Деревня Клойц : Краса незримого (3)

[akkalagara]

( Начало)

Джунгли были наполнены жизнью - обычной и той, другой. Она кишела здесь во всех проявлениях - органика жрала, испражнялась, размножалась и издыхала, чтобы породить новую органику. Чтобы не стать частью этого круговорота, требовалось быть очень внимательным, очень осторожным. Жизненно важно было различать ядовитых насекомых и змей от безвредных, опасные растения от съедобных, следы присутствия хищных животных от безобидных. И Хорн научился.

Увидев мелькнувшую в зарослях тень, он мог наверняка сказать, кому она принадлежит. Глядя на древесный лист, он способен стал определить, прячется ли под ним жук-пальцерез. Видя трухлявое бревно, он знал не только то, какие змеи под ним спрятались, но и в каком они настроении. Он не смог бы объяснить, откуда ему все это становится известно, и как приходит к нему это знание, он просто видел это, и удивлялся лишь, что другие не в состоянии этого сделать.

Именно здесь он впервые научился наверное отличать существ материальных от невидимок. Он обнаружил здесь и некоторых из старых своих знакомых, но гораздо больше было созданий прежде не виданных - причудливых, загадочных, странных, и, несмотря на свою чуждость, завораживающе красивых.


Днями напролет он фотографировал и зарисовывал грызунов, амфибий, пресмыкающихся и насекомых, ночами же садился на краю лагеря и по памяти, в колышущемся свете костра, пытался воссоздать на бумаге облик всех тех невидимок, которые попались ему на глаза сегодня. Теперь он знал многие сотни их разновидностей, и не мог больше всецело положиться на свою память. Он боялся упустить какие-то детали - возможно мелкие и незначительные на первый взгляд - но способные объяснить ему природу открывавшихся лишь его взору картин.

Один раз, после особенно тяжелого дня, когда он трудился над новой серией рисунков, его застиг начальник экспедиции, обходивший лагерь. Хорн слишком поздно почувствовал его приближение, и не успел спрятать свои рисунки.

- Черт! Что это за страшилище ты нарисовал? - воскликнул начальник, дыша табаком. Новая мысль пришла ему в голову, и он принялся озираться, схватившись за кобуру на поясе: - или, может, ты видел такую поблизости?

- Это только мои фантазии, - холодно ответил Хорн, настороженно глядя на начальника, - я же художник.

- Нездоровые у тебя фантазии, парень, - покачал головой тот, и успокоившись, протянул руку к сумке, откуда торчали края других ночных рисунков.

Хорн опередил его, щелкнув замками сумки перед самыми его пальцами.

- Извините, - сказал он спокойно, хотя внутри него все клокотало, - они еще не закончены. Сегодняшние образцы - в соседней сумке, - и протянул ему папку со сделанными в течение дня зарисовками.

Начальник экспедиции ушел к своему костру, сжимая двумя руками папку с рисунками. Хорн слышал, как он бормочет по дороге - "художники... все они больные на голову"...

Хорн не делал ничего особенного - он просто делал свою работу, делал как умел. Оказалось однако, что умеет он куда больше прочих. Его фотографии всегда оказывались лучшими, его рисунки - самыми точными. Там где другие смотрели, он видел. Его память хранила те мелкие детали, которых никогда не помнил никто другой, а благодаря аналитическому уму он обыденно и буднично мог делать сопоставления и выводы, которые другим давались лишь путем долгого и кропотливого труда. К концу экспедиции к его словам прислушивались все - от носильщиков до ученых.

По возвращении в научных журналах вышло несколько статей с его снимками и рисунками, благодаря чему его имя появилось в числе соавторов. Хорн видел эти статьи - слишком много неточностей, слишком много домыслов. Однако иллюстрации были сделаны без искажений, и потому возражать против публикации он не стал.

Почти сразу же по возвращении Хорн собрался в новую экспедицию - теперь на север. Затем, через несколько месяцев - в следующую...

Он выступал в роли фотографа или художника, а если эти места были заняты, готов был на любую другую работу. Хорн снимал животных для зоологов и растения для ботаников, рисовал для антропологов портреты туземцев, вычерчивал карты для геологов и проводил съемку звездного неба для астрономов. Ему было все равно, чем заниматься в экспедициях, все равно, как хорошо оплачивалась его работа - наградой для него служила возможность путешествовать, побывать в местах, куда он не попал бы при других обстоятельствах, рассматривать и изучать всех тех созданий, которые встречались на пути экспедиций.

Хорн плавал в открытом океане с гидрологами и ихтиологами, погружался с ними под воду и обнаружил, что в морских глубинах обитают все те же самые существа, что и на поверхности. Разве что видно под водой их было хуже. Вместе со спелеологами Хорн исследовал пещеры - они были и там, хотя на виду появлялись не слишком часто.

Хорн объездил большую часть мира, побывал во всех частях света. Он составил подробные карты, в которых помечал, где обитают какие существа. И со временем экспедиции перестали удовлетворять его запросы - чтобы проследить за миграциями пузырей или за перелетами бабочек-трехкрылок ему нужна была свобода от кого бы то ни было.

Помимо всего прочего, его тяготило людское общество. Даже в экспедициях, когда Хорн оказывался в местах совершенно безлюдных, его спутники раздражали его. Они суетились, задавали глупые вопросы, беспрестанно тревожились о каких-то пустяках и мешали его наблюдениям.

Способность же Хорна видеть все обострялась. Более того, порой ему казалось, что многое он видит четче и отчетливее, чем в юности. Он отчетливо стал читать по лицам людей, что они чувствуют или думают. Зачастую он мог предугадать их слова за секунды до того, как они будут сказаны - еще в тот момент, когда они только зарождались у человека в голове. И это было еще одной причиной того, что Хорн избегал людей. Они говорили совсем не то, что думали, а думали по большей части лишь о деньгах, о власти, и об удовлетворении своих страстей. И до того малообщительный и закрытый, Хорн замкнулся еще больше. Он редко появлялся в обществе, а в тех случаях, когда отклониться от общения с людьми не удавалось, предпочитал отмалчиваться или ограничиваться односложными ответами.

Единственным человеком, с которым он продолжал встречаться с большей или меньшей регулярностью, оставался декан факультета искусств. Не потому, что он был лучше прочих, и не потому, что видел больше, нет. Он был слеп в той же степени, что и все другие, но в силу представившейся ему возможности видеть время от времени мир глазами Хорна на его рисунках он, похоже, чувствовал какую-то фальшь, какое-то несоответствие в окружающем его мире. И его тянуло снова и снова смотреть на те немногочисленные рисунки и картины, которые Хорн мог ему показать, чтобы увидеть как мир становится на них настоящим. Конечно, все это были лишь мысли самого Хорна. Он никогда не стал бы говорить на эти темы с деканом, как, впрочем, и тот не горел желанием обсуждать свое отношение к бывшему ученику.

Помимо всего прочего, Хорн чувствовал себя обязанным этому человеку - именно его усилиями он смог научиться запечатлевать на бумаге увиденное.

Декан меж тем уже давно перестал быть деканом - он сделался за эти годы советником президента академии искусств, и, похоже, дело шло к тому, что в ближайшие годы он и сам может занять пост президента. Хорн, однако, по старой привычке про себя называл его все еще по-старому.

Он, вероятно, был очень занят - лекции, председательство на заседаниях академии, работа в музеях должны были отнимать у него все время. Однако каждый год декан находил несколько свободных дней для того чтобы посетить Хорна.

Хорна было трудно найти - он останавливался то в одном городке, то в другом - непредсказуемым образом, в зависимости от того, как складывались обстоятельства. Но возвращался ли он из экспедиции или собирался в следующую, снимал ли номер в захудалой гостинице или комнату в маленьком домике - декан всегда находил его.

Сначала от него приходило письмо - в парадном белоснежном конверте, запечатанном гербом академии. А на следующий день появлялся и он сам - обычно под вечер, когда начинало темнеть. Одетый в старый потертый сюртук со следами гипса и краски он приезжал из мастерских своего музея, облаченный в парадный мундир с орденами и медалями - с заседания академии.

Хорна тяготили эти визиты. После получения письма ему приходилось прятать все свои рисунки и наброски, которые могли его выдать. И все равно - на протяжении всего визита он чувствовал себя как на иголках, постоянно ожидая какого-то подвоха.

Декан же, напротив, каждый раз радовался словно ребенок. Раздеваясь, он рассказывал Хорну последние новости о прошедших выставках, о новых своих выпускниках, о жизни академии. Потом он распаковывал короб с привезенными из столицы деликатесами (привычку привозить еду с собой он завел после того, как однажды у Хорна в доме не нашлось и корки хлеба для того, чтобы перекусить с дороги). Это всегда смущало Хорна, декан же улыбался и называл это "скромным знаком внимания".

Потом они вместе ели, и во время трапезы декан продолжал рассказывать свои истории. Хорну часто казалось, что таким говорливым декан становится единственно потому, что боится услышать тишину, которая повиснет между ними, стоит ему замолчать. После ужина декан извлекал из короба бутылку какого-нибудь дорогого вина, разливал его по стаканам (также предусмотрительно привезенным с собой), и начинал бродить по комнате, продолжая что-то рассказывать.

Время от времени он натыкался на какой-нибудь рисунок из тех, которые Хорн считал безопасными, брал его в руки и внимательно изучал. Иногда он брал с полки книги и в задумчивости листал их или перебирал бумаги, в беспорядке лежащие на столе. Хорн же следил за ним опасливым взглядом чтобы в нужный момент встать, подойти и сказать извиняющимся тоном - "Извините, декан, эти работы еще не готовы".

Декан вздыхал тяжело, отходил от стола, и замолкал на несколько минут. Дальше разговор всегда шел по накатанной колее - декан начинал сетовать, что Хорн закапывает свой талант в землю, что он мог бы добиться гораздо большего, выдавал десятки разнообразных комплиментов технике и стилю Хорна, и предлагал свою помощь. Хорн же отмалчивался и отнекивался. Менее всего ему хотелось добиваться успеха в мире людей. По мере того, как зрение его и способность замечать скрытое все обострялись, он видел все новые и новые отталкивающие детали в окружающих его людях. Даже общество декана было ему в тягость - а ведь декан был одним из лучших.

Мечтой Хорна оставалось подняться в небо, чтобы увидеть вблизи сооружения, наподобие тех, что так поразили его воображение во время первой поездки в Кархалахаму. Снизу они походили на замки или целые города, парящие среди облаков с множеством высоких башенок и шпилей, возвышающихся над легкими и ажурными стенами. Несколько раз он присоединялся к метеорологам, поднимавшимся в небо на воздушных шарах, но с облачными городами их маршруты не пересекались. Однако и эти экспедиции оказались ему полезны - Хорн научился управляться с воздушным шаром. Скопив за время своих путешествий определенную сумму, Хорн зафрахтовал воздушный шар и несколько раз поднимался на нем к своей цели. Когда он оказался достаточно высоко для того, чтобы рассмотреть эти облачные города вблизи, обнаружилось, что они вовсе не похожи на людские поселения, да и вообще, по правде говоря, ни на что не похожи.

Основу их составляли плотно переплетенные между собой то ли создания, похожие на змей или на корни деревьев, или на щупальца осьминога: они непрестанно шевелились, ощупывали друг друга, пульсировали, вытягивались и сокращались. Самые маленькие из них были толщиной с руку Хорна, самые крупные по размерам походили на стволы многолетних деревьев. Время от времени такой змеекорень мог высунуться из общего сплетения на десяток-другой шагов и замереть, чуть покачиваясь и поводя безглазым закругленным концом из стороны в сторону, будто осматриваясь, а затем так же стремительно исчезал - словно кто-то внутри сплетения дернул его что было сил за хвост.

Из переплетения змеекорней вверх, к небу, тянулись тонкие и длинные стебельки, похожие на бамбук - с такими же утолщениями по ходу побега. При ближайшем рассмотрении, однако, выяснилось, что утолщения эти играют, скорее, роль суставов, и длинные стебли (некоторые выстою с двух- а то и трехэтажный дом) могут изгибаться в разных направлениях, складываться и раскладываться. Порой они сплетались между собой, образуя огромные косицы, качающиеся туда-сюда, порой выстраивались в строжайшем порядке, совершая одни и те же движения в одних и тех же узлах-суставах одновременно - целый лес, отплясывающий свой странный танец.

В зарослях этих обитало много зверушек, которых Хорну не приходилось видеть на поверхности земли: одни как гигантские, размером с его воздушный шар, радиолярии, активно перебирающие своими лучами, другие - похожие на крабов с множеством глаз на длинных гибких стебельках и массивными клешнями, торчащими из панцыря по всей его окружности; третьи - словно морские коньки, только размером с настоящую лошадь и тремя хвостами - одним подлиннее и двумя покороче. Были и другие - много других, которых было не так-то просто рассмотреть в деталях, поскольку шар Хорна носило ветром, облачный город двигался своим ходом, не завися от земных ветров, а сами эти создания жизнь вели суетную, быстро перемещаясь по змеекорням и побегам.

Те же башенки и шпили, которые Хорн наблюдал снизу, тоже оказались живыми. Нижняя их часть со множеством хваталок разной длины и формы елозила по сплетению змеекорней, а верхняя, покрытая чешуей, вздымалась неподвижно над облачным городом, заканчиваясь тонким острием. Чешуя их всегда была окрашена черным и Хорн прозвал их чернохвостами.

В небе Хорн проводил целые дни. Проводил бы и недели и месяцы, но полеты оказались делом слишком дорогим. Вообще недостаток денежных средств все более и более стеснял Хорна. Он мог позволить себе экономию на еде или на теплой одежде, мог жить в крохотных комнатушках, но не допускал и мысли о том, чтобы отказаться от своих поездок, зарисовок, записей. Ему случалось голодать по нескольку дней, случалось ютиться на чердаках или в подвалах, но он не оставлял своих наблюдений. И тем не менее, этого было недостаточно.

Ему требовалось гораздо больше денег - чтобы следовать за волнами мигрирующих существ, чтобы снова подниматься в небо, чтобы сохранять свой разрастающийся архив. Хорн зарисовывал существ, каталогизировал свои рисунки и записи, строил гипотезы, писал о своих наблюдениях целые трактаты, которые никому не мог показать. Он ясно сознавал, что становится параноиком, но мысли о том, что к нему однажды придут дюжие санитары, запихнут его в медицинскую карету и запрут в палате сумасшедшего дома, не оставляли его.

Отчасти с целью самоуспокоения, отчасти из любопытства он предпринял попытку пройти обследование в университетской клинике. Он оплатил все исследования, хотя среди работавших там докторов оказалось много его старых знакомых по общежитию. Хорн не хотел быть кому-то чем-то обязанным. Ему сделали снимок черепа (он вспомнил ту анекдотическую историю с лучевой установкой - впрочем ее уже давно заменили на гораздо более совершенную), сняли энцефалограмму, провели целый комплекс разных анализов. Его смотрели терапевты, неврологи, окулисты, хирурги. Результат не удивил Хорна: он оказался здоровым. Ни одного хоть сколько-нибудь существенного отклонения доктора у него не обнаружили.

Он не рискнул проконсультироваться лишь с психиатром, хотя и полагал, что такая консультация могла бы оказаться небесполезной. Иногда его посещали совсем уж бредовые фантазии - о том, как однажды (непременно ночью) к нему явится некто с маской на лице и скажет что-нибудь вроде "ты знаешь нашу тайну и должен умереть". Разумом он понимал всю беспочвенность таких мыслей, но поделать с собой ничего не мог. Хорн становился все более скрытным, все более мнительным - он прятал и перепрятывал свои рисунки и записи, посвященные своим наблюдениям, оставлял потайные метки в комнате или в номере, где жил, чтобы иметь возможность определить по возвращении - не было ли тут кого за время его отсутствия. Немного успокоиться ему удалось, лишь сдав свои архивы на хранение в банковский сейф, арендовав его на ближайшие несколько десятков лет - для надежности.

Иногда его мучило желание поделиться с кем-то своим секретом. Вот только кому он мог бы все рассказать? Психиатров он избегал еще со студенческих лет, начавшим входить в моду психоаналитикам не верил, как не доверял и священникам, принимающим исповедь.

Где взять денег? Этот вопрос все более и более занимал ум Хорна. Он устраивался на сезонные работы в тех городах, куда заносили его наблюдения, пытался подрабатывать фотографом, пытался даже продавать некоторые из своих картин, но средств на его проекты все равно катастрофически не хватало. Ощущая, как уходит время, которое он мог бы потратить с куда большей пользой, Хорн приходил в отчаяние. После долгих сомнений и колебаний он решил наконец воспользоваться помощью декана.

В тот год Хорн остановился в небольшом городке под названием Кархал. Городок этот ничем не выделялся среди десятков других таких же поблизости, по крайней мере для обычных людей. Для Хорна же городок этот представлял интерес в первую очередь тем, что под главной его площадью обитало огромное паучиное дерево - едва ли не самое большое из тех, что ему приходилось видеть. Деревья эти встречались ему и ранее, но по стечению обстоятельств располагались они либо слишком глубоко под землей, что позволяло видеть только их вершины, либо внутри каких-то зданий, что также мешало их наблюдать. Тут же дерево расположилось под самым центром площади, под самой его мостовой - распластав многочисленные руки-ветви с незрелыми еще паучками по площади, и поднимаясь время от времени в полный рост. Лучше всего было изучать его ранним утром - когда солнце позволяло уже видеть площадь во всех деталях, а людей на ней было не так много. К сожалению, довольно скоро она наполнялась торговцами, приказчиками, повозками с товаром, балаганами и шатрами, покупателями и праздношатающимися. Требовалась большая внутренняя работа и сосредоточение для того чтобы отрешиться от всех этих лотков, прилавков, телег, от суеты сотен людей, кишащих на площади, и видеть только дерево, медленно ворочающееся частью над, а частью под мостовой. Сотни белесых, прозрачных паучков отшнуровывались от его ветвей и в потоках неощутимого ветра плыли - одни ввысь, к небесам, другие - через через рыночную толпу, через стены домов все ниже и ниже, уходя один за другим под поверхность земли.

Именно в один из таких моментов, когда Хорн, отрешившись от мира материального, созерцал их неспешный полет, к нему и постучался почтальон с конвертом, запечатанным гербовой печатью академии. Декан обещал прибыть наутро, и известие это отчасти обрадовало Хорна, отчасти раздосадовало. Он полночи возился со своими рисунками и набросками в попытках упаковать их таким образом, чтобы до них нельзя было добраться, и выбирал те их них, которые был готов показать гостю.

Утром невыспавшийся Хорн сидел перед окном и наблюдал как обычно за разворачивающимся и сворачивающимся деревом - сегодня оно оказалось на редкость активным. Руки чесались схватить бумагу с карандашом и делать новые и новые наброски. А вместо этого приходилось сидеть, ждать декана и в бездействии видеть, как разлетаются по небу маленькие паучки.

Декан прибыл в то утреннее время, когда на площади уже разворачивались в полной мере лотки и палатки торговцев, покупатели же еще редкими и одинокими фигурками бродили меж ними. Паучиное же дерево вело себя этим утром необыкновенно - Хорн сразу это почувствовал - оно перебирало ветвями, дергало нервно стволом, то сворачивалось в один большой туго сплетенный клубок, то раскидывало свои ветви во все стороны на всю их длину. Наблюдать за этим было необычайно интересно, и когда в дверь позвонили, Хорн пропустил первые два звонка, прежде чем опомнился и сообразил, что звонят именно к нему.

И когда декан вошел, по обыкновению неся в руках короб с едой и напитками, Хорн поприветствовал его рассеянно и все время их разговора больше внимания уделял происходящему снаружи, за окном, где происходили вещи все более и более непривычные, нежели самому разговору. Там, снаружи, к дереву слетелись с разных краев города несколько семейств колючих шариков - тех самых, что были знакомы ему с детства еще по мясной лавке. Ощетинившись своими иглами, на кончиках которых вспыхивали и гасли маленькие огоньки, они облетали дерево хороводом, их становилось все больше и больше, некоторые пролетали совсем рядом, прямо в комнате Хорна, прямо перед его глазами. Декан же, как и в прежние встречи рассказывал с увлечением Хорну столичные новости, потчевал его привезенными деликатесами и вином. Хорн послушно кивал, поддакивал, однако все его внимание было приковано к происходящему на площади и он едва ли смог бы повторить, о чем рассказывал ему декан. Он весь погрузился в созерцание, забыв даже о предстоящем с деканом разговоре.

Дерево на площади выпрямилось и расправило ветви, вытянув их на всю длину. Одна из ветвей оказалась направлена прямо к окну Хорна, и он мог бы дотянуться до ее кончика рукой, если бы захотел. Пауки на дереве забегали, засуетились и потянулись в спешке по ветвям и стволу вниз, уходя куда-то под землю. Колючие шарики носились вокруг них в воздухе, с их иголок срывались маленькие искорки, подгонявшие отстающих паучков. Те же паучки, которые не созрели еще в полной мере, чтобы отделиться от дерева, ерзали на своих местах, дергались, и, казалось, хотели спрятаться, забиться внутрь дерева.

Завороженно следя за разворачивающимся на площади действом, Хорн совсем упустил тот момент, когда декан принялся расхаживать по комнате, разглядывая разбросанные по ней вещи и беря то и дело в руки то карандаш, то пресс-папье, чтобы покрутив перед глазами и рассмотрев внимательно, снова положить на место. Краем глаза Хорн видел, как он кружит вокруг стола, листает книги, взятые с полки, крутит в руках полупустой бокал вина. Наконец декан остановился в своих перемещениях и как-то особенно надолго затих.

Хорн обернулся.

Декан держал перед самыми глазами рисунок - один из тех набросков, которые Хорн выполнил накануне. На нем была изображена площадь - такой, какой ее видел Хорн. Паучиное дерево на рисунке развернуло свои ветви, устремив их к стенам домов, маленькие паучки срывались с кончиков ветвей и летели по улицам. Декан держал лист бумаги, вцепившись в него обоими руками, словно боялся, что его могут у него отнять.

- Скажите, Хорн, - спросил он прерывающимся голосом, - вы и правда так видите?

Хорн подошел к декану почти вплотную. Его тень накрыла декана и в его очках Хорн увидел отражение своего лица. Он заглянул декану в глаза - и в свое отражение - и тихо ответил:

- А вы и правда хотите это знать?

Декан его не расслышал, он весь был поглощен рисунком.

- Нет, наверное нет, - бормотал он. Он снял очки и устало потер глаза, - все это не так важно, Хорн. Важно другое, вы должны это понять, - ваши рисунки необыкновенны. Я... я никогда не видел ничего подобного. (Еще бы, - подумал Хорн). Вы не можете просто прятать их от людей. Они должны стать достоянием... достоянием общественности! Мы могли бы устроить вашу выставку в национальной галерее искусств - у меня там есть знакомые...

Хорн, чуть наклонив голову, приподнял брови.

Что он мог бы сказать декану? Что общественность интересует его менее всего? Что признание этой общественности и так называемая "слава" нисколько не привлекают его, а лишь отталкивают? Что у него уже есть все - или почти все - необходимое для жизни? Все эти слова - и много других - пронеслись вихрем в его голове. Но, глядя на декана, Хорн видел, что тот не услышит их и не поймет, а потому не было смысла говорить их вовсе.

Потому Хорн лишь покачал головой и сказал так мягко как мог:

- Извините, декан. Это абсолютно неприемлемо.

Декан настаивал. Повышал голос. Упрашивал. Ругался. И совершенно не желал расставаться с рисунком. Хорн никогда не отличался особыми дипломатическими способностями, но в этот раз ему просто пришлось выставить декана за дверь, примирившись с утратой рисунка. Он уехал бы из города и постарался бы скрыться от декана, но не мог оставить своих наблюдений за природой дерева на площади. Кроме того, он все же рассчитывал на то, что ему удастся разрешить свои финансовые затруднения.

Декан же заявился на следующее утро и снова принялся донимать Хорна. И весь следующий день тоже. Работа стояла. Наблюдать за деревом было невозможно. Хорн не пускал декана на порог, но тот громким голосом продолжал свои увещевания из-за закрытой двери или становился прямо под окном и кричал Хорну с площади. Все это привлекало внимание соседей, прохожих, да чье угодно, отчего Хорн чувствовал себя просто невыносимо.

Наконец Хорн дал себя уговорить. Это стоило ему тяжелого труда, поскольку каждый раз, когда он представлял себе, как кто-то чужой сморит на его картины, внутри него все переворачивалось. После долгого и утомительного разговора с деканом, в котором Хорн по нескольку раз отверг большую часть его предложений, он все же согласился принять каких-то знакомых декана, "больших знатоков живописи", по его выражению. Удовлетворенный хотя бы такой уступкой, декан исчез.

Но уже через несколько дней он вернулся. И не один.

С ним прибыли двое. Первый - повыше, с вытянутым, чуть скучающим лицом, из тех, что принято называть холеными и породистыми. Другой - пониже и покруглее, со взглядом оценивающим и слегка брезгливым. Оба, очевидно, находились где-то на самом верху социальной лестницы, и, вероятно, довольно давно, поскольку атрибуты своего богатства напоказ не выставляли, но и не прятали. Декан, смущаясь и запинаясь, представил обоих - высокий оказался банкиром, тот что пониже - каким-то аристократом.

Скрепя сердце, Хорн выложил для них несколько заранее приготовленных набросков и рисунков. Гости в молчании долго разглядывали рисунки и переглядывались время от времени. Наконец тот, что подлиннее, отложил стопку рисунков в сторону и сказал:

- Ваши рисунки действительно представляют определенный интерес. Однако по словам нашего уважаемого коллеги, - он сделал жест в сторону декана, - вы не слишком расположены их выставлять, не так ли?

- Именно так, - холодно ответил Хорн. В комнате повисла пауза.

Тот, что покороче, улыбнулся располагающе:

- То есть, вы хотели бы продать ваши картины, но при этом ограничить вашего покупателя в праве на их выставление?

- Да, - ответил Хорн, - а также на их перепродажу, дарение, аренду, использование в качестве залога, снятие с них копий и так далее.

Перед встречей он ознакомился с несколькими книгами по юриспруденции.

Гости переглянулись. В комнате вновь наступила тишина.

- Возможно, - поинтересовался длинный, - вы дадите нам возможность взглянуть на еще какие-нибудь из ваших работ?

Хорн вытащил из-за кресла, на котором сидел, завернутую в дерюгу картину, которую написал незадолго до первого визита декана в Кархал. На ней тоже была изображена площадь за его окном - в разгар идущей там торговли. Среди покупателей и торговцев, палаток и лотков тянулись длинные ветви паучиного дерева, пронзая человеческие фигурки, сбрасывая созревших паучков. Сверху, над площадью, застыли в полете трехкрылые бабочки среди вывесок и плакатов - казалось, что они запутались в них своими резными крыльями. Еще выше, среди надвигающихся с горизонта темных туч, виднелся облачный город. Хорн написал картину за два дня и собирался приобщить ее к своему архиву, поскольку на ней очень удачно были запечатлены паучки, срывающиеся с дерева - ниточки, на которых они висели, истончались, лопались, и при очередном рывке ветви паучки отправлялись в полет.

Когда Хорн снял с картины дерюгу, наступила тишина, лишь из-за окна доносились выкрики продавцов, расхваливающих свой товар. Декан и двое его спутников смотрели на картину так, словно она была последним, что им оставалось увидеть в жизни, и стоило им оторвать от нее глаза, как они тотчас бы погибли.

Хорн выждал минуту, потом еще одну, прокашлялся и спросил:

- Итак?

Длинный вздрогнул и пробормотал:

- Разрешите-ка взглянуть поближе.

Он перегнулся через стол, вытащил из кармана лупу и принялся изучать картину с ее помощью.

Короткий вытащил из кармана носовой платок, и утирая пот со лба, подошел к окну. Он выглядывал наружу и поминутно оглядывался на картину, словно сравнивая то что видел воочию, и то, что показывала ему она.

Декан взял в руки стопку рисунков, которые они рассматривали до того, и сделал вид что просматривает их снова, сам же продолжал смотреть на картину перед ним.

Эта реакция удивила Хорна. Сам он видел, что картина совсем не хороша, что в ней есть небольшие неточности и погрешности - не слишком много, но все же есть.

Гости тем временем приходили в себе.

- Думаю, - сказал короткий, - мы рассмотрим ваши условия. Но вы должны понять, что они снижают коммерческую ценность ваших работ.

- Да, - поинтересовался высокий, - а сколько бы вы хотели получить за эту, например, картину?

Хорн спросил в ответ:

- А сколько вы были бы готовы за нее отдать?

Высокий с низеньким обменялись взглядами. Низенький вздохнул.

- Вижу, вы нам не верите, - произнес длинный, - вполне разумно. Должен признать, что дело не только и не столько в том, что ваши работы, - он сделал небольшую паузу, подбирая нужные слова, - производят впечатление. Есть и другой резон: они могут оказаться выгодным вложением капитала.

Хорн лишь приподнял иронично бровь. Мысль о том, что кто-то был готов рассматривать его рисунки как вложение капитала казалась абсурдной, хотя и не могла не льстить ему.

Высокий продолжил:

- Я убежден, что ваши картины могли бы иметь необычайный успех. И они будут его иметь - рано или поздно. Но ваши условия очень серьезно ограничивают возможность их продажи. Мы могли бы выступить в роли посредников между вами и потенциальными покупателями, но вы должны понять, что это будет непростой задачей, и это отразится на нашей посреднической доле.

Он сделал паузу, сплетая и расплетая пальцы.

- Тем не менее, мы готовы принять ваши условия и обеспечить вас всеми гарантиями, которые вы сочтете необходимыми.

В разговор вступил низенький:

- Если вы не хотите, чтобы они выставлялись, - мы не будем их выставлять. Не хотите, чтобы они кочевали из рук в руки и перепродавались - хорошо, мы не станем их перепродавать. В течение определенного времени, конечно.

Высокий неодобрительно покосился на него и снова обратился к Хорну:

- Разумеется, все дополнительные условия требуют детального уточнения, однако мы готовы пойти на некоторые отступления от обычного порядка.

- Что ж, - сказал Хорн, - давайте уточним.

Он видел на лицах своих собеседников тени их чувств и мыслей, хотя сами они, вероятно, считали свои лица бесстрастными масками. Видел, как мало-помалу, по мере того, как его противникам приходится сдавать одну позицию за другой, в них растет досада. И одновременно - уважение к нему. Одного только он не мог взять в толк - почему они придают такое значение его картинам.

Несколько раз спутники декана порывались уйти, заявляя, что условия Хорна невыполнимы, но каждый раз оставались. "Уточнение деталей" затянулось до поздней ночи.

- Ну что же, - сказал, наконец, высокий, - давайте все-таки перейдем к вопросу об оплате. Какую сумму вы хотели бы получить?

Он подвинул Хорну листок с ручкой.

Хорн, подумав, написал на листке сумму, которую считал совершенно несоразмерной, подумал еще, и пририсовал после нее пару нулей.

Низенький взял в руки листок и лишь чуть-чуть прищурился, видимо, разбирая цифры. Потом молча передал листок высокому. Тот кинул на бумагу короткий взгляд и они с низеньким переглянулись - в который раз. Низенький кивнул.

Высокий приподнял губы в холодной отточенной улыбке и спросил:

- В какой из валют вы предпочитаете получать деньги?

( Окончание)