Рождественские сказки. 7
А по обледеневшей улице брел идиот, ежеминутно поскальзываясь и шипя сквозь зубы. В кармане куртки у него болтались ключи на железном колечке, а еще пригоршня шелухи от соленых фисташек, три зубчатых крышечки от лимонада, затертый по сгибам до мохнатого ворса листочек с черновиком великой баллады и одиннадцать рублей мелочью. Улица круто брала вниз, под горку, пройти по ней было не так-то легко, хорошо хоть нет ни машин, ни тетенек с маленькими собачками. Собачки обычно боятся встречных и поднимают истеричный визгливый вой, а машины просто очень уж противные. Прошел мимо помойки, в сотый раз позабыв выкинуть хотя бы скорлупки. Дом возвышается чуть впереди, надменный и непреклонный. Это вам не избушка-матрешка, и даже не сарай-пятиэтажка, это солидное строение номер пять, третий корпус. Правда, толку с того, если в подъезде холодно, пахнет сырой псиной, а псины в подъезде никогда и не водилось! Ну может и была какая, только до меня.
Я иду по мокрым и задубевшим асфальтовым тротуарам, они похожи на стадионные дорожки для конькобежцев, такие же длинные, черные и безжалостные, так что каждый поход по ним уже чуть-чуть тренировка. Вечерний морозец пощипывает, бодрит, что-то приближается, это оно, я помню. С какого-то дня мандарины в киоске уже не просто цитрусовые, плоды мифического юга, мрачно-буколические «oranges and lemons». Настает время - и вот они, эти кислые мандаринки, еще кислее рядом с прочими сластями, непременная часть шуршащего кулечка: в каждый подарок входит горсть карамелек, несколько шоколадных конфеток с помадной начинкой и две-три дорогие, типа «Белочки» или «Кара-Кумов». А порой в кулек вложена пружинящая шишка из блестящей фольги, или длинная тощая кукурузка в серебряной бахроме. Ложишься спать - и свет от фонаря перелетает, вспыхивает на мишурном сокровище, кукурузка кружится и сверкает в ночной темноте, висит на серебряной петельке, куда они все подевались, было же их до одури. Вот же черт, поди узнай теперь. Но ничего, пройдет всего-то неделька - и снова мандарины станут мандаринами, а первые елки появятся на помойке и того раньше. Новый год, рождество - не время для одиночек. Надобно перетерпеть, запершись в крепкую броню собственной невозмутимости. «Эй, поросенок, пусти меня в дом!» - рявкнет дедушка Мороз, борода из ваты. Ну, или Санта-Клаус, который когда-то съездил по морде безбожному Арию, а теперь носит гербовые цвета кока-колы. Я ему отвечу храбро-прехрабро: «Не пущу, клянусь своей бородой-бородищей» - и мы разойдемся, полностью удовлетворенные друг другом. Он не даст мне шуршащего кулечка со сластями, я не прочту ему стишок. Мы квиты, дед. Приду домой и сяду за очередную работу, чего уж там, их море, этих прекрасных работ, и все требуют моего внимания. Задерну шторы, закрою дверь, нету меня, и никого нету!
И теперь, когда ты закроешь глаза и перестанешь гнать этот неудержимый щенячий бред, у тебя будет шанс услышать кое-что поинтереснее собственного хлюпанья носом. Слушай, детка, сиди и слушай. Ты знаешь, что такое война на небе? Откуда бы тебе! Хотя мог бы, имел талант. Таланты, детка, нужны для того, чтобы слушать, что в мире происходит, и улавливать то, что пищит и вибрирует прямо над окаянными головами острожного человечества, особенно это касается тех, кто сей талант не получали. А носится над нами многое, и кое-что остро нуждается в дальнейшем пересказе, да нежнее, не прямо в лоб. Ну, это не главное. Что ты знаешь о войне, о штурме неба? Да ничего, конечно. Слушай, детка, слушай. Каждая звездочка - это окошко, за окошком горит свеча, а свечу держит в руке добрый ангел. Звездочки бывают золотые, белые, зеленые и голубые, большие и поменьше, яркие и еле видные. Как родится человек - так и загорится новая звездочка, это ангел затеплил свечку за цветным стеклом, и горит она, тихая лампадка, в Господнем бескрайнем доме. Знаешь сколько в небе звезд? Мириады, детка, и никто их не счислит, никто не сумеет. Человек жил-пожил да и умер, предстал пред Господними очами, а свечка все горит. Это здесь у нас память коротка, а в небесах ничего не исчезает. Даже если ты на земле всего-то пару раз воздух глотнул, только и подарил миру, что слабый всхлип, котенок громче пискнет, а все равно вот она, твоя звездочка, вот он, Ангел твой Хранитель. Кончилась жизнь земная, душа встрепенулась и отплыла ко Господу, если светлая и чистая, а если изгневила себя, испохабила и осквернила на земле, так значит, тяжело пошла, плача и рыдая, Ангел ее, грязнуху-потаскуху, измаранную и завравшуюся, себя не помнящую, с великим трудом в небо повлечет, а без его помощи ушла бы душа в сточные канавы, там бы и растеклась, разлезлась бы на лохмотья. Слушай, детка, слушай. Сто раз ты это слушал, на сто первый уразуметь бы пора. Когда у вас война была, голод, и великие страдания, то над землей по ночам воздух трепетал. Это души отходили, без разбора уже - свои, чужие, небо через них как через хрустальные волны виделось, для тех, кто видел. Думали, битва смолкла, вопли кончились - вот и тихо так, по-особому молчаливо. Кто знал, тот сам душою седел, а ангелы таким глаза крыльями прикрывали. И сейчас бывает. Кончится вопль - и тишина. То ли смертная, то ли свадебная.
Но ты бы знал, как было тяжело раньше! Я и сказать не смогу, как оно все происходило, когда мы, изначально неделимые, цельные и слитые, как полнозвучный сказочной глубины аккорд от неба до неба, перестали быть одним. Как мучительно для нас было расколоться, рассыпаться, остаться навеки расщепленными великой ложью, неблагодарностью, похотью и гордыней. Когда все осталось позади, рядом с каждым зияли брошенные лампады, мертвые потухшие свечи, обескровленные и выжженные миры. Их было сравнительно немного, тех, кто поддался совращению, но это неважно. Даже один падший - это было бы невыносимо больно, а каково было пережить штурм? Ангельское воинство верных под водительством Михаила, который как Бог, разило без устали, но каждый удар приходился в нашу грудь. Сияло пламя в ладони Уриила, и меч у груди, пылающий и неотвратимый. Рафаил, Божье милосердие, рыдал над павшими и над оставшимися; его слезы прожигали небесный свод и сыпались в бездну черным янтарем. И только Иеремиил, Божья высота, был непостижим и невозмутим, как всегда. В тот день младшие ангелы были призваны и стали на место высоких, но отступившихся. В тот день, длившийся вечность, поменялись судьбы многих. И в тот день некий безвестный ангел-воитель встал в пролом, бывший когда-то окном в небесной тверди, и бился там, сурово и твердо, не желая допустить, чтобы небеса были объяты огнем ада. За бесстрашие и крепость духа Господь и сделал его тем, кем тот являлся изначально, и почтил высоким именем. Слушай, детка, слушай. Каждая звездочка - это окошко, а черная дыра - окно навеки пустое, за которым нет ни свечи, ни искры, нет ничего, как тебе здесь представить пустоту? Вам нельзя, вы всегда наполнены. Вам, пока вы здесь, на этом свете, не вместить ни пустоты, ни вечности, это знание взорвет изнутри, так беспечному жителю солнечной равнины не представить себе ни глубины Марианской впадины, ни ледяного безмолвия горних высот. Начнет погружаться - и толща воды раздавит его, сомнет и изуродует. Или взлетит слишком высоко - и задохнется, не в силах дышать невыносимым небом, слишком пустынным даже для стимфалийских птиц. На страже пустоты, на границе между отчаянием и надеждой стоит Герасим, ангел Заколоченного окна. Туда поставил его Вседержитель, вняв его же просьбе, там его бессменная трудная вахта, оттого и является он в самый последний момент, чтобы не было больше мертвых проломов в небе. Пожелай ему удачи. Ты еще не спишь, детка? Скоро будет Рождество. Тихая ночь, святая ночь, ночь, поющая, как хрусталь. Слышишь? Это родился Младенец. Теперь все будет хорошо.