Первые годовщины. Н. Трауберг и А. Парщиков
Трудно поверить, но их уже год нет с нами. 1 апреля ушла Наталья Леонидовна, 3 апреля - Алеша. Прошу прощения у тех, кто уже читал в НЛО эту "сравнительную" главку из моей статьи об Алеше, но не думаю, что таких много.
Чем больше я думаю об Алеше Парщикове и Наталье Леонидовне Трауберг и о своем опыте общения с ними, тем больше они сближаются для меня. Кажется, между ними было мало общего. Очень земной и земнолюбивый Алеша, - и православная прихожанка и католическая монахиня в миру, сестра Иоанна, большинству известная как переводчица Г. Честертона и К. С. Льюиса. Я не знаю, были ли они знакомы между собой, - хотя при широте дружеских кругов, расходящихся от каждого, была бы неудивительна такая волновая интерференция. Тем более, что они никогда не прятали своих друзей, а делились ими и радовались умножению этих уже независимо от них растущих дружб. Вообще настоящий дар - а может быть, уже и гений дружбы - это дар не только приобретать, но и дарить друзей.
Бывает дружба глубокая, но затаенная, ревнивая, скупая, косо поглядывающая на соперников, не желающая ни с кем делить своих избранников, закрывающая вход всем посторонним. И бывает дружба щедрая, безоглядная, которая радуется независимому сближению друзей, как будто приобретает в их союзе еще одного друга. И Алеша, и Наталья Леонидовна были из этой породы дарителей, которым и я обязан несколькими друзьями. Общей между ними была и любовь к собеседованию, неустанность общения, причем не досужего, а как самостоятельной творческой работы, которую они в какой-то мере даже предпочитали уединению (за столом, с рукописью). Сколько часов и дней они отдавали именно таким умозрениям с друзьями, неторопливым беседам, что не могло не опустошать их будущих собраний сочинений и переводов. Но зато наполняло жизнь окружающих.
Этих столь непохожие люди схожи тем, что делились жизнью как процессом, который застигает их врасплох и полон нечаянностей и удивлений. Они умели чувствовать странность жизни, они относились к ней с художественным вниманием, которое не пропускает красочных деталей и не чурается их заострять гиперболой. Оба были прекрасными рассказчиками, их можно было заслушаться, но их обаяние состояло не в занимательности сюжетов. По жанру своих бесед они были не новеллисты, а скорей эссеисты, наблюдатели причудливо плетущейся жизненной ткани во всем многообразии ее параллельных и перекрещивающихся узоров. Сама жизнь для них была творением, непрерывно происходящим здесь и сейчас, и чудо этого творения они переживали с детской непосредственностью. Взрослые это утрачивают, переходят на автоматический режим повтора, "уже виденного". А у Натальи Леонидовны и Алеши было то, что, в противоположность французскому выражению "deja vu", хочется обозначить английским (на языке, который они больше всего любили и с которым профессионально работали): "not yet", "еще не". Ничего еще не закончено, ничего еще не известно, и давайте-ка мы вместе сейчас поразмыслим, что за странные вещи происходят на свете.
Оба были необычайно чувствительны к такой эстетической категории, которая обычно выпадает из ранга "больших": к причудливому, затейливому, слегка эксцентричному. Это было чувство "юмора", не в потешно-смеховом, развлекательном, а в изначальном английском смысле "humor", происходящего от латинского названия жизненных соков, играющих в человеке. "Юмор" - это противоположность сухой рассудочности, это влажная, мерцающая сторона натуры, готовность находить задорные мелочи и несуразности в расчерченных схемах бытия, отвлекаться на причуды, которые вдруг оказываются главнее "главного". У Натальи Леонидовны это юмористическое воодушевление было больше о внутренней стороне людей, о характерах, психологии, морали, о нравах всяких сообществ, в том числе прицерковных. У Алеши это было о вещах, о чуде всякой предметности, которой он зачаровывался с эстетизмом ребенка, завороженного новизной каких-нибудь банок, коробок, веревок, не говоря уж о технических устройствах.
Алеша был человек верующий, хотя и нельзя сказать, что церковный. Наталья Леонидовна была церковной и даже сверхцерковной, но это означало только то, что она постоянно воинствовала со всякой церковью, в том числе и с той, которой принадлежала, - кротко воинствовала с омертвением веры, превращаемой в приходской уют, в обрядовую привычку, в догматический сон. Едва ли не главной темой Натальи Леонидовны было фарисейство, вырастающее уже на почве самого христианства. Суть христианства для нее - в непрекращающейся борьбе с постным "праведничеством", с опошлением жизни и веры, с этой "антизакваской", которая подавляет всякое брожение духа. В послесоветской современности она видела много признаков того, что христианство падает жертвой того самого фарисейства, над которым, казалось бы, раз и навсегда одержало евангельскую победу. Ее беспокоил "сталинизм" - не как политический феномен, изуверство которого слишком очевидно, чтобы его разоблачать, а как незаметная повседневность духовного насилия, не только в церкви, но и в семье. Не даром она повторяла, что "в каждой маме есть Сталин".
И Алеша был на редкость чувствителен к той же мертвечине, которую воспринимал скорее не как безверие, а как бездарность. Он ее не осуждал и даже не обсуждал, он ее просто не касался, мягко, но четко избегая всяких морально-религиозных и душеспасительных разговоров. Даже "с запасом": издали завидев приближение такой темы, сворачивал в сторону. Раз приняв крещение, Алеша нес в себе этот дар, не особенно заботясь его церковно-обрядовой подпиткой. Но его основной темой тоже была чудотворность мироздания, проявляемая в зверях и приборах, в безумных открытиях и изобретениях современных наук, в талантах и удачах его друзей. Он любил разговоры о талантах и о творческих удачах, о serendipities, нечаянных находках и угадках, обо всем, в чем искрится даровитая несообразность жизни.
Чем больше я думаю об Алеше Парщикове и Наталье Леонидовне Трауберг и о своем опыте общения с ними, тем больше они сближаются для меня. Кажется, между ними было мало общего. Очень земной и земнолюбивый Алеша, - и православная прихожанка и католическая монахиня в миру, сестра Иоанна, большинству известная как переводчица Г. Честертона и К. С. Льюиса. Я не знаю, были ли они знакомы между собой, - хотя при широте дружеских кругов, расходящихся от каждого, была бы неудивительна такая волновая интерференция. Тем более, что они никогда не прятали своих друзей, а делились ими и радовались умножению этих уже независимо от них растущих дружб. Вообще настоящий дар - а может быть, уже и гений дружбы - это дар не только приобретать, но и дарить друзей.
Бывает дружба глубокая, но затаенная, ревнивая, скупая, косо поглядывающая на соперников, не желающая ни с кем делить своих избранников, закрывающая вход всем посторонним. И бывает дружба щедрая, безоглядная, которая радуется независимому сближению друзей, как будто приобретает в их союзе еще одного друга. И Алеша, и Наталья Леонидовна были из этой породы дарителей, которым и я обязан несколькими друзьями. Общей между ними была и любовь к собеседованию, неустанность общения, причем не досужего, а как самостоятельной творческой работы, которую они в какой-то мере даже предпочитали уединению (за столом, с рукописью). Сколько часов и дней они отдавали именно таким умозрениям с друзьями, неторопливым беседам, что не могло не опустошать их будущих собраний сочинений и переводов. Но зато наполняло жизнь окружающих.
Этих столь непохожие люди схожи тем, что делились жизнью как процессом, который застигает их врасплох и полон нечаянностей и удивлений. Они умели чувствовать странность жизни, они относились к ней с художественным вниманием, которое не пропускает красочных деталей и не чурается их заострять гиперболой. Оба были прекрасными рассказчиками, их можно было заслушаться, но их обаяние состояло не в занимательности сюжетов. По жанру своих бесед они были не новеллисты, а скорей эссеисты, наблюдатели причудливо плетущейся жизненной ткани во всем многообразии ее параллельных и перекрещивающихся узоров. Сама жизнь для них была творением, непрерывно происходящим здесь и сейчас, и чудо этого творения они переживали с детской непосредственностью. Взрослые это утрачивают, переходят на автоматический режим повтора, "уже виденного". А у Натальи Леонидовны и Алеши было то, что, в противоположность французскому выражению "deja vu", хочется обозначить английским (на языке, который они больше всего любили и с которым профессионально работали): "not yet", "еще не". Ничего еще не закончено, ничего еще не известно, и давайте-ка мы вместе сейчас поразмыслим, что за странные вещи происходят на свете.
Оба были необычайно чувствительны к такой эстетической категории, которая обычно выпадает из ранга "больших": к причудливому, затейливому, слегка эксцентричному. Это было чувство "юмора", не в потешно-смеховом, развлекательном, а в изначальном английском смысле "humor", происходящего от латинского названия жизненных соков, играющих в человеке. "Юмор" - это противоположность сухой рассудочности, это влажная, мерцающая сторона натуры, готовность находить задорные мелочи и несуразности в расчерченных схемах бытия, отвлекаться на причуды, которые вдруг оказываются главнее "главного". У Натальи Леонидовны это юмористическое воодушевление было больше о внутренней стороне людей, о характерах, психологии, морали, о нравах всяких сообществ, в том числе прицерковных. У Алеши это было о вещах, о чуде всякой предметности, которой он зачаровывался с эстетизмом ребенка, завороженного новизной каких-нибудь банок, коробок, веревок, не говоря уж о технических устройствах.
Алеша был человек верующий, хотя и нельзя сказать, что церковный. Наталья Леонидовна была церковной и даже сверхцерковной, но это означало только то, что она постоянно воинствовала со всякой церковью, в том числе и с той, которой принадлежала, - кротко воинствовала с омертвением веры, превращаемой в приходской уют, в обрядовую привычку, в догматический сон. Едва ли не главной темой Натальи Леонидовны было фарисейство, вырастающее уже на почве самого христианства. Суть христианства для нее - в непрекращающейся борьбе с постным "праведничеством", с опошлением жизни и веры, с этой "антизакваской", которая подавляет всякое брожение духа. В послесоветской современности она видела много признаков того, что христианство падает жертвой того самого фарисейства, над которым, казалось бы, раз и навсегда одержало евангельскую победу. Ее беспокоил "сталинизм" - не как политический феномен, изуверство которого слишком очевидно, чтобы его разоблачать, а как незаметная повседневность духовного насилия, не только в церкви, но и в семье. Не даром она повторяла, что "в каждой маме есть Сталин".
И Алеша был на редкость чувствителен к той же мертвечине, которую воспринимал скорее не как безверие, а как бездарность. Он ее не осуждал и даже не обсуждал, он ее просто не касался, мягко, но четко избегая всяких морально-религиозных и душеспасительных разговоров. Даже "с запасом": издали завидев приближение такой темы, сворачивал в сторону. Раз приняв крещение, Алеша нес в себе этот дар, не особенно заботясь его церковно-обрядовой подпиткой. Но его основной темой тоже была чудотворность мироздания, проявляемая в зверях и приборах, в безумных открытиях и изобретениях современных наук, в талантах и удачах его друзей. Он любил разговоры о талантах и о творческих удачах, о serendipities, нечаянных находках и угадках, обо всем, в чем искрится даровитая несообразность жизни.