ещё про Солоухина, можно?
Дело было в конце 70-х, кажется, это был мой последний или предпоследний школьный год, перед поступлением в рисовальное ПТУ. С подружкой по городской изостудии, большой любительницей походов и приключений, мы всё утро, октябрьское воскресное, валяли ваньку на пленэре, списывая с натурки практически единственный архитектурный памятник местной кампаньи, голубенькую действующую церковь да с колокольнею.
- А давай зайдем, - предложила она вдруг, когда мы докрасили намеченное и стали уж сворачивать свои художественные бебехи.
Мы знали, что это типа нельзя, что ежели кто капнет, то нам может прилететь по комсомольской линии, но подумалось - у нас же отмазка, вот этюднички на плече подтверждают платонический характер наших отношений с религией! - и вот этакими как бы этнографами мы и проникли в ограду, а затем и в (уже пустую после службы, но ещё не запертую) церковь.
Как и положено советским людям, мы чувствовали прежде всего неловкость и неприкаянность, попав на эту полузапретную территорию. Поталкивая друг друга локтями и обмениваясь самоободряющими репликами, мы потоптались у входа, порыскали там и сям любопытным глазом и собрались уж было очистить помещение, как вдруг откуда-то появился самый настоящий батюшка. Молодой совсем, худой жгучий брюнет. И давай нас охмурять Я не помню, с чего начался разговор, мы, надо полагать, дичились и храбрились, а он поощрял наше любопытство и незамысловато толкал его в сторону «надо и о душе подумать». Помогли болтавшиеся за нашими спинами этюдники (как я позже сообразила, мы для батюшки были такими же экзотическими птицами, как и он для нас).
- Вы художницы! Давайте я вам наши иконы покажу! - и повел нас к щекастеньким кислотненьким перепевам В. Васнецова кистей локальных мастеров. И мы вежливо следили за его руками и, повторяю, совсем незамысловатым дискурсом. Как вдруг беседа приняла оборот
необычайный.
- А вот вы читали книгу «Черные доски»? - спросил батюшка.
Не читали мы, нет ещё. Солоухинский бестселлер, одна из программных книг, отразивших и сделавших советские 60-е - 70-е, ещё до нас не дошла. Да мы и не слышали даже. Название-то какое! мурашки пиетета пробежали по нашим младым позвоночникам.
А вот батюшка - читал.
С загоревшимися вдруг глазами он, оставив в покое находившуюся в его непосредственном ведении галерею святых, начал... пересказывать нам эту книгу. Сумбурно и подробно. Рассказал про всё, про всё. Как получилось, что средневековая живопись уцелела, и как распознать древнюю доску по ее тыльной стороне, и как их ловкие люди собирают по глухим деревням, и размачивают нашатырем записи, и открывают киноварь, благородную вохру и левкас и ассист, и про ковчеги, опуши, лузгу и шпонки, и про каноны, и про какие да какие бывают сюжеты, и про горки и палаты с ризами и бисерами, и, короче, весь-весь ликбез, с рефреном «русский человек должен знать свою великую историю и жить духовной жизнью!» Минут сорок, не меньше. Если не час битый. На самом высоком эмоциональном подъёме, со сверканьем глаз, жестами и придыханьями. Если бы уважение к сану не препятствовало мне подумать «Остапа несло», то, по правде говоря, именно это я и подумала бы.
Наконец, напутствуемые горячим наказом непременно раздобыть и прочесть потрясающую книгу «Черные доски», мы вышли из церквы и, несколько обалдевшие, долго шли широким степом к конечной остановке гортранспорта. Молча переваривая эпизод.
Нет, ну конечно же, впечатление получилось скорее положительное, не каждый день школьницы разговаривают с незнакомыми взрослыми дядьками об возвышенное.
Но всё-таки, но всё-таки...
Дело в том, что, хотя мы тогда и не читали ещё этой потрясающей книги, но ничего, ничегошеньки нового мы из батюшкиной лекции не узнали. Я в свои тогдашние тринадцать лет знала о русской средневековой живописи уже совсем немало.
Уж во всяком случае на порядок больше, чем вынес этот тридцатилетний настоятель из (Одесской, вероятно) семинарии. Если (вероятно, свежепрочитанная, ничем другим я не могу себе объяснить происшедшее) книжечка Владимира Алексеевича Солоухина так поразила его, что - ну, что даже мы поняли, что она его ОЧЕНЬ поразила.
- А давай зайдем, - предложила она вдруг, когда мы докрасили намеченное и стали уж сворачивать свои художественные бебехи.
Мы знали, что это типа нельзя, что ежели кто капнет, то нам может прилететь по комсомольской линии, но подумалось - у нас же отмазка, вот этюднички на плече подтверждают платонический характер наших отношений с религией! - и вот этакими как бы этнографами мы и проникли в ограду, а затем и в (уже пустую после службы, но ещё не запертую) церковь.
Как и положено советским людям, мы чувствовали прежде всего неловкость и неприкаянность, попав на эту полузапретную территорию. Поталкивая друг друга локтями и обмениваясь самоободряющими репликами, мы потоптались у входа, порыскали там и сям любопытным глазом и собрались уж было очистить помещение, как вдруг откуда-то появился самый настоящий батюшка. Молодой совсем, худой жгучий брюнет. И давай нас охмурять Я не помню, с чего начался разговор, мы, надо полагать, дичились и храбрились, а он поощрял наше любопытство и незамысловато толкал его в сторону «надо и о душе подумать». Помогли болтавшиеся за нашими спинами этюдники (как я позже сообразила, мы для батюшки были такими же экзотическими птицами, как и он для нас).
- Вы художницы! Давайте я вам наши иконы покажу! - и повел нас к щекастеньким кислотненьким перепевам В. Васнецова кистей локальных мастеров. И мы вежливо следили за его руками и, повторяю, совсем незамысловатым дискурсом. Как вдруг беседа приняла оборот
необычайный.
- А вот вы читали книгу «Черные доски»? - спросил батюшка.
Не читали мы, нет ещё. Солоухинский бестселлер, одна из программных книг, отразивших и сделавших советские 60-е - 70-е, ещё до нас не дошла. Да мы и не слышали даже. Название-то какое! мурашки пиетета пробежали по нашим младым позвоночникам.
А вот батюшка - читал.
С загоревшимися вдруг глазами он, оставив в покое находившуюся в его непосредственном ведении галерею святых, начал... пересказывать нам эту книгу. Сумбурно и подробно. Рассказал про всё, про всё. Как получилось, что средневековая живопись уцелела, и как распознать древнюю доску по ее тыльной стороне, и как их ловкие люди собирают по глухим деревням, и размачивают нашатырем записи, и открывают киноварь, благородную вохру и левкас и ассист, и про ковчеги, опуши, лузгу и шпонки, и про каноны, и про какие да какие бывают сюжеты, и про горки и палаты с ризами и бисерами, и, короче, весь-весь ликбез, с рефреном «русский человек должен знать свою великую историю и жить духовной жизнью!» Минут сорок, не меньше. Если не час битый. На самом высоком эмоциональном подъёме, со сверканьем глаз, жестами и придыханьями. Если бы уважение к сану не препятствовало мне подумать «Остапа несло», то, по правде говоря, именно это я и подумала бы.
Наконец, напутствуемые горячим наказом непременно раздобыть и прочесть потрясающую книгу «Черные доски», мы вышли из церквы и, несколько обалдевшие, долго шли широким степом к конечной остановке гортранспорта. Молча переваривая эпизод.
Нет, ну конечно же, впечатление получилось скорее положительное, не каждый день школьницы разговаривают с незнакомыми взрослыми дядьками об возвышенное.
Но всё-таки, но всё-таки...
Дело в том, что, хотя мы тогда и не читали ещё этой потрясающей книги, но ничего, ничегошеньки нового мы из батюшкиной лекции не узнали. Я в свои тогдашние тринадцать лет знала о русской средневековой живописи уже совсем немало.
Уж во всяком случае на порядок больше, чем вынес этот тридцатилетний настоятель из (Одесской, вероятно) семинарии. Если (вероятно, свежепрочитанная, ничем другим я не могу себе объяснить происшедшее) книжечка Владимира Алексеевича Солоухина так поразила его, что - ну, что даже мы поняли, что она его ОЧЕНЬ поразила.