попробовал бы он так в мичете!!
В Сакре-Кёр намедни наблюдала.
Впереди, за три-четыре ряда скамеек, вернее, стульев (в Сакре-Кёр стулья, и со сквозной спинкой, всё видно), молилась мамочка с ребёнком лет шести не вполне европейской наружности. Обычно детей такого возраста на первые полчаса мессы сгоняют в детоотстойник, чтоб не нудились и не хулиганили, но то ли надзирающих тёток в это воскресенье не было, то ли мальчишка предпочитал скучать в более спокойной обстановке, - так или иначе, он тихо выстаивал мессу на коленях спиной к алтарю, занятый, ээ, рисованьем. Каменный пол, вероятно, был не очень ему чувствителен сквозь ватные штаны. На сиденье стула он разложил фломастеры и сосредоточенно, ни разу ни на что не отвлекшись, раскрашивал ими раскраску, видно было, что он это дело любит и уважает. Сейчас ведь полно детей, которые ничего, кроме отвращения, к этому роду деятельности не испытывают, и только в видах дипломатических отношений со взрослыми снисходят до возюканья фломастерами туда-сюда по раскраскам, на отъ*бись. Именно с такими закаляками детишки чаще всего и возвращаются к концу мессы из приходского детоотстойника, десятки раз наблюдала. Мальчишка же был не таков! Он тщательно подходил к задаче, он работал мелким плотным штрихом точно вдоль контура, он (впервые вижу такую методу) отделял себе одну за другою зоны к заполнению вдоль края формы и доводил их до полной гладкости, а потом объединял в цельные куски. Раскрашивательный его альбом был качественным изданием, на хорошей бумаге, и всё бы было идиллически прекрасно, если бы не то обстоятельство, что мальчонка раскрашивал не кого иного как чортосотону, монстробеса. Жырного, острошёрстного, кривокогтистого, коротколапого, чернильно-лилового. Безмозглого, с выпученными скошенными к носу зенками и огромным вываленным языком.
А мамочка сидела, или стояла, или колена преклоняла - на соседнем стульчике. И было ей совешенно фиолетово, что там сыночка в течение всего этого часа, попой к святому алтарю поворотясь, созерцал и творчески осваивал. И не менее двух десятков человек из задних рядов, как вот я, наблюдали весь процесс. Пассивно наблюдали.
Нет, у меня к мальчику никаких претензий, напротив - дитя с твёрдой рукой и интересом к рисованью мне симпатичнее, чем расхлябанный закалякер. Но вот зачем мамашка лишает его утреннего воскресного отдыха, и зачем сама тащится, в свой святой родимый выходной, провести этот час с хвостиком на площадке, по определению враждебной духам тьмы, злобы, безобразия и прочей погибели? Где логика?
Вернее, где пределы культурных условностей?
Ведь если пределов у условностей нет, то нет и культуры.
Впереди, за три-четыре ряда скамеек, вернее, стульев (в Сакре-Кёр стулья, и со сквозной спинкой, всё видно), молилась мамочка с ребёнком лет шести не вполне европейской наружности. Обычно детей такого возраста на первые полчаса мессы сгоняют в детоотстойник, чтоб не нудились и не хулиганили, но то ли надзирающих тёток в это воскресенье не было, то ли мальчишка предпочитал скучать в более спокойной обстановке, - так или иначе, он тихо выстаивал мессу на коленях спиной к алтарю, занятый, ээ, рисованьем. Каменный пол, вероятно, был не очень ему чувствителен сквозь ватные штаны. На сиденье стула он разложил фломастеры и сосредоточенно, ни разу ни на что не отвлекшись, раскрашивал ими раскраску, видно было, что он это дело любит и уважает. Сейчас ведь полно детей, которые ничего, кроме отвращения, к этому роду деятельности не испытывают, и только в видах дипломатических отношений со взрослыми снисходят до возюканья фломастерами туда-сюда по раскраскам, на отъ*бись. Именно с такими закаляками детишки чаще всего и возвращаются к концу мессы из приходского детоотстойника, десятки раз наблюдала. Мальчишка же был не таков! Он тщательно подходил к задаче, он работал мелким плотным штрихом точно вдоль контура, он (впервые вижу такую методу) отделял себе одну за другою зоны к заполнению вдоль края формы и доводил их до полной гладкости, а потом объединял в цельные куски. Раскрашивательный его альбом был качественным изданием, на хорошей бумаге, и всё бы было идиллически прекрасно, если бы не то обстоятельство, что мальчонка раскрашивал не кого иного как чортосотону, монстробеса. Жырного, острошёрстного, кривокогтистого, коротколапого, чернильно-лилового. Безмозглого, с выпученными скошенными к носу зенками и огромным вываленным языком.
А мамочка сидела, или стояла, или колена преклоняла - на соседнем стульчике. И было ей совешенно фиолетово, что там сыночка в течение всего этого часа, попой к святому алтарю поворотясь, созерцал и творчески осваивал. И не менее двух десятков человек из задних рядов, как вот я, наблюдали весь процесс. Пассивно наблюдали.
Нет, у меня к мальчику никаких претензий, напротив - дитя с твёрдой рукой и интересом к рисованью мне симпатичнее, чем расхлябанный закалякер. Но вот зачем мамашка лишает его утреннего воскресного отдыха, и зачем сама тащится, в свой святой родимый выходной, провести этот час с хвостиком на площадке, по определению враждебной духам тьмы, злобы, безобразия и прочей погибели? Где логика?
Вернее, где пределы культурных условностей?
Ведь если пределов у условностей нет, то нет и культуры.