ПРЕРЫВИСТОЕ ДЫХАНИЕ ЖИЗНИ 29
ГЛАВА 31
Жизнь Ирины теперь стала проста и однозначна, как статья в советской газете. С утра она шла на работу - идти было недалеко, их с Матреной барак располагался в самом начале Большой Социалистической улицы, рядом был погост, а в конце стояла больница. По утрам в воскресенье ее будили колокола маленькой церковки, что стояла в самой глубине кладбища. Оно настолько заросло, что о наличии храма свидетельствовали только этот колокольный звон, да немногочисленные старухи в платках после службы тянущиеся по домам.
Ирину в церковь не пустили. Она как-то в субботу решила зайти, постоять с прочим православным людом, поставить свечку, написать записки с поминанием, как ей советовала Матрена. Но поскольку шла с работы, а на улице стояли жестокие февральские холода, то была она в теплых ватных штанах, которые и стали причиной ее изгнания. Молоденький священник с торчащей рыжей бородкой резко отчитал ее:
- Ты, раба Божья, штаны-то дома оставь, здесь храм, а не пивная, сюда надо в женской одежде ходить…
Почему в пивную нужно ходить в мужской одежде, раба Божья не знала, но в церковь больше не пошла.
С детьми Замковская практически не общалась, только «неговорящая» Лиля навещала ее постоянно. Родители с перепугу водили ее теперь сюда раз в неделю, хотя говорила девочка вполне сносно и каждый раз она навещала свою старшую «подружку» Ирину. Три раза Матрена обращалась к Замковской в сложных ситуациях - два раза Ирина помогла, а один так и не смогла ничего придумать. В детское отделение она ходила изредка и украдкой, потом ревела полночи.
До восьми Ирина трудилась в больнице, она взяла еще и полставки дворника, чтобы заработать на овощи и фрукты, без которых не хотела обходиться. Дубленку и верхнюю одежду она продала уже давно, практически сразу, рассудив, что не стоит ходить на работу в вещах, за которые заплачено больше годовой зарплаты всех сотрудников детского отделения больницы вместе взятых.
На вырученные деньги Замковская купила себе недорогую китайскую одежду, хороший шампунь, мыло и кремы, потому что по опыту знала, что руки привести в порядок проще, чем волосы и лицо. Часть денег она схоронила, к лету собираясь купить себе что-нибудь приличное. В ней жила тайная надежда, на то, что еще ничего в ее жизни не кончено, и она старалась сохранить себя в норме и в форме. Руки, конечно, никуда не годились, особенно были неприятны мозоли от лопаты, зато ежедневная работа на воздухе добавила Ирине здоровья и румянца во всю щеку.
Убрав двор больницы она шла на час-полтора беседовать с Зуевым, которому излагала свои идеи по поводу дальнейших путей работы с Серенькой. По вечерам ее практически каждый день навещал Гриша, приносил всякую вкусную еду, а Ирина выдавала бывшему охраннику, а ныне воспитателю, новые подробные распоряжения на завтрашний день. Вкусности она честно делила с Матреной и Таней, но основную часть они относили на работу и добавляли в тарелку тем, кто явно имел проблемы с домашним питанием.
Гриша говорил Замковской, что приходит к ней тайно, контрабандно, но она ему не верила, а прямо подозревала, что визиты эти происходят с легкой руки Тимофея и, если есть в них что-то тайное, так это только слежка за ее, Ирины, поведением на предмет соблюдения нравственности.
Зуев последнее время начал давать ей читать некоторые книги по детской психологии и педагогике и это «умное» чтение составляло теперь содержание ее вечеров. До этого она читала только свои выписки из «Писем из Энска», придумывала, что дальше делать с сыном, да рыдала по ночам.
Тексты были в основном из раздела «Как мы живем», Замковская просто воровала у неведомой ей женщины силы и терпение, чтобы выжить в этой новой знакомо-незнакомой жизни. Воровала с надеждой, что загадка «Что такое - чем больше берешь, тем больше становится?» имеет не один ответ «Яма», а еще как минимум один.
« Не прав был Матфей, советующий жить только одним днем, приходилось сил просить или на пол дня, или вообще на следующий час только…»
«Много раз мне в жизни казалось, что «вот, хуже не бывает». Оказывается, бывает. Что делать, когда состояние запредельных усилий, нервных и физических, становится нормой?»
«Потом сбылась моя мечта: я проспала подряд восемь часов. Проснувшись в сумерках, попыталась найти выход через шкаф…»
Когда ей попадались такие строки, Ирине становилось стыдно. Она нормально спала, ну не всегда, конечно, ей это удавалось, но возможность такая у нее была. Физически не надрывалась, спина побаливала, конечно, но не более того. Где-то кстати и о спине тут было:
« Я пересаживала Машку с горшка на горшок, что-то произошло ужасное в спине, и я грохнулась вместе с ней. По закону жанра больше никого дома не было, телефон далеко. Сказать, что было больно - не сказать ничего. Надо бы набрать 911, да код Америки не помню, как назло…»
Вообще-то листочки ее, когда она запихивала их в карман в то утро, перемешались и дальше шли безо всякой системы.
« Я через маму общалась с самыми опытными детскими психоневрологами. Но во всех случаях почему-то слушают меня, а не я. И одна и та же фраза: мы с этим не встречались. В основном медикаменты, подавляющие и рассеивающие, как я понимаю, и то, что есть. И совершенно скептическое восприятие мысли о том, что целеустремленными ежедневными занятиями можно рисовать картину жизни».
« Я каждый раз удивляюсь: как они все хорошо воспринимают, когда угадаешь, что надо делать в этот момент. Иногда я чувствую их, Иногда не чувствую совсем. Тогда сижу пнем и лишь откликаюсь на их движения и просьбы».
Это когда они с другими родителями пытались организовать кружок для неправильных детей. А следующее, когда она устраивала новогодний спектакль для них же, и что-то у нее не получалось:
«Мое настроение спас опять Кроликов. Он пофигично отнесся к домушке и ликовал просто так…»
А вот попытки самоанализа, жесткого, но с самоиронией:
«Мой максимализм - чем дальше, тем острее. Задумали всякие штучки для Машки, так мне подавай все сразу и в короткий срок. Все мне кажется необходимым прямо сейчас. Думается порой, что чрезвычайно медленно мы движемся для нее. У родных со мной проблемы».
Тут Замковская могла дать фору незнакомой ей женщине: поскольку родных не было и в помине, проблем с ней ни у кого возникнуть не могло.
А вот здесь Ирина была целиком с ней согласна:
« А около дома один мальчик (лет 9-ти) стал ей объяснять: «Маша! смотри, как я хожу. Это просто». Стал ее за руки водить и что-то серьезно доказывать. Потом и говорит мне: «Почему вы ее не учите говорить?» У детей не возникает жалости к ней, как у взрослых, качающих головами».
И здесь тоже:
«Образовавшаяся нить крепнет. Я живу с прилипшей идеей никогда не оставлять Кролика одного, всегда включать его в любую деятельность; или допускать его жизнь рядом, но не одного в комнате в лягушачьей позе. А он так благодарен!!!»
А до такого совершенства Замковская еще не дошла:
«Я не очень волнуюсь, как нам жить и что делать дальше. Машка сама подскажет».
А вот над этим Ирина всегда рыдала от жалости к себе:
«Бывают такие моменты, когда припадаешь к ней, как к источнику. Человек, который рад просто твоему склоненному лицу, рад всегда, редкое счастье».
Или над этим:
«Кроликов бродит рядом. По гипотенузе, катетам и т.д. Хочет отнять у меня ручку; бумагу уже один раз отнял. Тянет за одежду и, заглядывая в лицо, строит мордочки. Кроликов - моя таблетка».
Она понимала, что жалость к себе не самое лучшее чувство, но, во-первых, она всегда это делала наедине, уткнувшись носом в подушку, во-вторых, считала, что имеет на это право, потому что в отличие от женщины из Энска, видела свою таблетку не больше пятнадцати минут, да и то не каждый день. А в-третьих, после этого неправильного поведения становилось почему-то легче, и находились силы, чтобы жить дальше.
Последнюю свою выписку Ирина, найдя в один из вечеров, повесила на «картонную» стенку, не боясь, что та обрушится. И каждый вечер перед сном, ну, перед попыткой сна, читала эту выписку. Всегда себе, а иногда и своему принципиальному Тимофею:
«Глядя вокруг в последнее время, вижу, что, наверное, благодаря Кроликову мы так необыкновенно полно и радостно живем. Среди всех наших друзей и знакомых наша семья получается самой удачной и счастливой».
Жизнь Ирины теперь стала проста и однозначна, как статья в советской газете. С утра она шла на работу - идти было недалеко, их с Матреной барак располагался в самом начале Большой Социалистической улицы, рядом был погост, а в конце стояла больница. По утрам в воскресенье ее будили колокола маленькой церковки, что стояла в самой глубине кладбища. Оно настолько заросло, что о наличии храма свидетельствовали только этот колокольный звон, да немногочисленные старухи в платках после службы тянущиеся по домам.
Ирину в церковь не пустили. Она как-то в субботу решила зайти, постоять с прочим православным людом, поставить свечку, написать записки с поминанием, как ей советовала Матрена. Но поскольку шла с работы, а на улице стояли жестокие февральские холода, то была она в теплых ватных штанах, которые и стали причиной ее изгнания. Молоденький священник с торчащей рыжей бородкой резко отчитал ее:
- Ты, раба Божья, штаны-то дома оставь, здесь храм, а не пивная, сюда надо в женской одежде ходить…
Почему в пивную нужно ходить в мужской одежде, раба Божья не знала, но в церковь больше не пошла.
С детьми Замковская практически не общалась, только «неговорящая» Лиля навещала ее постоянно. Родители с перепугу водили ее теперь сюда раз в неделю, хотя говорила девочка вполне сносно и каждый раз она навещала свою старшую «подружку» Ирину. Три раза Матрена обращалась к Замковской в сложных ситуациях - два раза Ирина помогла, а один так и не смогла ничего придумать. В детское отделение она ходила изредка и украдкой, потом ревела полночи.
До восьми Ирина трудилась в больнице, она взяла еще и полставки дворника, чтобы заработать на овощи и фрукты, без которых не хотела обходиться. Дубленку и верхнюю одежду она продала уже давно, практически сразу, рассудив, что не стоит ходить на работу в вещах, за которые заплачено больше годовой зарплаты всех сотрудников детского отделения больницы вместе взятых.
На вырученные деньги Замковская купила себе недорогую китайскую одежду, хороший шампунь, мыло и кремы, потому что по опыту знала, что руки привести в порядок проще, чем волосы и лицо. Часть денег она схоронила, к лету собираясь купить себе что-нибудь приличное. В ней жила тайная надежда, на то, что еще ничего в ее жизни не кончено, и она старалась сохранить себя в норме и в форме. Руки, конечно, никуда не годились, особенно были неприятны мозоли от лопаты, зато ежедневная работа на воздухе добавила Ирине здоровья и румянца во всю щеку.
Убрав двор больницы она шла на час-полтора беседовать с Зуевым, которому излагала свои идеи по поводу дальнейших путей работы с Серенькой. По вечерам ее практически каждый день навещал Гриша, приносил всякую вкусную еду, а Ирина выдавала бывшему охраннику, а ныне воспитателю, новые подробные распоряжения на завтрашний день. Вкусности она честно делила с Матреной и Таней, но основную часть они относили на работу и добавляли в тарелку тем, кто явно имел проблемы с домашним питанием.
Гриша говорил Замковской, что приходит к ней тайно, контрабандно, но она ему не верила, а прямо подозревала, что визиты эти происходят с легкой руки Тимофея и, если есть в них что-то тайное, так это только слежка за ее, Ирины, поведением на предмет соблюдения нравственности.
Зуев последнее время начал давать ей читать некоторые книги по детской психологии и педагогике и это «умное» чтение составляло теперь содержание ее вечеров. До этого она читала только свои выписки из «Писем из Энска», придумывала, что дальше делать с сыном, да рыдала по ночам.
Тексты были в основном из раздела «Как мы живем», Замковская просто воровала у неведомой ей женщины силы и терпение, чтобы выжить в этой новой знакомо-незнакомой жизни. Воровала с надеждой, что загадка «Что такое - чем больше берешь, тем больше становится?» имеет не один ответ «Яма», а еще как минимум один.
« Не прав был Матфей, советующий жить только одним днем, приходилось сил просить или на пол дня, или вообще на следующий час только…»
«Много раз мне в жизни казалось, что «вот, хуже не бывает». Оказывается, бывает. Что делать, когда состояние запредельных усилий, нервных и физических, становится нормой?»
«Потом сбылась моя мечта: я проспала подряд восемь часов. Проснувшись в сумерках, попыталась найти выход через шкаф…»
Когда ей попадались такие строки, Ирине становилось стыдно. Она нормально спала, ну не всегда, конечно, ей это удавалось, но возможность такая у нее была. Физически не надрывалась, спина побаливала, конечно, но не более того. Где-то кстати и о спине тут было:
« Я пересаживала Машку с горшка на горшок, что-то произошло ужасное в спине, и я грохнулась вместе с ней. По закону жанра больше никого дома не было, телефон далеко. Сказать, что было больно - не сказать ничего. Надо бы набрать 911, да код Америки не помню, как назло…»
Вообще-то листочки ее, когда она запихивала их в карман в то утро, перемешались и дальше шли безо всякой системы.
« Я через маму общалась с самыми опытными детскими психоневрологами. Но во всех случаях почему-то слушают меня, а не я. И одна и та же фраза: мы с этим не встречались. В основном медикаменты, подавляющие и рассеивающие, как я понимаю, и то, что есть. И совершенно скептическое восприятие мысли о том, что целеустремленными ежедневными занятиями можно рисовать картину жизни».
« Я каждый раз удивляюсь: как они все хорошо воспринимают, когда угадаешь, что надо делать в этот момент. Иногда я чувствую их, Иногда не чувствую совсем. Тогда сижу пнем и лишь откликаюсь на их движения и просьбы».
Это когда они с другими родителями пытались организовать кружок для неправильных детей. А следующее, когда она устраивала новогодний спектакль для них же, и что-то у нее не получалось:
«Мое настроение спас опять Кроликов. Он пофигично отнесся к домушке и ликовал просто так…»
А вот попытки самоанализа, жесткого, но с самоиронией:
«Мой максимализм - чем дальше, тем острее. Задумали всякие штучки для Машки, так мне подавай все сразу и в короткий срок. Все мне кажется необходимым прямо сейчас. Думается порой, что чрезвычайно медленно мы движемся для нее. У родных со мной проблемы».
Тут Замковская могла дать фору незнакомой ей женщине: поскольку родных не было и в помине, проблем с ней ни у кого возникнуть не могло.
А вот здесь Ирина была целиком с ней согласна:
« А около дома один мальчик (лет 9-ти) стал ей объяснять: «Маша! смотри, как я хожу. Это просто». Стал ее за руки водить и что-то серьезно доказывать. Потом и говорит мне: «Почему вы ее не учите говорить?» У детей не возникает жалости к ней, как у взрослых, качающих головами».
И здесь тоже:
«Образовавшаяся нить крепнет. Я живу с прилипшей идеей никогда не оставлять Кролика одного, всегда включать его в любую деятельность; или допускать его жизнь рядом, но не одного в комнате в лягушачьей позе. А он так благодарен!!!»
А до такого совершенства Замковская еще не дошла:
«Я не очень волнуюсь, как нам жить и что делать дальше. Машка сама подскажет».
А вот над этим Ирина всегда рыдала от жалости к себе:
«Бывают такие моменты, когда припадаешь к ней, как к источнику. Человек, который рад просто твоему склоненному лицу, рад всегда, редкое счастье».
Или над этим:
«Кроликов бродит рядом. По гипотенузе, катетам и т.д. Хочет отнять у меня ручку; бумагу уже один раз отнял. Тянет за одежду и, заглядывая в лицо, строит мордочки. Кроликов - моя таблетка».
Она понимала, что жалость к себе не самое лучшее чувство, но, во-первых, она всегда это делала наедине, уткнувшись носом в подушку, во-вторых, считала, что имеет на это право, потому что в отличие от женщины из Энска, видела свою таблетку не больше пятнадцати минут, да и то не каждый день. А в-третьих, после этого неправильного поведения становилось почему-то легче, и находились силы, чтобы жить дальше.
Последнюю свою выписку Ирина, найдя в один из вечеров, повесила на «картонную» стенку, не боясь, что та обрушится. И каждый вечер перед сном, ну, перед попыткой сна, читала эту выписку. Всегда себе, а иногда и своему принципиальному Тимофею:
«Глядя вокруг в последнее время, вижу, что, наверное, благодаря Кроликову мы так необыкновенно полно и радостно живем. Среди всех наших друзей и знакомых наша семья получается самой удачной и счастливой».