220420
Снились бабушка и её дом. Хотела написать «наш», но это как шагнуть в исчезнувшее и застрять в его вязкости, а потом смотреть, как крошится плоть в несуществовании этого прошлого. Ясно вижу, как пропадают, растворяясь с пальцев, ноги, но ещё яснее чувствую слабую тянущую физическую боль от их постепенной утраты. Кажется, я всё ещё не отошла от сна.
Мне снились наши медленные хозяйственные - обычные бытовые - разговоры. А я даже не могу понять сейчас, слышала ли её голос, узнала ли его в беззвучной толще сновидения? Нет, наверное. Но мне так не хватало всех этих разговоров, что я обсудила во сне и дичающую, но одновременно стареющую яблоню - крайнюю, первую, на которой потрогала, обхватив по кругу пальцами, несуразное незрелое яблочко, и посадку бобов или гороха (так бобов, которые привычнее и не требуют ухода, или гороха, который слаще, но падает, если не подвязать, а в особо дождливое лето подгнивает, упав?), и, после стирки выходного дня, полоскание белья в показавшейся чистым стеклом воде, холодной воде, речной - с лежащими на дне, глянцевитыми и ноздреватыми, покрытыми с одного края тонким бархатным мшисто-зелёным илом кусками серого шлака, и само бельё, которое тут же перетряхнула в поиске редких цветных вещей, успев почувствовать влажную затхлость тусклого белого, и ненужные пока крупы, и желтоватый крупнозернистый сахар про запас, со сладким тяжело-сыпучим обсуждением которого я так и не успела вставить своё словечко про то, что варенье в этом году делать не из чего, и это ещё до того, как увидела яблони. Жалкое зрелище эти яблони. Они уменьшились в размерах, стали ниже, обесцветились, и листья посерели, лишились густоты тёмно-зелёного цвета - цвета середины лета, цвета наибольшей полноты и глухоты растительной жизни. И вот это кривое с одного бока маленькое яблоко, невызревшее, но уже говорящее о будущей несъедобности, о горечи, заместившей даже кислоту, о всепобеждающей яблочной твёрдости, но не духа, а плоти, после укуса которой всегда хочется спросить, ради чего все эти трудности, - неужели, ради вольного гниения в траве, среди которой большей частью одичавшая и измельчавшая, неплодоносящая клубника и особо жгучая крапива, карликовая в недостатке света и чего-то ещё, на что мне плевать, так как клубнику жальче, даже такую - ушедшую всем телом в бесформенную сетку своего паучьего размножения и не тронувшую только слишком сильный для неё девясил, вставший однажды в угол и так и не покинувший его никогда. Вот это, я понимаю, наказание, затянувшееся и плавно перешедшее в добровольное, стойкий оловянный солдатик - и в самом деле на одной ноге, столб растительной тьмы, тень кого-то, высокий свидетель.
Чуть выше яблока, глубже в листве качнулось слишком широкое для наших птиц перо. Кукушкино и не кукушкино. Но я даже не успела дотронуться до него, как перо превратилось в паука, и я ахнула, настолько он был огромный. Тыквенно-огромный паук, жирный, как урожай лучшего лета, красивый, как атласная клубника сорта Виктория, поражающая перепадами блеска и кровавости. Этот паук покрасовался в листве и прыгнул, растопырив свои мохнатые ножки, и я вдруг поняла с запозданием увлёкшегося редкой красотой исследователя, что он слишком огромен и, возможно, опасен. Вот он был с четыре яблока, и под его весом плавно качнулась ветка, а вот он больше оцинкованного банного таза, и на его кофейной спинке ярко белеют круглые яблочки пятен. А вот этот паук в белоснежных яблоках уже не прыгает, красуясь, а летит в прыжке прямо на меня. Но мы уже в сенях, в мраке прохлады, и я не вижу предметов, а только светлое бабушкино лицо, как спросонья размытое пятно света, когда только открываешь глаза, и мир не обрёл ни ясности, ни чёткости, и вот я смотрю на это мерцающее лицо, слежу за его колебанием в темноте, и не могу пошевелить губами, чтобы сказать про паука. Хорошо, что бабушка понимает всё без слов и как-то особо тягуче, не по слогам, но в песенной тоскливой протяжности проговаривает сквозь мою внезапную глухоту, сквозь уплотнившийся воздух, сквозь влагу тумана и земляную тяжесть сна, что сюда никто не придёт, что сюда уже невозможно попасть.
Кажется, я случайный, ласковый и краткий летний сквознячок. Я пробегаю одним взглядом после её слов все помещения и везде вижу запустение и чувствую влагу. На подступах к сеновалу доски потемнели от воды, покрылись чёрными продольными полосами, разбухли и слились в палубу затонувшего корабля. Тут не пахнет ни сеном, ни пылью когда-то сухого дерева. В прихожей не видно трюмо, а задняя стенка серванта ушла в темноту, и уже не понять, стоят ли цветы на столе, собран ли в круглые крупные складки хлопковый, посеревший от времени тюль, - всё, как на какой-нибудь графике немецкого экспрессиониста, вымарано углем, продолжает заштриховываться, теряется в плавной растушёвке, в потёках скипидара по чёрно-коричневому воску. Дальше я оказываюсь в кладовой, где всегда странно пахло, но узнаваемы были только запахи старых бочонков и консервных банок - окольцованное ржавеющими лентами дерево и тонкий мягкий металл. Там раньше всё пылилось в неприкосновенности вечности, а теперь лежит волглая пакля, но дальнейшее разбухание - прямо на моих глазах - превращает её в сырой побуревший сфагнум, и я отдаю эту часть болоту - сгинь уже, пропади - и выхожу на крыльцо, чтобы увидеть рассыпавшуюся, зарастающую огородными сорняками бетонную дорожку, а до дорожки - ступить на развалившееся, тоже бетонное крыльцо, с верхней проступи которого вслед за оползающими углами скользнул в темноту небытия и подпирающий гранитный камень. Всем был хорош он и долго служил безупречной гладкостью и тяжестью, подпирал лёгкую входную дверь и пригнетал капусту в бочонке, первым, прогревшись на солнце, высыхал после дождя и светлел, первым попадался под ноги невнимательному, а под пытливым детским взглядом показывал свои скупые сокровища - младенчески розоватые вкрапления шпата.
Я не люблю покойников во сне, не люблю, когда они приходят и превращают всё вот в такую колодезную яму. За последний месяц бабушка снится мне третий раз, и это ещё хорошо, что сейчас мы всего лишь обсуждали хозяйственные дела, и я не только слушала, но и была допущена до статусного, возрастного вклада - что-то предлагала, и мои предложения не отвергались, ведь в первом сне она меня отчитывала за суетливость, за спешку, за мешающую в трудах нервозность. Где же там Фрост с утомлённым счётом бесконечности?..
Всё с лесенки на небо вверх смотри -
Я выбился из сил,
Ещё до верху бочку не набил,
Ещё там яблока два или три
Сидят на ветке, как щегол иль зяблик,
Но я уже устал от сбора яблок…
Есть у меня эта необходимая замедляющая усталость. Дел хватает, так что засыпаю я стремительно, без осторожного спуска по лестнице, без головокружительного срыва с очередной ступеньки и резкого пробуждения с колотящимся сердцем, без ворчливого ворочания в удушающей жаре одеяла, без босого пробега до балконной двери или кухни. Но я несколько раз за эти дни вспомнила бабушкину пословицу про ждать да догонять и поняла, что моё молчаливое терпение дало трещину, даже не трещину, а пятно, такое, какие бывают на старых зеркалах. Три его, натирай, тщетно ищи отражение, плюнь и брось, ничего не поправить. Впрочем, большую часть дня я - деловитая пчела, не такая милая, как на сегодняшнем дудле гугла, но тоже ничего, так что все мои сомнения в собственном терпении - сомнительны.
Запуталась в словах. Один из дней, когда меня одолевает желание поговорить, и хорошо, что рядом, кроме А. и собаки, никого нет, и некого терзать бесконечными полудетскими вопросами и наивными предположениями.
Рассказываю сейчас сидящей над кашей А. про паука. Ещё пять минут, и она уйдёт в своё домашнее задание, в полудомашние предметные лекции и беспредметное общение с одноклассниками, но пока можно потакать непереносимому желанию поговорить. «Сперва он был такой, - показываю я ладонями, ласково обхватывая круглый хлеб воздуха, чтобы следом широко развести руки и уронить его, - а потом стал вооот такой!» «Отожрался на яблоках! - уверенно говорит она. - Ты же сама сказала, что видела только два». «Да, одно я потрогала, а второе увидела выше, и всё. Но тогда получается, что бояться нечего. Он же одними яблоками питается». «Да за яблоки бабушка уже давно прихлопнула бы его!» «Чем такого прихлопнешь?» «Лопатой! Лопатой можно прихлопнуть всё!»
Со стороны любому показалось бы, что мы беспечны. Нас, как мячики, бросает от стихийной смешливости к абсурдной дурачливости, но при этом нас окружает гномье царство деловитости и благоразумия.
…И каждый шёл по своему участку
И собственные камни подбирал -
То каравай, а то такой кругляш,
Что мы его заклятьем прикрепляли:
«Лежи вот здесь, пока мы не ушли».
Мне снились наши медленные хозяйственные - обычные бытовые - разговоры. А я даже не могу понять сейчас, слышала ли её голос, узнала ли его в беззвучной толще сновидения? Нет, наверное. Но мне так не хватало всех этих разговоров, что я обсудила во сне и дичающую, но одновременно стареющую яблоню - крайнюю, первую, на которой потрогала, обхватив по кругу пальцами, несуразное незрелое яблочко, и посадку бобов или гороха (так бобов, которые привычнее и не требуют ухода, или гороха, который слаще, но падает, если не подвязать, а в особо дождливое лето подгнивает, упав?), и, после стирки выходного дня, полоскание белья в показавшейся чистым стеклом воде, холодной воде, речной - с лежащими на дне, глянцевитыми и ноздреватыми, покрытыми с одного края тонким бархатным мшисто-зелёным илом кусками серого шлака, и само бельё, которое тут же перетряхнула в поиске редких цветных вещей, успев почувствовать влажную затхлость тусклого белого, и ненужные пока крупы, и желтоватый крупнозернистый сахар про запас, со сладким тяжело-сыпучим обсуждением которого я так и не успела вставить своё словечко про то, что варенье в этом году делать не из чего, и это ещё до того, как увидела яблони. Жалкое зрелище эти яблони. Они уменьшились в размерах, стали ниже, обесцветились, и листья посерели, лишились густоты тёмно-зелёного цвета - цвета середины лета, цвета наибольшей полноты и глухоты растительной жизни. И вот это кривое с одного бока маленькое яблоко, невызревшее, но уже говорящее о будущей несъедобности, о горечи, заместившей даже кислоту, о всепобеждающей яблочной твёрдости, но не духа, а плоти, после укуса которой всегда хочется спросить, ради чего все эти трудности, - неужели, ради вольного гниения в траве, среди которой большей частью одичавшая и измельчавшая, неплодоносящая клубника и особо жгучая крапива, карликовая в недостатке света и чего-то ещё, на что мне плевать, так как клубнику жальче, даже такую - ушедшую всем телом в бесформенную сетку своего паучьего размножения и не тронувшую только слишком сильный для неё девясил, вставший однажды в угол и так и не покинувший его никогда. Вот это, я понимаю, наказание, затянувшееся и плавно перешедшее в добровольное, стойкий оловянный солдатик - и в самом деле на одной ноге, столб растительной тьмы, тень кого-то, высокий свидетель.
Чуть выше яблока, глубже в листве качнулось слишком широкое для наших птиц перо. Кукушкино и не кукушкино. Но я даже не успела дотронуться до него, как перо превратилось в паука, и я ахнула, настолько он был огромный. Тыквенно-огромный паук, жирный, как урожай лучшего лета, красивый, как атласная клубника сорта Виктория, поражающая перепадами блеска и кровавости. Этот паук покрасовался в листве и прыгнул, растопырив свои мохнатые ножки, и я вдруг поняла с запозданием увлёкшегося редкой красотой исследователя, что он слишком огромен и, возможно, опасен. Вот он был с четыре яблока, и под его весом плавно качнулась ветка, а вот он больше оцинкованного банного таза, и на его кофейной спинке ярко белеют круглые яблочки пятен. А вот этот паук в белоснежных яблоках уже не прыгает, красуясь, а летит в прыжке прямо на меня. Но мы уже в сенях, в мраке прохлады, и я не вижу предметов, а только светлое бабушкино лицо, как спросонья размытое пятно света, когда только открываешь глаза, и мир не обрёл ни ясности, ни чёткости, и вот я смотрю на это мерцающее лицо, слежу за его колебанием в темноте, и не могу пошевелить губами, чтобы сказать про паука. Хорошо, что бабушка понимает всё без слов и как-то особо тягуче, не по слогам, но в песенной тоскливой протяжности проговаривает сквозь мою внезапную глухоту, сквозь уплотнившийся воздух, сквозь влагу тумана и земляную тяжесть сна, что сюда никто не придёт, что сюда уже невозможно попасть.
Кажется, я случайный, ласковый и краткий летний сквознячок. Я пробегаю одним взглядом после её слов все помещения и везде вижу запустение и чувствую влагу. На подступах к сеновалу доски потемнели от воды, покрылись чёрными продольными полосами, разбухли и слились в палубу затонувшего корабля. Тут не пахнет ни сеном, ни пылью когда-то сухого дерева. В прихожей не видно трюмо, а задняя стенка серванта ушла в темноту, и уже не понять, стоят ли цветы на столе, собран ли в круглые крупные складки хлопковый, посеревший от времени тюль, - всё, как на какой-нибудь графике немецкого экспрессиониста, вымарано углем, продолжает заштриховываться, теряется в плавной растушёвке, в потёках скипидара по чёрно-коричневому воску. Дальше я оказываюсь в кладовой, где всегда странно пахло, но узнаваемы были только запахи старых бочонков и консервных банок - окольцованное ржавеющими лентами дерево и тонкий мягкий металл. Там раньше всё пылилось в неприкосновенности вечности, а теперь лежит волглая пакля, но дальнейшее разбухание - прямо на моих глазах - превращает её в сырой побуревший сфагнум, и я отдаю эту часть болоту - сгинь уже, пропади - и выхожу на крыльцо, чтобы увидеть рассыпавшуюся, зарастающую огородными сорняками бетонную дорожку, а до дорожки - ступить на развалившееся, тоже бетонное крыльцо, с верхней проступи которого вслед за оползающими углами скользнул в темноту небытия и подпирающий гранитный камень. Всем был хорош он и долго служил безупречной гладкостью и тяжестью, подпирал лёгкую входную дверь и пригнетал капусту в бочонке, первым, прогревшись на солнце, высыхал после дождя и светлел, первым попадался под ноги невнимательному, а под пытливым детским взглядом показывал свои скупые сокровища - младенчески розоватые вкрапления шпата.
Я не люблю покойников во сне, не люблю, когда они приходят и превращают всё вот в такую колодезную яму. За последний месяц бабушка снится мне третий раз, и это ещё хорошо, что сейчас мы всего лишь обсуждали хозяйственные дела, и я не только слушала, но и была допущена до статусного, возрастного вклада - что-то предлагала, и мои предложения не отвергались, ведь в первом сне она меня отчитывала за суетливость, за спешку, за мешающую в трудах нервозность. Где же там Фрост с утомлённым счётом бесконечности?..
Всё с лесенки на небо вверх смотри -
Я выбился из сил,
Ещё до верху бочку не набил,
Ещё там яблока два или три
Сидят на ветке, как щегол иль зяблик,
Но я уже устал от сбора яблок…
Есть у меня эта необходимая замедляющая усталость. Дел хватает, так что засыпаю я стремительно, без осторожного спуска по лестнице, без головокружительного срыва с очередной ступеньки и резкого пробуждения с колотящимся сердцем, без ворчливого ворочания в удушающей жаре одеяла, без босого пробега до балконной двери или кухни. Но я несколько раз за эти дни вспомнила бабушкину пословицу про ждать да догонять и поняла, что моё молчаливое терпение дало трещину, даже не трещину, а пятно, такое, какие бывают на старых зеркалах. Три его, натирай, тщетно ищи отражение, плюнь и брось, ничего не поправить. Впрочем, большую часть дня я - деловитая пчела, не такая милая, как на сегодняшнем дудле гугла, но тоже ничего, так что все мои сомнения в собственном терпении - сомнительны.
Запуталась в словах. Один из дней, когда меня одолевает желание поговорить, и хорошо, что рядом, кроме А. и собаки, никого нет, и некого терзать бесконечными полудетскими вопросами и наивными предположениями.
Рассказываю сейчас сидящей над кашей А. про паука. Ещё пять минут, и она уйдёт в своё домашнее задание, в полудомашние предметные лекции и беспредметное общение с одноклассниками, но пока можно потакать непереносимому желанию поговорить. «Сперва он был такой, - показываю я ладонями, ласково обхватывая круглый хлеб воздуха, чтобы следом широко развести руки и уронить его, - а потом стал вооот такой!» «Отожрался на яблоках! - уверенно говорит она. - Ты же сама сказала, что видела только два». «Да, одно я потрогала, а второе увидела выше, и всё. Но тогда получается, что бояться нечего. Он же одними яблоками питается». «Да за яблоки бабушка уже давно прихлопнула бы его!» «Чем такого прихлопнешь?» «Лопатой! Лопатой можно прихлопнуть всё!»
Со стороны любому показалось бы, что мы беспечны. Нас, как мячики, бросает от стихийной смешливости к абсурдной дурачливости, но при этом нас окружает гномье царство деловитости и благоразумия.
…И каждый шёл по своему участку
И собственные камни подбирал -
То каравай, а то такой кругляш,
Что мы его заклятьем прикрепляли:
«Лежи вот здесь, пока мы не ушли».