неделя о Страшнем суде
Сто лет ничего календарного не постила. Вот пусть будет.
Из Королевских Музеев любимый Страшный Суд.
Поразительное сочетание самой простецкой, патриархально-лобовой номинальной композиции с невероятной тонкостью рисунка и драгоценным "живоподобием" всего изображенного. Поразительное сочетание чистоты и достоверности форм - с полнейшим, наивнейшим пренебрежением к законам перспективы и единства изображаемого пространства. То есть единство здесь достигается совсем иначе.
Чистое поле, слева золотая башня - это Райское Общежитие, справа дыра в земле - это Преисподняя (ну то есть наоборот, Рай, конечно, справа, одесную). Деисис, т.е. совмещенная композиция Деисусного чина + Второго Пришествия стоит радугой прямо в поле, так что Богородица и Предтеча ещё на травке, а Господь уже в золотых небесах. Апостолы - на травке же, пикником таким, сидят на невидимых седалищах и чувствуют себя совершенно отдельными ото всего, что буквально заезжает на их контуры со всех, со всех сторон.
Достигается такой эффект применением в одной картинке не менее чем пяти масштабных паттернов, не связанных с глубиной изображенного пространства, но со смыслом происходящего и требованиями композиции. - фигуры Деисиса крупней всех, апостолы чуть мельче, ангелы, занятые летаньем в Небе, ещё мельче. Воскресающий пипл и население Ада ещё мельче, а райские обитатели мельче всех.
К сожалению, всю ее обснять не удается, она слегка гнутая и блестит, но сколько-то фрагментов нижней половины у меня имеется.
Эти несравненные, никогда впоследствии недостижимые серьезность и целомудрие голых людей (которых ещё не рисовали с натуры, а только по памяти и по воображению).
Эта чистота и нежность текстуры - ангельские крылья, парадные шелка и бархаты, спина младой красавицы, полотняный саван, могильная земля, истлевший покойник - всё умытое, тёплое, разумное и живое.
В Аду все сидят чинно, не заслоняя друг друга, как на школьной фотографии, условно-умеренно гримасничая, и золотое пламя аккуратно полизывает там и сям моложавые спортивные тела, и беси двуногими котиками таращатся из толпы, стараясь всех напугать, но в границах приличий.
Художник не умеет пугать, он заточен на другое, у него рука и глаз не поворачиваются на страшное, на хаос, немощь и смерть. Он только условно называет их, но не может о них говорить на их аццком языке.
А апостолы разводят руками, удивляются, оглаживают бороды, перекидываются немногими, внутренними, взаимно до конца понятными репликами.
Они взволнованы, они задумчивы, они погружены - среди всего этого - в свет и музыку. Они видят славу Господню.
Из Королевских Музеев любимый Страшный Суд.
Поразительное сочетание самой простецкой, патриархально-лобовой номинальной композиции с невероятной тонкостью рисунка и драгоценным "живоподобием" всего изображенного. Поразительное сочетание чистоты и достоверности форм - с полнейшим, наивнейшим пренебрежением к законам перспективы и единства изображаемого пространства. То есть единство здесь достигается совсем иначе.
Чистое поле, слева золотая башня - это Райское Общежитие, справа дыра в земле - это Преисподняя (ну то есть наоборот, Рай, конечно, справа, одесную). Деисис, т.е. совмещенная композиция Деисусного чина + Второго Пришествия стоит радугой прямо в поле, так что Богородица и Предтеча ещё на травке, а Господь уже в золотых небесах. Апостолы - на травке же, пикником таким, сидят на невидимых седалищах и чувствуют себя совершенно отдельными ото всего, что буквально заезжает на их контуры со всех, со всех сторон.
Достигается такой эффект применением в одной картинке не менее чем пяти масштабных паттернов, не связанных с глубиной изображенного пространства, но со смыслом происходящего и требованиями композиции. - фигуры Деисиса крупней всех, апостолы чуть мельче, ангелы, занятые летаньем в Небе, ещё мельче. Воскресающий пипл и население Ада ещё мельче, а райские обитатели мельче всех.
К сожалению, всю ее обснять не удается, она слегка гнутая и блестит, но сколько-то фрагментов нижней половины у меня имеется.
Эти несравненные, никогда впоследствии недостижимые серьезность и целомудрие голых людей (которых ещё не рисовали с натуры, а только по памяти и по воображению).
Эта чистота и нежность текстуры - ангельские крылья, парадные шелка и бархаты, спина младой красавицы, полотняный саван, могильная земля, истлевший покойник - всё умытое, тёплое, разумное и живое.
В Аду все сидят чинно, не заслоняя друг друга, как на школьной фотографии, условно-умеренно гримасничая, и золотое пламя аккуратно полизывает там и сям моложавые спортивные тела, и беси двуногими котиками таращатся из толпы, стараясь всех напугать, но в границах приличий.
Художник не умеет пугать, он заточен на другое, у него рука и глаз не поворачиваются на страшное, на хаос, немощь и смерть. Он только условно называет их, но не может о них говорить на их аццком языке.
А апостолы разводят руками, удивляются, оглаживают бороды, перекидываются немногими, внутренними, взаимно до конца понятными репликами.
Они взволнованы, они задумчивы, они погружены - среди всего этого - в свет и музыку. Они видят славу Господню.