Импровизации Евгения Бунимовича
Привожу две импровизации Евгения Бунимовича, поэта, математика, педагога, политика, с той же встречи 16 июня 2010 в галерее "Эра", - превосходные образцы этого жанра. По жребию ему выпали темы, предложенные Александром Люсым и Татьяной Щербиной. Над каждой мы работали по полчаса.
Евгений Бунимович
Тема: Уклонение
ТРИЖДЫ УКЛОНЕННЫЙ
Вот чего у меня никогда не получалось - так это как раз уклонение.
Я должен был писать очередную колонку в свою газету, над головой как гильотина зависало неприятное своей холодной инородной однозначностью слово ДЕДЛАЙН. Я звонил, канючил, что не могу, что не успеваю, что у сына грипп, у жены командировка, у жанра кризис, у дороги чибис, и в такой обстановке писать совершенно невозможно.
Самое неприятное, что всё это было чистой правдой, включая чибиса, про которого пел по соседскому радио пионерский хор. Неприятное, потому как с момента воспалённого произнесения в трубку все эти доводы почему-то неумолимо трансформировались в какую-то сбивчивую малодушную ложь, в которую и сам говорящий не очень-то верит…
И что оставалось? Торопился, барабанил по клавишам, бежал с полуфабрикатом в редакцию, доформулировывая на ходу.
И тут выяснялось, что колонка не пойдет в этот номер, а может быть и в следующий. Потому как парная к ней обозревателем А. ещё не написана.
- А где же ваш А.? Он-то почему не написал? - спрашивал я с решительностью новообращенного неуклониста, готового первым забить гвоздь в гроб того, кто оказался последовательней и безоглядней.
- Он в запое, - отвечали мне.
И я понимал, что все болезни, жены и дети, кризисы и чибисы относительны перед этим абсолютом.
Абсолют тогда еще был без кавычек. Впрочем, абсолют всегда без кавычек. Если он абсолют.
Конечно, всё это можно было бы списать на тоталитарность того общества, жить в котором и быть свободным от которого, как всем известно, нельзя. Но поскольку про автора этой максимы пишет сегодня другой наш эссеист-импровизатор, тут я имею право возразить.
Можно уклониться. Можно.
Но только если в запой.
Ну или ещё - в забой.
Но ни на то, ни на другое я так и не решился.
Уклонение очень определённо. И в то же время очень пластично. Оно дано природой. Уклонение даёт человеку возможность с безукоризненной грацией не оказываться там, где не надо. Тогда, когда не надо. С теми, с кем не надо.
И если Бог не наградил тебя этим особым абсолютным слухом уклониста, только жёсткая социальная диета, отжимание этической штанги дадут возможность ощутить на миг это сладкое чувство - чувство уклонения.
Мир ловил меня, не раз ловил - и практически каждый раз поймал. Причем за все места сразу, включая самые вроде бы ускользающие.
И только трижды в этой жизни мне удавалось по-настоящему уклониться. Только трижды.
Я помню каждое это уклонение в деталях и подробностях.
Но не расскажу. Это моё.
Трижды я летал, не раскрывая парашюта. Не разбился.
И даже не приземлился.
ВОЛШЕБНАЯ СТРАНА
Вот уже второй текст в этой эссе-импровизации я пишу о том, чего нет. По крайней мере, у меня нет. Для меня нет. Уже нет.
Но был, был некогда Париж моей волшебной страной…
Когда мы сдавали школьные выпускные по французскому, всем достались темы как темы - «Моя любимая книга», «Мой любимый фильм»… А вот мне досталась тема «Ленин в Париже».
Еврейское счастье на французском языке.
Все сдающие пытались мне помочь, но никто не знал, когда он там был и что там делал. Только старательная Ленка наконец вспомнила, что жил он где-то на Монмартре и ездил на велосипеде через весь Париж на Монпарнас - в библиотеку. Готовил, надо полагать, мировую революцию.
Этого было более чем достаточно. Я красочно и подробно рассказывал обалдевшей комиссии, как будущий вождь мирового пролетариата садится поутру на велосипед и трогается в путь - и дальше я описывал все подряд улицы по пути, дворцы, соборы, памятники, ведь план Парижа, где никогда не был, я знал практически наизусть. И уж точно куда лучше, чем план своего родного города.
Председатель комиссии из нашего РОНО, не знавший ни слова по-французски, благосклонно кивал на мою мерно лившуюся картавую как у вождя пролетариата речь, но тут учительница, вовремя заметившая, что мы с Ильичем уже практически в двух шагах от Национальной библиотеки, а что дальше - непонятно (точнее - понятно), прервала меня: «Я думаю, достаточно. Отлично».
Я был спасен.
…Приехав в Париж впервые двадцать лет спустя, я первым делом, конечно, прошел этим маршрутом. Париж оказался точно таким, как во французском романтическом кино - дождливым, серым, туманным, прекрасным, со своим Габеном на каждом отрезке набережной. Но всё-таки тот мой, выученный по картам, фотографиям и импрессионистам в Пушкинском музее, с призраком коммунизма на велосипеде, был прекрасней, спасительней. Потому как был несбыточной мечтой. И вот - сбылся.
А законченному физику Сашке достался тогда на экзамене «Мой любимый фильм». А он и в кино-то ходил нечасто. Вспомнил он с трудом, как мы все вместе ходили после уроков на «Мою прекрасную леди». Про то, что первоисточник - Пигмалион, я ему подсказал.
Но тут черт дернул кого-то из комиссии спросить, а кто же это такой - Пигмалион. «Это такой зверек, который меняет цвет» - радостно ответил Сашка. Все грохнули, кроме дядьки из РОНО. Тому стало обидно, и Сашке вкатили трояк. Потому как дядьке и после перевода не стало смешно.
А Сашка потом уехал заниматься физикой в волшебную заокеанскую страну. Волшебную для него прежде всего своими физическими лабораториями и нобелевскими лауреатами.
Пару лет назад на вечере встречи выпускников мне сказали, что он умер. Помянули. А неделю назад в случайном пересечении людском почему-то в Киеве я узнал, что Сашка покончил с собой. В волшебной своей стране.
Но это уже другая история. Потому как настоящая волшебная страна одна. И хотя об этом не только уже успел сообщить мой высокоученый сосед слева, но и вся попса голимая распевает, всё равно, волшебная страна одна - детство.
Даже если через неё проехал Ленин на велосипеде.
Евгений Бунимович
Тема: Уклонение
ТРИЖДЫ УКЛОНЕННЫЙ
Вот чего у меня никогда не получалось - так это как раз уклонение.
Я должен был писать очередную колонку в свою газету, над головой как гильотина зависало неприятное своей холодной инородной однозначностью слово ДЕДЛАЙН. Я звонил, канючил, что не могу, что не успеваю, что у сына грипп, у жены командировка, у жанра кризис, у дороги чибис, и в такой обстановке писать совершенно невозможно.
Самое неприятное, что всё это было чистой правдой, включая чибиса, про которого пел по соседскому радио пионерский хор. Неприятное, потому как с момента воспалённого произнесения в трубку все эти доводы почему-то неумолимо трансформировались в какую-то сбивчивую малодушную ложь, в которую и сам говорящий не очень-то верит…
И что оставалось? Торопился, барабанил по клавишам, бежал с полуфабрикатом в редакцию, доформулировывая на ходу.
И тут выяснялось, что колонка не пойдет в этот номер, а может быть и в следующий. Потому как парная к ней обозревателем А. ещё не написана.
- А где же ваш А.? Он-то почему не написал? - спрашивал я с решительностью новообращенного неуклониста, готового первым забить гвоздь в гроб того, кто оказался последовательней и безоглядней.
- Он в запое, - отвечали мне.
И я понимал, что все болезни, жены и дети, кризисы и чибисы относительны перед этим абсолютом.
Абсолют тогда еще был без кавычек. Впрочем, абсолют всегда без кавычек. Если он абсолют.
Конечно, всё это можно было бы списать на тоталитарность того общества, жить в котором и быть свободным от которого, как всем известно, нельзя. Но поскольку про автора этой максимы пишет сегодня другой наш эссеист-импровизатор, тут я имею право возразить.
Можно уклониться. Можно.
Но только если в запой.
Ну или ещё - в забой.
Но ни на то, ни на другое я так и не решился.
Уклонение очень определённо. И в то же время очень пластично. Оно дано природой. Уклонение даёт человеку возможность с безукоризненной грацией не оказываться там, где не надо. Тогда, когда не надо. С теми, с кем не надо.
И если Бог не наградил тебя этим особым абсолютным слухом уклониста, только жёсткая социальная диета, отжимание этической штанги дадут возможность ощутить на миг это сладкое чувство - чувство уклонения.
Мир ловил меня, не раз ловил - и практически каждый раз поймал. Причем за все места сразу, включая самые вроде бы ускользающие.
И только трижды в этой жизни мне удавалось по-настоящему уклониться. Только трижды.
Я помню каждое это уклонение в деталях и подробностях.
Но не расскажу. Это моё.
Трижды я летал, не раскрывая парашюта. Не разбился.
И даже не приземлился.
ВОЛШЕБНАЯ СТРАНА
Вот уже второй текст в этой эссе-импровизации я пишу о том, чего нет. По крайней мере, у меня нет. Для меня нет. Уже нет.
Но был, был некогда Париж моей волшебной страной…
Когда мы сдавали школьные выпускные по французскому, всем достались темы как темы - «Моя любимая книга», «Мой любимый фильм»… А вот мне досталась тема «Ленин в Париже».
Еврейское счастье на французском языке.
Все сдающие пытались мне помочь, но никто не знал, когда он там был и что там делал. Только старательная Ленка наконец вспомнила, что жил он где-то на Монмартре и ездил на велосипеде через весь Париж на Монпарнас - в библиотеку. Готовил, надо полагать, мировую революцию.
Этого было более чем достаточно. Я красочно и подробно рассказывал обалдевшей комиссии, как будущий вождь мирового пролетариата садится поутру на велосипед и трогается в путь - и дальше я описывал все подряд улицы по пути, дворцы, соборы, памятники, ведь план Парижа, где никогда не был, я знал практически наизусть. И уж точно куда лучше, чем план своего родного города.
Председатель комиссии из нашего РОНО, не знавший ни слова по-французски, благосклонно кивал на мою мерно лившуюся картавую как у вождя пролетариата речь, но тут учительница, вовремя заметившая, что мы с Ильичем уже практически в двух шагах от Национальной библиотеки, а что дальше - непонятно (точнее - понятно), прервала меня: «Я думаю, достаточно. Отлично».
Я был спасен.
…Приехав в Париж впервые двадцать лет спустя, я первым делом, конечно, прошел этим маршрутом. Париж оказался точно таким, как во французском романтическом кино - дождливым, серым, туманным, прекрасным, со своим Габеном на каждом отрезке набережной. Но всё-таки тот мой, выученный по картам, фотографиям и импрессионистам в Пушкинском музее, с призраком коммунизма на велосипеде, был прекрасней, спасительней. Потому как был несбыточной мечтой. И вот - сбылся.
А законченному физику Сашке достался тогда на экзамене «Мой любимый фильм». А он и в кино-то ходил нечасто. Вспомнил он с трудом, как мы все вместе ходили после уроков на «Мою прекрасную леди». Про то, что первоисточник - Пигмалион, я ему подсказал.
Но тут черт дернул кого-то из комиссии спросить, а кто же это такой - Пигмалион. «Это такой зверек, который меняет цвет» - радостно ответил Сашка. Все грохнули, кроме дядьки из РОНО. Тому стало обидно, и Сашке вкатили трояк. Потому как дядьке и после перевода не стало смешно.
А Сашка потом уехал заниматься физикой в волшебную заокеанскую страну. Волшебную для него прежде всего своими физическими лабораториями и нобелевскими лауреатами.
Пару лет назад на вечере встречи выпускников мне сказали, что он умер. Помянули. А неделю назад в случайном пересечении людском почему-то в Киеве я узнал, что Сашка покончил с собой. В волшебной своей стране.
Но это уже другая история. Потому как настоящая волшебная страна одна. И хотя об этом не только уже успел сообщить мой высокоученый сосед слева, но и вся попса голимая распевает, всё равно, волшебная страна одна - детство.
Даже если через неё проехал Ленин на велосипеде.