Благодарствую, Река
Я хочу рассказать вам историю. Но эта история теперь
как большое дерево, у которого ветви повсюду.
Нужно рассказать все части , чтоб понять правильно.
(Из кинофильма «10 каноэ»)
Теперь хорошо слушай, Улукиткан толмачить будет.
(Г.А.Федосеев, «Тропою испытаний»)
И я тут же решил приступить.
Включил смекалку, пошарил загоревшимся взглядом по сеням, по верстаку, выискавая, какая бы штука подошла для задуманного. И штука нашлась. А к ней тут же нашлись и другие элементы конструкции, схема которой почти мгновенно развернулась у меня в голове. Лишь только древка не хватало в хозяйстве, да и откуда бы ему взяться, а для древка нужна сухая, прямая еловая или орешниковая жердь, за которой пришлось идти в лес за рекой. Сухой, но при этом не ломкий орешник в лесу встретить трудно, а вот подходящие невысокие ели - обычное дело, поэтому древко, выбранное из целой охапки принесённого с того берега добра, получилось еловым. Далее последовал час возни с пилой, деревом, проволокой, шуруповёртом. На выходе получилось весьма устрашающее орудие, и допустимая грубость исполнения, нисколько не умалявшая надёжности и функциональности, придавала ему первобытную, хищную грозность. У этого орудия, которое по замыслу должно было стать основным, тут же появился меньший брат, с в три раза более короткой, но зато почти невесомой рукоятью и с меньшим количеством чёрных металлических острий. Мал, да удал - не зря говорят в народе. Посмотрим, какое из них на деле будет полезнее.
С таким жутковатым на вид арсеналом, с суточным запасом еды, одежды, спичек и готовности ко всему, я отправился исполнять задуманное.
В те места на Реке мы не ходили очень давно («идти» здесь имеется в виду на лодке). Когда-то мы поднимались досюда, и даже втрое выше, на байдарках; позже, в 2007-м, проплывали на тех же байдарках сверху, с самых истоков. Два-три раза проносились мимо весной, на паводке, но это не в счёт - по большой воде всё гораздо доступней, и именно проносились, спеша пройти реку целиком и успеть в обратный путь в город. А так, чтобы с расстановкой, исследуя, изучая…
И вот я снова здесь. Чтобы попасть сюда, я отчалил от нашей «пристани», что в полукилометре от избы, прошёл через места, где русло то сужается на перекатах, то расширяется просторными, шириной метров по тридцать, глубокими омутами, где воды так много, что она может скрывать под собой целые деревья, а о жизни, творящейся в темных глубинах, можно лишь догадываться, и то не без суеверия… Так вот, места эти длятся (а шел я против течения) до впадения в Реку крупнейшего её левого притока, почти такого же по величине. А когда проплываешь его устье, Река чуть сужается, но мельче не становится, и если обитают в здешних омутах черти, то размером они ничуть не меньше, чем прежде. Немного погодя следует еще одно устье, на сей раз по правому берегу, поэтому и название этому уголку - Устьяʹ, во множественном числе. И вот выше Устьёв - самое интересное, малохоженное…
Река резко сужается и начинает неимоверно петлять, при этом глубина остаётся приличной, и иногда попадаешь в странную ситуацию: байдарочное весло достаёт чуть ли не с одного берега до другого, но не достаёт дна… А петли - просто страсть, идёшь на лодке будто кругами, и с берегов нависает густейшая чаща камыша, стебли которого в полтора человеческих роста высотой. За этой живой, неприступной, колышущейся, монотонно шумящей стеной не видать ровным счётом ничего, но по остальному ясно, что река здесь течёт по огромному безлесому пространству, которое условно можно назвать «открытым», хотя заблудиться в страшном кочкарнике и непролазной камышовой зелени, пожалуй, проще, чем в любом порядочном лесу. Ох, не завидую тем, кто рискнёт пробраться за Устья посуху…
Благо, есть лодка, и, хотя Река полна острых коряг, топляков и прочих сюрпризов (среди которых узкие трубоподобные участки, где камышовый лес над головой смыкается почти сплошняком), а на лодке оно всё же проще, приятнее, практичнее. Скользишь, продираешься, протаскиваешься, вылезаешь, разбираешь затор, снова садишься и снова скользишь… Красота, хотя рыбалка тут, в стеснённом и ограниченном пространстве, весьма неудобная.
В тот день навстречу мне светило солнце, слепя глаза, навстречу же дул крепкий осенний суховей, и бросать спиннинг, не видя куда, будучи поминутно сносимым ветром, было изматывающе и мучительно. В какой-то момент я плюнул и просто пошёл дальше, выпрыгивая на мелях, продираясь через особенно заросшие участки. В одном месте разобрал старую бобровую плотину - и как это она уцелела с 2007 года! - все равно она уже не делала запруды, да и бобры тут явно давненько не жили. Ещё немного, и вот камыши расступились, снова на берегу появились деревья, а на дне - галька и булыжники. Местами вздымали могучие гранитные спины седые валуны. Река здесь становилась порожистой, быстрой, игривой. Первое же пригодное местечко оказалось населено тремя щуками, и две из них, довольно крупные, достались мне щедрой наградой.
Пошёл дальше, выше. После нескольких вполне щучьих омутков я всё-таки достиг неизбежного предела - упёрся, так сказать, носом в камни. Они уже не виднелись «местами», а забивали навалом практически всё русло, и воде оставалось лишь скромно журчать между ними. Река буквально еле текла, сочилась сквозь каменные груды и тростниковые рощи, а глубина была едва по середину голени. Лишь редкие крутые ямки «набирали» по бёдра. И всё же, пока хоть малюсенькая прослойка воды отделяла днище пустой лодки (я из неё давно вылез и шёл бурлаком) от камней, я пробирался дальше. Но вот и она закончилась, и я «упёрся в камни» окончательно. Всё.
«Причалил», вернее, затащил лодку на уютный галечный пляжик, который ещё недавно был дном. На часах - семь. Огляделся, присел перевести дух.
Вокруг стоял затихший, схваченный предощущением сумерек лес. Высокие берега реки круто уходили вверх, где-то выполаживаясь плоскими террасами, а где-то прорезаясь крутыми овражками, заполненными топким чернозёмом и выворотнями, и деревья густо, крепко облепляли эти склоны, хватко цепляясь за каждый уступ, друг за друга, обнажая переплетения корней над обрывом. По-осеннему стылый, стеклянно-чистый воздух, казалось, стоял неподвижно, в нём тонко, как на хрустале, вычерчивались силуэты крон и мозаика листьев, и будто какой-то неуловимый, едва слышимый звон заполнял пространство. Пресный, томительный запах палой листвы и поникшего густотравья, уже тронутого осенним тленом, витал повсюду, настолько сильный, что пьянил, кружил голову, и хотелось пить и пить его до упоения, пока не насытишься сполна. Этот родной, щемящий сердце аромат, лёгкий перебегающий шумок поредевшей листвы, спокойное безмолвие берегов и умиротворяющий перелив воды меж камней - всё вокруг таило неизъяснимую печаль.
Я сидел посреди реки на плоском камне, грел ладони о кружку горячего чая, вдыхал прекрасный миг холодного заката в осеннем миноре. На берегу курился догорающий костерок, и сизые призрачные пряди дыма расплетали над водой медленный чарующий танец. Я был один, и в этом диком, нехоженом уголке одиночество моё чувствовалось так явственно, так реально, почти наощупь, и была это отнюдь не тоска от того, что никого нет рядом, а физическое и глубокое понимание: вот он, весь я, двуногий зверь с нехитрым скарбом, с какими-то приспособлениями, с какой-то, надо же, судьбой, с какими-то даже мыслями и со всем своим, прости Господи, внутренним миром. А ведь жив-здоров-то он, этот двуногий, не потому ли только, что тонкое резиновое днище не пропороло корягой, что забродный костюм не пропускает ледяную воду, что существуют такие маленькие и дешевые штуки, как спички, что взяты с собой далеко отсюда выращенная гречка и хлеб, выпеченный за тридевять земель? Вот оно, одиночество забравшегося в глушь двуногого зверя, чувство тончайшей грани, приходящее на смену самонадеянности. Что могу я здесь, каковы пределы моей власти над случаем, какую силу имею я, а какая нависает извне, незримо и грозно, в любой миг готовая устроить мне что угодно?
Стремительно густели сумерки, блёкло мерцали первые звёзды, неумолимой силой нажимала со всех сторон дикость и неизвестность лесной ночи в далёком диком месте. «Ты здесь чужой» - сквозило отовсюду. И осознание неблизкого и нелёгкого пути - по тем же петлям, топлякам, завалам, но потемну - добавляло беспокойства. Картинкой в памяти всплыла пластиковая банка с ремнабором для лодки, который позволял за десять минут починить даже крупную «пробоину» - она осталась дома на верстаке. Запасной фонарик, похоже, забыт в кармане другой куртки… Вот тебе и тонкая грань, вот он, заветный волосок. И ведь не смертельная пока опасность, но как теребит нервишки! Остается лишь зло посмеяться над собой и быть вдвое осторожней, внимательней, зорче.
Что это? Послышалось? Будто шелестнуло что-то… Ни прихруста, ни треска - вряд ли зверь, по крайней мере крупный. Хотя кто его знает. Костёр уже потушен, не спасёт. Нож на месте? Хорошо. Вроде не видать никого. Тишина, аж звенит. Спина вся в мурашках. Можно включить фонарь, помигать... Впрочем, ладно. Поплыли.
Пустил вперёд лодку, взялся за фал, пошёл по хрустящему каменистому дну.
«Влип, очкарик?» - вспомнилась сатирическая фраза из советского фильма. Ну, влип. Теперь не зевай, а коли прозеваешь, так не брыкайся. Толку от брыкания ноль, лишь потопишь всё к такой-то матери, и что делать будешь? Выберешься на берег, разведёшь худо-бедно огонь, постучишь зубами. Если найдёшь дрова в этом болоте, будет, конечно, удобнее. Крупы осталась горсть, но есть пара добротных щук. Сжуешь полусырую да ещё спасибо скажешь. Ну и дотянешь с богом до утра, в камышах, ни вправо, ни влево, точно гусь на линьке. Может, даже лежанку тростниковую соорудишь, чтоб хоть задница не мокла, если вообще сухая будет…
А ведь, случись что, по-другому никак. Посуху идти - верх сумасшествия, только и останутся сапоги торчать из-под кочки. По воде, взаброд - идея получше, но глубина-то где по шею, а где с головой, а вылезать постоянно на берег из сил выбьешься. Да и замёрзнуть в стылой осенней воде запросто. Ежели несильно пропороться, можно и доплыть, постоянно подкачивая воздух насосом-«лягушкой»…
Внутренне смеясь от представленной картины, я прошёл последние метры мелководья и легко запрыгнул в лодку. Что и говорить, до дома далёхонько. Вроде всего чуть более двух часов пути, но по берегу ни одна тропинка сюда не ведёт, да и как ей «вести» по буреломным урёмам, камышовым болотам, топким буеракам обширных низин трёх сливающихся речек? Никто никогда сюда не ходил.
Оттолкнулся веслом, отчалил в обратный путь…
И вот теперь начинается та самая охота, что позвала меня в неблизкие верховья. Ночная, тихая, крадущаяся охота, требующая предельной сосредоточенности и терпения.
Включаю фонарь. Зачерпнув ладонью воду, умываю лицо, унимаю разноголосое гудение мыслей. «Соберись же ты!». Поначалу управление лодкой впотьмах не ладится. То заносит, то закручивает «резинку» напирающая сзади стремнина, то слишком внезапно вылетают из темноты топляки и камни - ёрзаю, выруливаю, а иногда, сморщившись, пропускаю тягучий скрип коряги о днище. Еще немного виражей, и выхожу на нормальную глубину.
Здесь перестраиваюсь: сажусь на самый нос, кладу поближе остроги, в руках остается маленькое весло, которым легче и оперативнее управлять. Сбавляю ход. Снимаю с головы налобник и закрепляю его на носу. Мягкий, холодно-лунный свет его проникает под воду, призрачно озаряя толщу воды подо мной… Всё внутри замирает. Словно лечу, скольжу тихо и медленно, как облако по небу, и, загипнотизированный этим полётом, гляжу вниз, а внизу открываются овраги и котловины, косогоры и отроги, каменные глыбы, густые леса длинных плетевидных водорослей… Вдруг выплывает зловещая громада утонувшего бревна с острыми обломками сучьев, точно погибший древний фрегат, покоящийся на дне, и медленно, будто следя за мной, исчезает в темноте позади. Зрелище в луче фонаря завораживает, поглощает, и становится в стократ полнозвучней окружающая тишина, и глаз начинает замечать каждую мелочь, и тело пронизывается лёгким колким электричеством, и всё моё существо превращается в непрерывное внимание и напряженную готовность.
Хотя, конечно, не всё. Куда там! И заносящаяся корма, и коченеющие пальцы, и задевающее берег длинное древко остроги, и тысяча других нюансов постоянно отвлекают, вносят поправки, теребят. Зато по мере их решения оттачивается, выглаживается весь процесс. Жужжание извечного роя мыслей в голове стихает, оно будто отдалилось куда-то, оттеснённое собранностью и напряжением. Внимание, только внимание… Плыву. Лечу.
Почти сразу я начинаю замечать одиноких плотвиц и небольших окуней. Замерев, они стоят у самого дна, не шевеля ни единым плавником. Чутко и тревожно спит речное царство, окутанное кромешной подводной тьмою, в которой цепенеет жизнь, и все существа, навечно подчинённые испокон века устоявшемуся ритму бытия, замирают в ожидании нового рассвета, нового дня. Мы немного знаем об их бытии, быть может, такой же бесконечной мглою видится им всё грядущее и всё ушедшее, приходящее из вечности и уходящее в вечность, и никто не знает, будет ли снова восход и останется ли мир прежним на следующее утро; они, твари подводного мира, лишь нити, которыми неистово, рьяно, настойчиво распространяется жизнь, упорно пробирающаяся во все мыслимые и немыслимые уголки планеты, закрепляясь на малейших зацепочках, распускающая неисчислимое количество самых разных нитей - растущих, цветущих, ползающих, плавающих, дышащих, поющих, летающих - плотно сплетённых, образующих необъятный фантастический узор; из древних, очень древних времён тянутся эти нити, непрерывной вереёй перетекают одна в другую, расходясь и сливаясь, связуя друг друга, и непрерывно же продлеваются а будущее; и судьба каждого отдельного индивида лишь волокно в этих нитях, и все твари мира, кроме двуногих зверей, не помышляют о другой жизни, кроме жизни-в-волокнах-узора; и ведают ли те подводные жители, что по самому небу их речного мира движется огромное облако-лодка, а на нём сидит человек, двуногий зверь, вооружённый и оснащённый, имеющий силу вторгнутся в этот заведённый с начала всех начал распорядок, рассечь границу миров воды и суши, угрожать смертельной опасностью, пресечь навсегда одно из волокон?
Тихой сапой, осторожно, стараясь не издавать ни звука (нет-нет да стукнет весло об уключину, заденет рукоять остроги за другую, что-нибудь съедет, громыхнёт, скрипнет…), пробираюсь вдоль самого бережка. Река еще узкая, всего метров пять (!), и только диву даёшься, как в таком маленьком, зажатом со всех сторон водоёме существует целый отдельный мир со своими событиями, законами, жизнью. Воистину чудо! Встретишь такую речку где-нибудь на пешем маршруте, сиганешь в два прыжка на тот берег, едва заметив, и почапаешь себе дальше, а ведь целую вселенную перешагнул.
На излучине, под внешним берегом - самая глубокая часть русла, тут скапливаются принесённые половодьем топляки и упавшие с берега деревца, зияют вырытые течением ямы, а сверху карнизом нависают береговые травы, кустарник, деревья. В этих омутках встают на засаду щуки и держится крупняк, и ночью именно здесь следует их искать. Но пока никого не видно. Застыв, неотрывно слежу за открывающимся в холодном свете фонаря подводным пейзажем, цепко, вершок за вершком ощупываю взглядом камни, замшелые брёвна, водоросли. Дно постепенно поднимается, выполаживается, становится чисто-песчаным; течение, ускоряя ход на выходе из омутка, подхватывает и быстрее несёт моё судно. Поднимаю глаза, уже приглядываюсь к следующей излучине - вдоль какого берега пойти, не видно ли препятствий… И вдруг - щука! Прямо перед носом лодки, у самого дна, на мели. Среагировать не успеваю никак. Тенью проплываю над ней, оборачиваюсь, смотрю. Красавица… Вытянувшись, как стрела, стоит головой против течения, вся в готовности молниеносно броситься прочь. Она явно насторожена; в её неподвижности - бешеный заряд движения. Как сенсор-локатор, она всецело направлена в пространство, и ни малейшее движение не ускользнёт от её органов чувств. Плавники её причудливо танцуют, подрагивают, вибрируют, с неуловимой точностью корректируя положение гладкого зеленовато-пятнистого тела в толще воды. Невольно любуюсь хищницей. Мы с ней похожи, охотник и жертва, оба внимательные, заведённые, как пружина, готовые к немедленному действию. Но куда мне, неуклюжему, хоть и до зубов вооружённому, до этого древнего, отточенного тысячелетиями смертоносного совершенства? Сколько первозданной красоты, сколько точнейшей функциональности, сколько инженерного гения вложено в сие создание величайшим из конструкторов и художников - природой!
Я легонечко всплёскиваю воду над щукой веслом. Вмиг она исчезает, так быстро, что глаз не успевает уловить направление её движения, и лишь крохотное облачко поднявшейся мути остаётся там, где она стояла секунду назад.
Щуки засыпают позже «мирной» рыбы. Даже в густых сумерках они ещё продолжают охотиться, причём добычу «видят» слухом и осязанием. Поэтому и сейчас они пока неспокойные. Чуть погодя я замечаю ещё парочку щурят весом около килограмма - они и вовсе взбудоражены и сразу шарахаются от чуждого, непонятного, ослепляющего света.
Далее начинается страна осоки и камышей. Фонарь перестает досвечивать до дна (диода на 650 люменов хватает примерно на полтора метра глубины), я снова жмусь к берегу, где немного мельче. У входа в очередной плёс вижу язя. Плотный, поджарый, с широкой затупленной головой, с толстой мясистой спиной и отливающими золотом боками, он своей спокойной и крепкой статью почему-то напоминает кабана. Стоит на предельной для меня глубине, а лодку опять проносит слишком быстро, но я тихонько отгребаю назад и вновь проплываю над ним, сжимая длинное еловое древко, занося острогу для броска. Язь, похоже, давно почувствовал неладное и как-то нехотя, лениво уползает в темноту. Эх!
Полёт над подводной страной продолжается.
Далее читайте здесь
