опасностей в ленту
Простейший, очевиднейший, невиннейший постинг о неизбежных и здоровых переменах в отечественной стилистике внезапно вызвал такое многоступенчатое и горячее обсуждение, что я позволю себе как бы перенесть его, обсуждение то есть, сюда.
Посредством вывешивания длинной цитаты из собственной бумажной книжки (я вот удивляюсь некоторым - километровые каменты с целыми рефератами из семинарских учебнегов постить не лень, а (такие интересные!) книжки мои прочесть лень).
(и картинка пусть будет, она в тему)
Итак, цитата.
"Преимущества академического подхода к изображению заключаются в возможности достичь высокой степени сходства с оптическим отображением видимого мира, возможности убедительно передать через внешние черты человека его душевный и духовный облик. Опасность же академического подхода, прямо вытекающая из его преимуществ, состоит в том, что этот познаваемый зрителем человек может оказаться - не тем. Один (лишь один из многих) аспект такой опасности и был уловлен, назван и заклеймен парижской школой «богословия иконы»: опасность сексуальной привлекательности молитвенного образа.
Позволим себе заметить, что с молитвенным настроением несовместен не только плотской соблазн, но и многие другие душевные состояния, которые молитвенный образ не должен ни провоцировать, ни (при наличии таковых в душе молящегося) усугублять. Тот человек, который взирает на нас с иконы, не должен возбуждать сладострастие, не должен обладать гипертрофированной сексуальной привлекательностью - но точно так же он не должен быть и агрессивным, грубым, глупым, не должен обнаруживать ни гордыни, ни внутренней пустоты, ни презрения и равнодушия к зрителю, ни признаков излишнего расположения к земным утехам, ни расслабленности, ни депресии - а ведь всё это, увы, тоже доступно живописному выражению, всё это может через икону изливаться на зрителя, блокируя его молитву или придавая ей ненужное направление. Верно, очень плохо, когда молящийся лелеет сладострастные мечты и икона как-то особенно этому содействует (NB : известный градус сексуальной привлекательности есть необходимая принадлежность всякой человеческой - и мужской, и женской - красоты, поэтому мы и говорим «особенно содействует», то есть подчеркнуто, грубо, злонамеренно содействует). Но ничуть не лучше, если молящийся лелеет злобу и гордыню, зависть и ненависть, или отпускает удила разума и воли, погружается в отупение и апатию, или соскальзывает в беспросветное отчаяние - а икона этому содействует. Это всё тоже суть духовные опасности, и мы ещё вернемся к ним - а сейчас нам предстоит вплотную заняться той опасностью, которая явно занимала наших предшественников паче всех прочих: именно на душевредности и удоборастлительности женской красоты Л. Успенскому было угодно сконструировать теорию душевредности и
удоборастлительности академического стиля. [1]
Имея честь принадлежать к прекрасному полу, мы с удовольствием предоставили бы благородный труд по опровержению этой дурной логики и сомнительного же богословия какому-нибудь добровольцу-рыцарю - пора бы такому появиться в науке о церковном образе. Защищая женскую красоту в иконе, он защитил бы прежде всего красоту Богородицы, знание о каковой Церковь нерушимо хранит - и не только в форме художественного образа, но и в форме поэтической, в текстах молитвословий, церковных служб и акафистов. Но, поскольку такого рыцаря пока не находится, мы с воздыханием принимаем на себя обязанность объяснять здесь некоторые очевидные вещи. В сущности, даже не относящиеся к искусствознанию - впрочем, для этой науки все остальные суть смежные (как и для богословия).
Итак, парижская школа «богословия иконы» настаивает на том, что образы Богородицы академического письма сообщают Её красоте соблазнительный характер. Даже если не принимать во внимание вопиющего смешения стилевой характеристики с психологической, если принять грубейшее допущение идентичности первой и второй - острота проблемы от этого не уменьшится. Где граница между привлекательностью (свойством всякой вообще красоты, и в частности красоты женской для взирающего на нее мужчины) и соблазном, то есть такой притягательностью, которая нас не возвышает, а унижает, которая не понуждает нас к нравственному совершенствованию с целью стать достойным этой красоты, а, напротив, красоту эту желает низвести до нашего скотского уровня и употребления?
Эта граница даже в тварном мире лишена четкости. Случается, что самая чистая и возвышенная красота, красота святых жен и девственниц, вводила иных мужчин в самый безобразный соблазн, против всякого желания и даже к несчастию этих жен и дев - в их агиографии достаточно таких примеров. А бывает, что красота грубо-соблазнительная, самая что ни на есть плотская, всё-таки понуждает пленившихся ею брутальных сладострастников преодолевать свои низшие инстинкты. Пусть хотя бы на время - чтобы добиться желаемого. Бывает, однако, что и надолго - вплоть до верности предмету вожделений, вплоть до известного самопожертвования, вплоть до брачного союза и принятия всей связанной с ним ответственности.
Некрасивость же, внешнее безобразие женщины (чисто анатомическое или сочетающееся со внутренней вульгарностью) ещё никогда и нигде не обеспечивало чистоты мужского влечения и создания прочных супружеских уз. Хорошо известно, что в условиях недостатка молодых, красивых, ухоженных, хорошо воспитанных женщин мужчины довольствуются теми особями, которые находятся в их поле зрения, не смущаясь ни их возрастом, ни внешними данными, ни нравственным уровнем, ни уровнем образования и цивилизованности, ни даже, простите, гигиеническими их привычками (заметим кстати, что дамы в обстоятельствах нехватки мужчин желаемого уровня проявляют несравненно большую сдержанность и разборчивость). Хорошо известно и то, что такие связи мужчин никак и никогда не облагораживают. Ни временно (поскольку период ухаживания сведен на нет), ни тем более на всю жизнь (поскольку такие связи длятся только до тех пор, пока мужчина лишен контактов с «более качественными» женщинами).
Отсюда можно заключить, что безобразие (или сознательное, нарочное обезображивание) женщины, представленной в художественном, и тем более в священном, образе никак не гарантирует чистого и бесстрастного зрительского созерцания этого образа. И еще менее гарантирует чистоту и бесстрастие зрителя при созерцании других, несвященных образов: с безобразных-то зрителя как раз и потянет на красивые, а какого сорта будет эта красота - вопрос открытый. Наличие хоть какой-нибудь красоты для зрителя настолько важно, что отодвигаются на второй план все опасения по поводу того, какая это будет красота, не соблазнительная ли часом? Чтобы отличать соблазнительную женскую красоту от чистой, нужно иметь опыт созерцания и той, и другой - неважно, идет ли речь о красоте женщины реальной или изображенной живописцем.
Вспомним замечательный рассказ Мопассана «Заведение Телье». Хозяйка публичного дома по случаю первого причастия своей маленькой племянницы едет в гости к деревенской родне - и привозит с собой, по-семейному, всех своих развеселых «сотрудниц». И ни один человек в до отказа набитой сельской церкви не догадывается о роде занятий визитерок. Напротив, в этих нарядных, чистеньких, ухоженных созданиях все видят благородных дам из общества и почтительно приветствуют их, пропуская вперед на лучшие места. А когда потаскушки, растрогавшись от вида сияющих благочестивым восторгом маленьких причастников, принимаются плакать от умиления и сознания собственной утерянной невинности, то все глазеющие на них крестьяне тоже не могут сдержать слез. Сам кюре тронут до глубины души и экспромтом произносит проповедь, с благодарностью обращаясь к "дамам из общества": они-де озарили своим присутствием их деревенский праздник и вызвали в среде грубого простонародья очистительную волну религиозного умиления. Для крестьян, плохо разбиравшихся в тонкостях костюма и повадки дам из более обеспеченных общественных слоев, девочки из заведения Телье оказались видением иного мира, свободного от проклятия труда и страстей, мира, где люди только и знают, что с утра облачаться в шелка и кружева и проливать в храме сладкие слезы умиления. Человеческий тип, увиденный прихожанами (и даже самим кюре) в этих девицах, показался им более возвышенным, более близким к христианскому идеалу, чем тип грубой, малограмотной, неуклюжей, раздавленной тяжелым трудом и ранним замужеством пейзанки.
Точно такой же «механизм» действует и по отношению к художественному образу женщины. Если кто-то позволяет себе с благочестивым негодованием отворачиваться от изображений Богородицы кисти Рафаэля, Энгра, Неффа или Бруни, то, стало быть, ему известны лучшие Её изображения - такие, где художник, изобразив Её не менее красивой, вдобавок смог передать и Её высокие духовные, интеллектуальные, нравственные качества. Стало быть, такой критически настроенный зритель научен судить и о внешней, и о внутренней красоте женщины не с позиций грубого полуживотного, имеющего дело только с ему же подобными особями противоположного пола, а с позиций более высоких. Только в том случае, если для зрителя мир красивых, ухоженных, чисто одетых, сознающих свое достоинство женщин является не экзотикой, а нормой, он умеет различать в нем женщин нравственных от безнравственных.
Именно стараниями художников этот мир женщин красивых, полных достоинства, чисто и даже нарядно одетых, не изуродованных непосильным трудом и беспросветным бытом сделался достоянием всех христиан, независимо от их социального и имущественного положения.
Вообще же из всех опасностей, которыми чреват академический подход к священному образу, опасность введения молящегося в плотской соблазн представляется нам наименьшей (любовь, даже в наиболее низких проявлениях, всё же положительное состояние духа, в то время как ненависть, уныние, подавленность, гордыня всегда деструктивны). А для нашего времени эта опасность сделалась ещё меньшей, чем когда-либо. Дело в том, что плотское вожделение с молитвенным состоянием настолько несходны, что риск их перепутать при современном состоянии общественной морали невелик. Если всего полтора столетия назад посещение храма и молитва были общеобязательны, а внешние правила взаимоотношений полов очень строги, то нынче и вожделениям вольно дышится, и церковной жизнью живут лишь в силу личного выбора. Если прежде какой-нибудь внутренне распущенный прихожанин, по нужде отстаивая службу в рассеянности и скуке, мог услаждать себя неподобными фантазиями перед располагающими к тому произведениями Боттичелли и Караваджо, то теперь лица, обуреваемые такими фантазиями, просто вообще в храм не ходят - не говоря уж о том, что возбуждающими картинками они теперь обеспечены преизобильно. И картинки эти достигают такой степени изобразительности, которая и не снилась Микеланджело и Рубенсу. Зачастую в них и выразительность наличествует - иногда, в сниженном и упрощенном варианте, добрая, поставленная на службу неподобному сюжету. А иногда и дурная, похабная, вполне сознательно направленная в известную сторону. Так что можно быть спокойным за недостаточно целомудренных Мадонн Понтормо или Йорданса - они в наш век сделались куда менее опасны, чем были (если были) опасны в своё время...» -
Стоп.
Продолжение, если захотите, последует.
[1] 77 Л. Успенский. ук. соч. с. 248-9, 315-16 и др.
Посредством вывешивания длинной цитаты из собственной бумажной книжки (я вот удивляюсь некоторым - километровые каменты с целыми рефератами из семинарских учебнегов постить не лень, а (такие интересные!) книжки мои прочесть лень).
(и картинка пусть будет, она в тему)
Итак, цитата.
"Преимущества академического подхода к изображению заключаются в возможности достичь высокой степени сходства с оптическим отображением видимого мира, возможности убедительно передать через внешние черты человека его душевный и духовный облик. Опасность же академического подхода, прямо вытекающая из его преимуществ, состоит в том, что этот познаваемый зрителем человек может оказаться - не тем. Один (лишь один из многих) аспект такой опасности и был уловлен, назван и заклеймен парижской школой «богословия иконы»: опасность сексуальной привлекательности молитвенного образа.
Позволим себе заметить, что с молитвенным настроением несовместен не только плотской соблазн, но и многие другие душевные состояния, которые молитвенный образ не должен ни провоцировать, ни (при наличии таковых в душе молящегося) усугублять. Тот человек, который взирает на нас с иконы, не должен возбуждать сладострастие, не должен обладать гипертрофированной сексуальной привлекательностью - но точно так же он не должен быть и агрессивным, грубым, глупым, не должен обнаруживать ни гордыни, ни внутренней пустоты, ни презрения и равнодушия к зрителю, ни признаков излишнего расположения к земным утехам, ни расслабленности, ни депресии - а ведь всё это, увы, тоже доступно живописному выражению, всё это может через икону изливаться на зрителя, блокируя его молитву или придавая ей ненужное направление. Верно, очень плохо, когда молящийся лелеет сладострастные мечты и икона как-то особенно этому содействует (NB : известный градус сексуальной привлекательности есть необходимая принадлежность всякой человеческой - и мужской, и женской - красоты, поэтому мы и говорим «особенно содействует», то есть подчеркнуто, грубо, злонамеренно содействует). Но ничуть не лучше, если молящийся лелеет злобу и гордыню, зависть и ненависть, или отпускает удила разума и воли, погружается в отупение и апатию, или соскальзывает в беспросветное отчаяние - а икона этому содействует. Это всё тоже суть духовные опасности, и мы ещё вернемся к ним - а сейчас нам предстоит вплотную заняться той опасностью, которая явно занимала наших предшественников паче всех прочих: именно на душевредности и удоборастлительности женской красоты Л. Успенскому было угодно сконструировать теорию душевредности и
удоборастлительности академического стиля. [1]
Имея честь принадлежать к прекрасному полу, мы с удовольствием предоставили бы благородный труд по опровержению этой дурной логики и сомнительного же богословия какому-нибудь добровольцу-рыцарю - пора бы такому появиться в науке о церковном образе. Защищая женскую красоту в иконе, он защитил бы прежде всего красоту Богородицы, знание о каковой Церковь нерушимо хранит - и не только в форме художественного образа, но и в форме поэтической, в текстах молитвословий, церковных служб и акафистов. Но, поскольку такого рыцаря пока не находится, мы с воздыханием принимаем на себя обязанность объяснять здесь некоторые очевидные вещи. В сущности, даже не относящиеся к искусствознанию - впрочем, для этой науки все остальные суть смежные (как и для богословия).
Итак, парижская школа «богословия иконы» настаивает на том, что образы Богородицы академического письма сообщают Её красоте соблазнительный характер. Даже если не принимать во внимание вопиющего смешения стилевой характеристики с психологической, если принять грубейшее допущение идентичности первой и второй - острота проблемы от этого не уменьшится. Где граница между привлекательностью (свойством всякой вообще красоты, и в частности красоты женской для взирающего на нее мужчины) и соблазном, то есть такой притягательностью, которая нас не возвышает, а унижает, которая не понуждает нас к нравственному совершенствованию с целью стать достойным этой красоты, а, напротив, красоту эту желает низвести до нашего скотского уровня и употребления?
Эта граница даже в тварном мире лишена четкости. Случается, что самая чистая и возвышенная красота, красота святых жен и девственниц, вводила иных мужчин в самый безобразный соблазн, против всякого желания и даже к несчастию этих жен и дев - в их агиографии достаточно таких примеров. А бывает, что красота грубо-соблазнительная, самая что ни на есть плотская, всё-таки понуждает пленившихся ею брутальных сладострастников преодолевать свои низшие инстинкты. Пусть хотя бы на время - чтобы добиться желаемого. Бывает, однако, что и надолго - вплоть до верности предмету вожделений, вплоть до известного самопожертвования, вплоть до брачного союза и принятия всей связанной с ним ответственности.
Некрасивость же, внешнее безобразие женщины (чисто анатомическое или сочетающееся со внутренней вульгарностью) ещё никогда и нигде не обеспечивало чистоты мужского влечения и создания прочных супружеских уз. Хорошо известно, что в условиях недостатка молодых, красивых, ухоженных, хорошо воспитанных женщин мужчины довольствуются теми особями, которые находятся в их поле зрения, не смущаясь ни их возрастом, ни внешними данными, ни нравственным уровнем, ни уровнем образования и цивилизованности, ни даже, простите, гигиеническими их привычками (заметим кстати, что дамы в обстоятельствах нехватки мужчин желаемого уровня проявляют несравненно большую сдержанность и разборчивость). Хорошо известно и то, что такие связи мужчин никак и никогда не облагораживают. Ни временно (поскольку период ухаживания сведен на нет), ни тем более на всю жизнь (поскольку такие связи длятся только до тех пор, пока мужчина лишен контактов с «более качественными» женщинами).
Отсюда можно заключить, что безобразие (или сознательное, нарочное обезображивание) женщины, представленной в художественном, и тем более в священном, образе никак не гарантирует чистого и бесстрастного зрительского созерцания этого образа. И еще менее гарантирует чистоту и бесстрастие зрителя при созерцании других, несвященных образов: с безобразных-то зрителя как раз и потянет на красивые, а какого сорта будет эта красота - вопрос открытый. Наличие хоть какой-нибудь красоты для зрителя настолько важно, что отодвигаются на второй план все опасения по поводу того, какая это будет красота, не соблазнительная ли часом? Чтобы отличать соблазнительную женскую красоту от чистой, нужно иметь опыт созерцания и той, и другой - неважно, идет ли речь о красоте женщины реальной или изображенной живописцем.
Вспомним замечательный рассказ Мопассана «Заведение Телье». Хозяйка публичного дома по случаю первого причастия своей маленькой племянницы едет в гости к деревенской родне - и привозит с собой, по-семейному, всех своих развеселых «сотрудниц». И ни один человек в до отказа набитой сельской церкви не догадывается о роде занятий визитерок. Напротив, в этих нарядных, чистеньких, ухоженных созданиях все видят благородных дам из общества и почтительно приветствуют их, пропуская вперед на лучшие места. А когда потаскушки, растрогавшись от вида сияющих благочестивым восторгом маленьких причастников, принимаются плакать от умиления и сознания собственной утерянной невинности, то все глазеющие на них крестьяне тоже не могут сдержать слез. Сам кюре тронут до глубины души и экспромтом произносит проповедь, с благодарностью обращаясь к "дамам из общества": они-де озарили своим присутствием их деревенский праздник и вызвали в среде грубого простонародья очистительную волну религиозного умиления. Для крестьян, плохо разбиравшихся в тонкостях костюма и повадки дам из более обеспеченных общественных слоев, девочки из заведения Телье оказались видением иного мира, свободного от проклятия труда и страстей, мира, где люди только и знают, что с утра облачаться в шелка и кружева и проливать в храме сладкие слезы умиления. Человеческий тип, увиденный прихожанами (и даже самим кюре) в этих девицах, показался им более возвышенным, более близким к христианскому идеалу, чем тип грубой, малограмотной, неуклюжей, раздавленной тяжелым трудом и ранним замужеством пейзанки.
Точно такой же «механизм» действует и по отношению к художественному образу женщины. Если кто-то позволяет себе с благочестивым негодованием отворачиваться от изображений Богородицы кисти Рафаэля, Энгра, Неффа или Бруни, то, стало быть, ему известны лучшие Её изображения - такие, где художник, изобразив Её не менее красивой, вдобавок смог передать и Её высокие духовные, интеллектуальные, нравственные качества. Стало быть, такой критически настроенный зритель научен судить и о внешней, и о внутренней красоте женщины не с позиций грубого полуживотного, имеющего дело только с ему же подобными особями противоположного пола, а с позиций более высоких. Только в том случае, если для зрителя мир красивых, ухоженных, чисто одетых, сознающих свое достоинство женщин является не экзотикой, а нормой, он умеет различать в нем женщин нравственных от безнравственных.
Именно стараниями художников этот мир женщин красивых, полных достоинства, чисто и даже нарядно одетых, не изуродованных непосильным трудом и беспросветным бытом сделался достоянием всех христиан, независимо от их социального и имущественного положения.
Вообще же из всех опасностей, которыми чреват академический подход к священному образу, опасность введения молящегося в плотской соблазн представляется нам наименьшей (любовь, даже в наиболее низких проявлениях, всё же положительное состояние духа, в то время как ненависть, уныние, подавленность, гордыня всегда деструктивны). А для нашего времени эта опасность сделалась ещё меньшей, чем когда-либо. Дело в том, что плотское вожделение с молитвенным состоянием настолько несходны, что риск их перепутать при современном состоянии общественной морали невелик. Если всего полтора столетия назад посещение храма и молитва были общеобязательны, а внешние правила взаимоотношений полов очень строги, то нынче и вожделениям вольно дышится, и церковной жизнью живут лишь в силу личного выбора. Если прежде какой-нибудь внутренне распущенный прихожанин, по нужде отстаивая службу в рассеянности и скуке, мог услаждать себя неподобными фантазиями перед располагающими к тому произведениями Боттичелли и Караваджо, то теперь лица, обуреваемые такими фантазиями, просто вообще в храм не ходят - не говоря уж о том, что возбуждающими картинками они теперь обеспечены преизобильно. И картинки эти достигают такой степени изобразительности, которая и не снилась Микеланджело и Рубенсу. Зачастую в них и выразительность наличествует - иногда, в сниженном и упрощенном варианте, добрая, поставленная на службу неподобному сюжету. А иногда и дурная, похабная, вполне сознательно направленная в известную сторону. Так что можно быть спокойным за недостаточно целомудренных Мадонн Понтормо или Йорданса - они в наш век сделались куда менее опасны, чем были (если были) опасны в своё время...» -
Стоп.
Продолжение, если захотите, последует.
[1] 77 Л. Успенский. ук. соч. с. 248-9, 315-16 и др.