о котенке из села Алепино
На этих днях в каментах неоднократно заводили речь о детской агрессии против животных.
Что, мол, сейчас такое и вообразить себе невозможно, сегодняшние дети воспринимают истории о замученных рыбках, птичках и собачках как неумный фантастический макабр, а вот поколение графини де Сегюр! а вот поколение о. Николая Голубцова! а вот наши деды и почти что наши родители! Перебрали не только (беллетристических) аквариумных рыбок, изрезанных ножницами в 1850-х годах, не только реальных иерейско-мемуарных тягаемых за хвосты котов и собак 1910-х, но и просто семейные предания о советских 50-х, о лягушках и слепнях, надуваемых через соломинку. И я вспомнила отечественного классика.
«Выйдя гулять, я увидел, что группа мальчишек: Шурка Улитин, да Колька Грубов, да Борька Московкин - все постарше меня, - о чем-то таинственно совещаются в ограде около церковной паперти. Ну, обычно, что рядом с более старшими мальчишками или даже парнями вертятся и крутятся младшие. Их как бы даже и не замечают и все делают так, как если бы их тут не было. Точно так и на этот раз, никто из мальчишек не обратил на меня никакого внимания.
- Ну что, - говорил Шурка Улитин, бывший тут, как видно, за старшего, за вожака или, скажем, за организатора, - в три палки. Я думаю, будет хорошо.
Я увидел, что действительно у каждого из мальчишек в руке по хорошей ореховой палке.
- Неужто… в три палки-то… - поддержал вожака Борька Московкин.
- Может, и этому палку дать? - кивнул на меня Шурка Улитин.
- Только мешать будет. Справимся сами.
- Тогда пошли.
И они пошли в угол церковной ограды, заросшей крапивой, пустырником, горькими лопухами. Я, конечно, увязался за ними. Среди высоких разросшихся трав мальчишки деловито вытоптали, пригибая траву подошвами, небольшую площадку. Я все еще не мог понять, что они собираются делать. А то было еще время убежать или хотя бы зажмуриться.
- Давай, - скомандовал Шурка.
Тогда Борька Московкин достал из-за пазухи маленького (но не совсем уж маленького, смышленого уж) беленького, с черным ушком, розовым носиком и светлыми глазками, котеночка. Наверное, были у него и еще черные пятнышки, на спинке или на боках, но мне помнятся теперь только белая шерстка, розовый носик, светлые глазки да еще вот - черное ушко.
А надо сказать, что все детство мое прошло с котятами, я играл с ними бантиком на веревочке, они спали у меня под одеялом, я и сейчас из всех живых существ не назову никого более очаровательным существом, чем котенок.
Борька Московкин достал беленького котеночка из-за пазухи и посадил его на землю. Котеночек испуганно (после темноты) прижался к земле, оглядываясь, и тотчас же, как и уговорились, в три палки - по этому живому, очаровательному, беспомощному существу: бум, бум, бум… Какие-то глухие получались у них удары, и опять кровца из розового носика, и опять вытянувшееся тельце в затихающих судорогах…
Господи, зачем Ты это мне показал?»
Владимир Солоухин объясняет это безобразие, имевшее место в конце 20-х годов, - в русле общей концепции своей книги - «расцерковлением» советской деревни. Но какое там в конце 20-х расцерковление, если церковь стояла ещё непорушенной внутри, если у них при съёме колоколов в 1931 году на подавление общинной оппозици ушло три дня? Какое расцерковление, когда все убийцы того котенка родились до 17 года, все были крещены, и у всех были всю жизнь практиковавшие родители, и иконы в избах? Когда, интересно, эти сопляки успели так расцерковиться? И с каких таких высот пинает их Солоухин, который сам-то родился только на седьмом году советской власти и, сталбыть, успел захватить, сравнительно с Улитиным и Московкиным, лишь последние сполохи угасающих практик и традиций?
К моменту же выхода книги «Смех за левым плечом», откуда мною взят котёнок, советская власть расшатывала нравственные устои русского народа (и самого Солоухина) вот уже семьдесят лет. Казалось бы, уж так должна бы расшатать, что дальше некуда. Откуда же восстал этот призрак котёночка? Почему писателю его так жаль, и так важно поделиться с аудиторией - вот-де как было дико тогда (читай - теперь-то у нас не так)?
Может, это всё плод неусыпных трудов батюшек, сочинявших для нас в 60-е годы (сверх гимнографического и богословского креатива) мемуары про пуляние камнями в собак и дерганье котов за хвосты?
Или же все-таки это Валентин Распутин поработал, со своими лягушками из «Уроков французского»? Или это (кстати, попович делевитизированный) Гавриил Троепольский потрудился? Да с Евгением Ташковым, со Станиславом Ростоцким, поскольку из всех искусств для нас важнейшим являлось кино - а? может, это их проповедь своротила горы?
Потрясший сердца всего христианского мира церковно-индифферентный Белый Бим - это середина 70-х. Лошадь Достоевского котёночек Солоухина - это конец 80-х. Этот-то убитый на церковном дворе котёночек и поднял лапку за реставрацию дореволюционного русского православия (конечно, не он один, вовсе и далеко не он один! Но всё же лапка, поднятая Владимиром Солоухиным, многого стоила).
Знал бы котёночек, какие прекрасные батюшкины мемуары про истязаемых собак и избиваемых новыми калошами по щекам детей (плюс, конечно, гимнография, плюс трактат о Троице) будут издаваться (и читаться?) в России всего четверть века спустя.
Что, мол, сейчас такое и вообразить себе невозможно, сегодняшние дети воспринимают истории о замученных рыбках, птичках и собачках как неумный фантастический макабр, а вот поколение графини де Сегюр! а вот поколение о. Николая Голубцова! а вот наши деды и почти что наши родители! Перебрали не только (беллетристических) аквариумных рыбок, изрезанных ножницами в 1850-х годах, не только реальных иерейско-мемуарных тягаемых за хвосты котов и собак 1910-х, но и просто семейные предания о советских 50-х, о лягушках и слепнях, надуваемых через соломинку. И я вспомнила отечественного классика.
«Выйдя гулять, я увидел, что группа мальчишек: Шурка Улитин, да Колька Грубов, да Борька Московкин - все постарше меня, - о чем-то таинственно совещаются в ограде около церковной паперти. Ну, обычно, что рядом с более старшими мальчишками или даже парнями вертятся и крутятся младшие. Их как бы даже и не замечают и все делают так, как если бы их тут не было. Точно так и на этот раз, никто из мальчишек не обратил на меня никакого внимания.
- Ну что, - говорил Шурка Улитин, бывший тут, как видно, за старшего, за вожака или, скажем, за организатора, - в три палки. Я думаю, будет хорошо.
Я увидел, что действительно у каждого из мальчишек в руке по хорошей ореховой палке.
- Неужто… в три палки-то… - поддержал вожака Борька Московкин.
- Может, и этому палку дать? - кивнул на меня Шурка Улитин.
- Только мешать будет. Справимся сами.
- Тогда пошли.
И они пошли в угол церковной ограды, заросшей крапивой, пустырником, горькими лопухами. Я, конечно, увязался за ними. Среди высоких разросшихся трав мальчишки деловито вытоптали, пригибая траву подошвами, небольшую площадку. Я все еще не мог понять, что они собираются делать. А то было еще время убежать или хотя бы зажмуриться.
- Давай, - скомандовал Шурка.
Тогда Борька Московкин достал из-за пазухи маленького (но не совсем уж маленького, смышленого уж) беленького, с черным ушком, розовым носиком и светлыми глазками, котеночка. Наверное, были у него и еще черные пятнышки, на спинке или на боках, но мне помнятся теперь только белая шерстка, розовый носик, светлые глазки да еще вот - черное ушко.
А надо сказать, что все детство мое прошло с котятами, я играл с ними бантиком на веревочке, они спали у меня под одеялом, я и сейчас из всех живых существ не назову никого более очаровательным существом, чем котенок.
Борька Московкин достал беленького котеночка из-за пазухи и посадил его на землю. Котеночек испуганно (после темноты) прижался к земле, оглядываясь, и тотчас же, как и уговорились, в три палки - по этому живому, очаровательному, беспомощному существу: бум, бум, бум… Какие-то глухие получались у них удары, и опять кровца из розового носика, и опять вытянувшееся тельце в затихающих судорогах…
Господи, зачем Ты это мне показал?»
Владимир Солоухин объясняет это безобразие, имевшее место в конце 20-х годов, - в русле общей концепции своей книги - «расцерковлением» советской деревни. Но какое там в конце 20-х расцерковление, если церковь стояла ещё непорушенной внутри, если у них при съёме колоколов в 1931 году на подавление общинной оппозици ушло три дня? Какое расцерковление, когда все убийцы того котенка родились до 17 года, все были крещены, и у всех были всю жизнь практиковавшие родители, и иконы в избах? Когда, интересно, эти сопляки успели так расцерковиться? И с каких таких высот пинает их Солоухин, который сам-то родился только на седьмом году советской власти и, сталбыть, успел захватить, сравнительно с Улитиным и Московкиным, лишь последние сполохи угасающих практик и традиций?
К моменту же выхода книги «Смех за левым плечом», откуда мною взят котёнок, советская власть расшатывала нравственные устои русского народа (и самого Солоухина) вот уже семьдесят лет. Казалось бы, уж так должна бы расшатать, что дальше некуда. Откуда же восстал этот призрак котёночка? Почему писателю его так жаль, и так важно поделиться с аудиторией - вот-де как было дико тогда (читай - теперь-то у нас не так)?
Может, это всё плод неусыпных трудов батюшек, сочинявших для нас в 60-е годы (сверх гимнографического и богословского креатива) мемуары про пуляние камнями в собак и дерганье котов за хвосты?
Или же все-таки это Валентин Распутин поработал, со своими лягушками из «Уроков французского»? Или это (кстати, попович делевитизированный) Гавриил Троепольский потрудился? Да с Евгением Ташковым, со Станиславом Ростоцким, поскольку из всех искусств для нас важнейшим являлось кино - а? может, это их проповедь своротила горы?
Потрясший сердца всего христианского мира церковно-индифферентный Белый Бим - это середина 70-х. Лошадь Достоевского котёночек Солоухина - это конец 80-х. Этот-то убитый на церковном дворе котёночек и поднял лапку за реставрацию дореволюционного русского православия (конечно, не он один, вовсе и далеко не он один! Но всё же лапка, поднятая Владимиром Солоухиным, многого стоила).
Знал бы котёночек, какие прекрасные батюшкины мемуары про истязаемых собак и избиваемых новыми калошами по щекам детей (плюс, конечно, гимнография, плюс трактат о Троице) будут издаваться (и читаться?) в России всего четверть века спустя.