ЖУРНАЛ КОНТИНЕНТ • Авторы • Алексей Миноровский • Три рассказа
Луч
Мух было две. Сарай же - продрогший, сумеречный, немой. Точнее сказать: мух осталось только две, потому что летом их и сосчитать было невозможно, но до конца октября дожили только две. Наибольший урон мушиному люду первого - майского - выводка нанесла лента с клубничным вареньем, засахарившимся еще при бывших хозяевах. Ленту повесили между полотняным выцветшим абажуром и прогнившим верстаком. Тиски с клеймом старой, царской, чеканки продавили доску под собой, упали на кучу стружек. Колония красных муравьев - злых и несговорчивых - вроде и не заметила поначалу угрозы своему жилищу, но густой запах смазки прогнал их под поленницу в углу. Когда из гнезда вывалился ласточкин первенец, крикливый непоседа, они первыми облепили его сладкое детское тельце, не позволив крысе, прискакавшей на шум, даже притронуться к малышу. У ласточки горланили еще трое, так что печали ее хватило на три пронзительных крика да на судорожный облет покосившегося куриного насеста. Дети играли в нем в пиратский форт, на эту мысль их натолкнула футбольная сетка, служившая когда-то ограждением для кур. Дело дошло уже до отрытия клада под обрезками горбыля, но внезапно детей забрали в город. Уезжали в страшной спешке, кто-то неаккуратно задел тяжелой сумкой верстак, он дрогнул, качнулся, что-то внутри него напряглось, а через пару дней упали тиски.
Все лето сарай простоял в мушином гуле, - забыли снять с крюка под самым потолком бронзовую связку лука. Шесть пауков трудились, не покладая рук, без устали починяя старые сети и распластывая новые; ласточкино потомство росло здоровое и крепкое, и даже местному долгожителю-воробью доставалось: он караулил мух на ветке мельбы, почти навалившейся на крышу сарая.
Лето, надо прямо сказать, удалось. Клубники хватило даже кротам, а яблони спас только ветер. Ежи протоптали тропинку от крыльца, где раньше каждый вечер появлялось блюдечко с молоком, к мельбе у сарая, а антоновкой заведовали мыши с картофельного поля.
На какое-то малое время сарай приютил прилежно беременевшую кошку. Не привыкшая с городской юности к заботе за котятами, она их бросила, не докормив до положенного. Котята помямлили ночь, нашли-таки лаз в разошедшихся бревнах и выбрались наружу. Двое вскарабкались на сеновал, а третий отправился в лес.
Крыса тогда уже хозяйничала в подполе и в самом доме, с ежами предпочитала не сталкиваться, промышляя у лестницы, где шкаф с продуктами, да в дубовом буфете с треснутым зеркалом, запотевавшим каждое утро. Но буфет был славен, понятно, не этим, а тремя окаменелыми батонами, которые можно было грызть, грызть, грызть, и струйкой нежных зерен, набухавших от сырости.
К августу лук истлел, да и ночи стали заметно свежее. Хоть пауки и не следили так тщательно за своей снастью, мух становилось все меньше и меньше. Воробья занимала теперь больше ирга, правда, изрядно потрепанная сворой чужих, залетных, но много ли ему, старожилу, надо. С горячим молодняком драться не полез, - отсиделся у ласточкиного гнезда, поковырявшись в терпкой корке куриного помета, а в основном занимаясь собственным туалетом.
Вот так и случилось, что мух осталось только две... Они забились в паклю между бревнами, тихонько дремали, пока не случилась удивительно теплая погода, какая бывает обычно недели за три до первого снега. Лес после сентябрьских ветров насторожился, устыдился перед солнцем своей наготы, печная труба перестала на время стонать, тревожа сон немолодой уже крысы, а из-под фундамента вылез какой-то шальной цветок.
В тот день небо все-таки заволокло, и мухи очнулись. Перебравшись по ниточкам пакли на бревна, они поползли к свету. Им, этим мухам, вдруг захотелось солнца. Они ползали по бревнам, дожидаясь друг дружку, но никак не могли найти ни трещинки, ни зазоринки, ни прорехи.
Когда в саду появился человек, его не заметил никто: ни воробей, улетевший зачем-то в пустой коровник, ни крыса, поскакавшая к товаркам на картофельное поле, ни семейство сонных ежей, ни маленький котик с сеновала. Человек шел тяжело, было заметно, что он устал, но чему-то странно рад. Посидел на крыльце, покурил, из пустого бумажника достал две фотографии, долго смотрел, а потом разорвал на клочки и ссыпал в консервную банку, еще с весны служившую пепельницей. Поднялся, открыл ключом дверь, опрокинул за собой щеколду и тихо лег на кровать, даже не потрудившись встряхнуть покрывало.
А с утра было солнце, и мухи рвались к нему, даже пытались взлетать, но нигде его не находили. Сарай оставался сумеречен и никак не мог впитать последнее тепло.
Услышав шум мотора, человек подскочил, метнулся к окну. На улице приложил ладонь козырьком, прикрываясь от солнца, кинулся в сарай, ногой зацепился за тиски и упал лицом в стружку. Так лежал он, пока не вошли двое.
- Вставай, - сказали они, и человек поднялся, срывая с небритого лица сосновые лохмотья.
- Фамилия, - спросили они, и человек назвал ее, совершенно не подходившую теперь ни к его воспаленным глазам, ни к рваному плащу.
- На, глотни, - протянули фляжку, и он послушно выпил и зажмурился, переводя дыхание.
Один из этих двоих снял с плеча автомат, передернул затвор и три раза нажал на спуск, а другой достал блокнот из кармана кожаной куртки, пощелкал ручкой и все тщательно записал. Они вышли, оставив дверь незакрытой.
Мухи, уже не чаявшие солнца, вдруг увидели его прямо перед собой. Тоненький лучик пробился из стены и словно качался на волнах пыли. Мухи обступили этот золотой ручеек и полоскали в нем свои мохнатые лапки.
Так кончилась наша эпоха.
Так началась гражданская война.
Москва. 1999 г.
Читать далее: http://e-continent.de/authors/minorovskiy/public-11-03-2015.html
Мух было две. Сарай же - продрогший, сумеречный, немой. Точнее сказать: мух осталось только две, потому что летом их и сосчитать было невозможно, но до конца октября дожили только две. Наибольший урон мушиному люду первого - майского - выводка нанесла лента с клубничным вареньем, засахарившимся еще при бывших хозяевах. Ленту повесили между полотняным выцветшим абажуром и прогнившим верстаком. Тиски с клеймом старой, царской, чеканки продавили доску под собой, упали на кучу стружек. Колония красных муравьев - злых и несговорчивых - вроде и не заметила поначалу угрозы своему жилищу, но густой запах смазки прогнал их под поленницу в углу. Когда из гнезда вывалился ласточкин первенец, крикливый непоседа, они первыми облепили его сладкое детское тельце, не позволив крысе, прискакавшей на шум, даже притронуться к малышу. У ласточки горланили еще трое, так что печали ее хватило на три пронзительных крика да на судорожный облет покосившегося куриного насеста. Дети играли в нем в пиратский форт, на эту мысль их натолкнула футбольная сетка, служившая когда-то ограждением для кур. Дело дошло уже до отрытия клада под обрезками горбыля, но внезапно детей забрали в город. Уезжали в страшной спешке, кто-то неаккуратно задел тяжелой сумкой верстак, он дрогнул, качнулся, что-то внутри него напряглось, а через пару дней упали тиски.
Все лето сарай простоял в мушином гуле, - забыли снять с крюка под самым потолком бронзовую связку лука. Шесть пауков трудились, не покладая рук, без устали починяя старые сети и распластывая новые; ласточкино потомство росло здоровое и крепкое, и даже местному долгожителю-воробью доставалось: он караулил мух на ветке мельбы, почти навалившейся на крышу сарая.
Лето, надо прямо сказать, удалось. Клубники хватило даже кротам, а яблони спас только ветер. Ежи протоптали тропинку от крыльца, где раньше каждый вечер появлялось блюдечко с молоком, к мельбе у сарая, а антоновкой заведовали мыши с картофельного поля.
На какое-то малое время сарай приютил прилежно беременевшую кошку. Не привыкшая с городской юности к заботе за котятами, она их бросила, не докормив до положенного. Котята помямлили ночь, нашли-таки лаз в разошедшихся бревнах и выбрались наружу. Двое вскарабкались на сеновал, а третий отправился в лес.
Крыса тогда уже хозяйничала в подполе и в самом доме, с ежами предпочитала не сталкиваться, промышляя у лестницы, где шкаф с продуктами, да в дубовом буфете с треснутым зеркалом, запотевавшим каждое утро. Но буфет был славен, понятно, не этим, а тремя окаменелыми батонами, которые можно было грызть, грызть, грызть, и струйкой нежных зерен, набухавших от сырости.
К августу лук истлел, да и ночи стали заметно свежее. Хоть пауки и не следили так тщательно за своей снастью, мух становилось все меньше и меньше. Воробья занимала теперь больше ирга, правда, изрядно потрепанная сворой чужих, залетных, но много ли ему, старожилу, надо. С горячим молодняком драться не полез, - отсиделся у ласточкиного гнезда, поковырявшись в терпкой корке куриного помета, а в основном занимаясь собственным туалетом.
Вот так и случилось, что мух осталось только две... Они забились в паклю между бревнами, тихонько дремали, пока не случилась удивительно теплая погода, какая бывает обычно недели за три до первого снега. Лес после сентябрьских ветров насторожился, устыдился перед солнцем своей наготы, печная труба перестала на время стонать, тревожа сон немолодой уже крысы, а из-под фундамента вылез какой-то шальной цветок.
В тот день небо все-таки заволокло, и мухи очнулись. Перебравшись по ниточкам пакли на бревна, они поползли к свету. Им, этим мухам, вдруг захотелось солнца. Они ползали по бревнам, дожидаясь друг дружку, но никак не могли найти ни трещинки, ни зазоринки, ни прорехи.
Когда в саду появился человек, его не заметил никто: ни воробей, улетевший зачем-то в пустой коровник, ни крыса, поскакавшая к товаркам на картофельное поле, ни семейство сонных ежей, ни маленький котик с сеновала. Человек шел тяжело, было заметно, что он устал, но чему-то странно рад. Посидел на крыльце, покурил, из пустого бумажника достал две фотографии, долго смотрел, а потом разорвал на клочки и ссыпал в консервную банку, еще с весны служившую пепельницей. Поднялся, открыл ключом дверь, опрокинул за собой щеколду и тихо лег на кровать, даже не потрудившись встряхнуть покрывало.
А с утра было солнце, и мухи рвались к нему, даже пытались взлетать, но нигде его не находили. Сарай оставался сумеречен и никак не мог впитать последнее тепло.
Услышав шум мотора, человек подскочил, метнулся к окну. На улице приложил ладонь козырьком, прикрываясь от солнца, кинулся в сарай, ногой зацепился за тиски и упал лицом в стружку. Так лежал он, пока не вошли двое.
- Вставай, - сказали они, и человек поднялся, срывая с небритого лица сосновые лохмотья.
- Фамилия, - спросили они, и человек назвал ее, совершенно не подходившую теперь ни к его воспаленным глазам, ни к рваному плащу.
- На, глотни, - протянули фляжку, и он послушно выпил и зажмурился, переводя дыхание.
Один из этих двоих снял с плеча автомат, передернул затвор и три раза нажал на спуск, а другой достал блокнот из кармана кожаной куртки, пощелкал ручкой и все тщательно записал. Они вышли, оставив дверь незакрытой.
Мухи, уже не чаявшие солнца, вдруг увидели его прямо перед собой. Тоненький лучик пробился из стены и словно качался на волнах пыли. Мухи обступили этот золотой ручеек и полоскали в нем свои мохнатые лапки.
Так кончилась наша эпоха.
Так началась гражданская война.
Москва. 1999 г.
Читать далее: http://e-continent.de/authors/minorovskiy/public-11-03-2015.html