в плену был?
- А откуда ты узнал?
- в Бохуме?
- Точно - в Бохуме
- Тогда вот где ты меня видел. Меня перед колонной водили. Немцы говорили - мы его расстреляем.
- Точно!
Я спрашиваю его:
- Ты с колонной шёл?
- Да - с колонной.
- И что с ней потом стало?
- Расстреляли, - говорит колонну, - а я остался живой. Водили нас водили, неделю, а потом говорят - вон туда идите - там американцы. Мы пошли, а они сзади стали в нас стрелять. Конечно не все стреляли, а самые ярые такие фашисты. От злости. Много людей побили.
Не знаю почему раньше из этой колоны никто не убежал - это было проще простого, не надо и головы иметь.
Американцы между тем уже сильно с нами намучались. Они вообще на той войне были высокопорядочными людьми. Когда нас согнали в американские лагеря, они вначале никакого воздействия на русских военнопленных не оказывали. Можно было делать что хочешь. И русские военнопленные стали грабить и убивать гражданских немцев. Потому что жрать хотелось и злоба страшная. И американцы поняли, что нужно их собирать в кучу и кормить. Стали кормить. Я такой жратвы никогда даже не видел. Американский паек. А русские все равно продолжают грабить. Выходят на дорогу - едет девка молодая на велосипеде, хватают, срывают часы, насилуют. Мне тоже говорят - какой ты олух - сейчас же можно нажиться на всю жизнь. Лезь в любой дом - бери, все, что тебе нравится.
Я этого не делал, но однажды все-таки отказаться не смог. Нас жило четверо: двое грабили немок им было лет по 30, а один был коммерсант. Ведь в немецких лагерях был такой капитализм. Этот коммерсант, например, не курил и обменивал сигареты на хлеб, хлеб на картошку, картошку снова на хлеб, только больше. Из-за этого в лагере жил он довольно сытно и планировал продолжить свои занятия по возвращению в Советский Союз. Четвертый был я - самый молодой, только знакомился с жизнью. Грабить не ходил, меняться не умел.
Но меня вши заели. И вот, когда все ушли на свои промыслы, я решил протрясти над костром одежду. Развел огонь, снял кальсоны, снял нижнюю рубаху и над пламенем ими вожу. За этим занятием меня застали вернувшиеся зачем-то мои сожители-грабители. Говорят:
- Ты что - дурак? А ну пошли с нами.
Я пошел. Они доводят меня до немецких домов. Открывают один, заводят внутрь, показывают на шкаф с одеждой. Хозяев в доме нет. Немцы почти все тогда уже разбежались из деревни от этих военнопленных. Открывает шифоньер, достает кальсоны: «Вот - смотри - как раз твой размер». Дает мне кальсоны и так по порядку: нижнюю рубаху, брюки - все мне из шкафа достает. Все вплоть до шляпы - надевает ее на меня: «О! - говорит, - теперь ты человек!» А все, что я со вшами снял, он собрал и вместо немецких вещей на вешалку повесил.
Я посмотрел на себя в зеркало, пошел на кухню, взял нож и поля у шляпы обрезал. Получилась пилотка. Так мне было привычнее.
Тут американцы начали понемногу всех желающих отправлять на русский берег Эльбы. А наши уже не очень хотели домой. Зашел такой разговор. Один из молодых, как я - лет 20 военнопленный бывший все ходил и агитировал:
- Ребята! Нам нет хода в Россию. Всех нас в Сибирь загонят!
Я ему говорю:
- Замолчи! Я жил и родился в Сибири, и все одно туда попаду. Я только домой собираюсь.
- Ты, - говорит, - Михаил, ебнулся.
- У меня сейчас одна забота, - отвечаю, - мне надо отцу как-то письмо отправить, что я живой. С сорок третьего года обо мне ничего.
Что интересно - никто из американцев нас не агитировал ехать в Соединенные Штаты. Только свои. Как я потом услышал, уехало наших порядочно.
А я в первый же эшелон с военнопленными, которых американцы отправляли на территорию, оккупированную русскими, попал. Ну, может быть, во второй.
Мои знакомые грабители тоже со мной поехали. Они пришли к русским с багажом по пять чемоданов. Они их даже сами не могли донести, но американцы нас на машинах подвезли до левого берега Эльбы. Русские на правом берегу. Город Магдебург. Там таких с чемоданами много приезжало. Американцы очень бережно относились и к имуществу и к личной жизни этих людей. Многие там подруг себе нашли. Американцы такие пары считали семьями.
Вечером нас привезли к Эльбе, мы переночевали прямо на берегу, а утром русские, чтобы перед американцами не ударить в грязь лицом, пригнали несколько Студебеккеров, чтобы репатриантов забрать. И когда мы сели в машину с нашим офицером и нас перевезли через Эльбу, тут вот что было. Выходит лейтенант и командует: «В две шеренги становись!» «Кто женился - разженицца! Женщинам два шага вперед - два шага вперед шагом марш». И отвели куда-то женщин. Так, кстати, и не знаю куда. А этот лейтенант ходит и по голенищу себя прутиком хлопает: «У кого есть оружие - огнестрельное, холодное - фотоаппараты, золото, серебро - сдать немедленно! Если после проверки у кого-то окажутся озвученные предметы, судить будет революционный трибунал. А в то время это означало только одно. Один только приговор - быстрый и экономный.
Все сдали свои богатства. Тоже, кстати, не знаю - куда это потом делось.
На следующее утро нас подняли в шесть утра, разбили на взводы, провели зарядку, покормили завтраком и стали с нами заниматься строевой подготовкой. А через день - марш бросок 50 километров. И все, кто был с пятью чемоданами, оставили себе по одному - как это тащить пешком? Выросла целая гора - мануфактура, сапоги, игрушки. Офицеры это все домой потом к себе отправляли. А я как был с вещмешком, так с ним и пошел. И мы дошли пешком до Берлина.
В Берлине все проходили сито. Это такие беседы, где один человек решает все. Он допрашивая репатрианта делал вывод - враг это народа или не враг. Мне повезло. Меня уже после второго допроса допустили к службе в Советской Армии. Проскочил, несмотря на то, что военнопленный был, потому что путаница после войны была страшная. До сих пор многое, что там происходило никому не известно. Недавно в Москве на поклонной горе я нашел себя в списках погибших - 25 ноября 1943 года. Тот день, когда я попал в плен.