От яблони
Сегодня, когда говорили об отце, я выявила для себя, в чем на него похожа поведенчески. Какие-то модели поведения я, разумеется, знала за собой и раньше (и это не лучшие мои качества, с которыми я разбираюсь). Но вот, например, еще...
-- анархизм, как сказал сегодня один его друг.
Отец всегда был против начальства (от институтского декана до правительства). Начальство всегда должно было помнить о том, что рыба гниет с головы и принюхиваться, иначе отец разворачивал военные действия. Оно было по определению грешно, а подчиненный всегда прав. И он не мог состоять ни в одном коллективе, организации, всегда должен был быть сам по себе. Последнее мне вполне свойственно: меня приводит ощущение дискомфорта мысль о том, чтобы, скажем, стать членом какого-то клуба.
-- "Не могу молчать". "Мои дети не упрекнут меня за то, что я молчал", -- повторял он. В первый раз он не смолчал, когда Сталин выступил с речью по поводу победы в войне с Японией как реванше за проигрыш в Русско-японской войне. Комсомолец и ленинец Ханпира написал Сталину письмо с возражениями: как же так, разве мы продолжатели политики царской России? Чья-то милосердная рука, по выражению отца, видимо, выбросила письмо комсомольца Ханпиры в урну. Зато за письмо в защиту Синявского и Даниэля его ушли из Института Русского языка и были большие проблемы с дальнейшим устройством на работу, а мама была беременна. Отец не был дисседентом, но принцип "не молчать", предавать гласности был у него ведущим. Я, как я осознала вдруг, выбираю тот же способ, когда речь идет о защите кого-либо или необходимости остановить. Предаю дело гласности. Только мне это дается тяжелее.
-- Интернациализм. Это было любимое дело папы: защищать достоинство нацменьшинств, мутузить в печати какого-нибудь юдофоба и роч. В меня принцип равенства народов был вбит с младых ногтей. Это был идол. Я принесла из детского сада кричалку "Трус-трус, белорус!" -- даже не зная, кто такой белорус, просто попугайствовала; так до сих пор помню стыд свой, когда меня отчитывал отец за неуважение к белорусам. В результате оскорбление человека по национальному или расовому принципу (наряду с насилием над ребенком или слабым) -- то, что может вызвать мою, пожалуй, самую резкую реакцию, поскольку здесь-то я чувствую свою полную правоту: бей плохих, спасай хороших. Единственное: я все-таки свободней в этом отношении, чем отец, могу по-доброму пошутить над национальными особенностями, а вот для отца и это было табуировано.
--Склонность разбрасываться на интересы. Похоже, лингвистические интересы отца были так широки, что он не был в состоянии выбрать. Я тоже за все хватаюсь, что нравится, не могу выбрать что-то одно.
Ну и пение, конечно, и стихосложение, и любовь к сцене (для папы сценой была кафедра преподавателя, студенты его обожали).
Что-то я вобрала в себя вполне осознанно (не нарочно, но сознавая), а что-то - бессознательно, даже не знаю как восприняв, поскольку непосредственно с этим не соприкасалась.
-- анархизм, как сказал сегодня один его друг.
Отец всегда был против начальства (от институтского декана до правительства). Начальство всегда должно было помнить о том, что рыба гниет с головы и принюхиваться, иначе отец разворачивал военные действия. Оно было по определению грешно, а подчиненный всегда прав. И он не мог состоять ни в одном коллективе, организации, всегда должен был быть сам по себе. Последнее мне вполне свойственно: меня приводит ощущение дискомфорта мысль о том, чтобы, скажем, стать членом какого-то клуба.
-- "Не могу молчать". "Мои дети не упрекнут меня за то, что я молчал", -- повторял он. В первый раз он не смолчал, когда Сталин выступил с речью по поводу победы в войне с Японией как реванше за проигрыш в Русско-японской войне. Комсомолец и ленинец Ханпира написал Сталину письмо с возражениями: как же так, разве мы продолжатели политики царской России? Чья-то милосердная рука, по выражению отца, видимо, выбросила письмо комсомольца Ханпиры в урну. Зато за письмо в защиту Синявского и Даниэля его ушли из Института Русского языка и были большие проблемы с дальнейшим устройством на работу, а мама была беременна. Отец не был дисседентом, но принцип "не молчать", предавать гласности был у него ведущим. Я, как я осознала вдруг, выбираю тот же способ, когда речь идет о защите кого-либо или необходимости остановить. Предаю дело гласности. Только мне это дается тяжелее.
-- Интернациализм. Это было любимое дело папы: защищать достоинство нацменьшинств, мутузить в печати какого-нибудь юдофоба и роч. В меня принцип равенства народов был вбит с младых ногтей. Это был идол. Я принесла из детского сада кричалку "Трус-трус, белорус!" -- даже не зная, кто такой белорус, просто попугайствовала; так до сих пор помню стыд свой, когда меня отчитывал отец за неуважение к белорусам. В результате оскорбление человека по национальному или расовому принципу (наряду с насилием над ребенком или слабым) -- то, что может вызвать мою, пожалуй, самую резкую реакцию, поскольку здесь-то я чувствую свою полную правоту: бей плохих, спасай хороших. Единственное: я все-таки свободней в этом отношении, чем отец, могу по-доброму пошутить над национальными особенностями, а вот для отца и это было табуировано.
--Склонность разбрасываться на интересы. Похоже, лингвистические интересы отца были так широки, что он не был в состоянии выбрать. Я тоже за все хватаюсь, что нравится, не могу выбрать что-то одно.
Ну и пение, конечно, и стихосложение, и любовь к сцене (для папы сценой была кафедра преподавателя, студенты его обожали).
Что-то я вобрала в себя вполне осознанно (не нарочно, но сознавая), а что-то - бессознательно, даже не знаю как восприняв, поскольку непосредственно с этим не соприкасалась.