На смерть Набокова. 1977.
Раз уж речь о набоковских пиджаках... Мне вспомнилось время, когда Набоков в России был почти бесплотной легендой и даже слухи о его смерти дошли до Москвы лишь месяца два спустя после того, как это случилось в Монтрё. Тогда, в 1977, я откликнулся на это событие своего рода некрологом - привожу его ниже. Под многим написанным тогда я сегодня не подписался бы, но мне понятен "аристократический" задор молодого человека в пику идеологии "рабоче-крестьянского" государства.
На смерть Набокова.
Вчера узнал о смерти Набокова, случившейся уже больше месяца тому назад. [1] Сразу в моей жизни что-то кончилось, не говоря уж о литературе. Конечно, в метафизической глубине он уступает Кафке, в интеллектуальном кругозоре - Т.Манну, в экспериментальной дерзости - Джойсу. Но чем он безусловно превосходит всех их, а также Хемингуэя, Фолкнера, Пруста, Камю, Гессе, всех прочих гениев ХХ-го века, - это в художественности. После знакомства с ним кажется, что остальные писатели были заняты не искусством, а каким-то совсем другим делом: один - языком, другой - рассуждением, третий - общественным неблагополучием, четвертый - своими душевными терзаниями и т.д.. Чтение Набокова хорошо проясняет честолюбивые притязания (или, что то же самое, творческую недостаточность) тех писателей, которым их писательского искусства было мало: они либо возводили его в квадрат саморефлексии, либо сводили к дробям политики, психологии, лингвистики. И все кажется претенциозно и умышленно рядом с круглой самодостаточностью набоковского художества.
К нему, как ни странно, можно отнести слова Белинского о Пушкине: "главный пафос его творчества - художественность". Да, именно, не средство передачи какого-то пафоса, а сама по себе пафос, собственная завершающая цель. Такова русская художественная традиция в ее пушкинском истоке, и Набоков в ХХ-м веке - лучший ее продолжатель, не случайно Пушкин - его главная и пожизненная любовь (4 тома комментариев к "Онегину" - кропотливых, подчас, кажется, недостойных своего составителя, слишком прилежных, обстоятельных, - но зато благодаря им "Онегин" предстает как более художественное, "разыгранное" произведение, чем даже у самого Пушкина, предназначавшего его все-таки для своего "века и современного человека").
Испокон веков художники мечтали о сотворении гармонии из хаоса - но если это кому-то (редчайшему) удавалось, его сразу же начинали клеймить за недостаток внимания к растерзанной жизни, за несочувствие к бедному человеку, за уход от подлого времени. И в себе художник часто стыдится полного совершенства, предпочитая ему какой-нибудь грязный мазок, выдающий причастность к болям века. Вот это и есть декаданс, упадничество в самом точном значении этого слова: мастер стыдится своего ремесла, жрец берется за метлу. Набоков, безусловно, один из самых душевно здоровых людей ХХ-го века - он твердо верил в смысл своего дела и потому никогда не занимался саморазрушением или самооправданием (что примерно одно и то же). В отличие от большинства современников-коллег (Ж.-П. Сартра, Т. Манна, П. Валери, А. Жида и др.), у него почти нет отвлеченных теоретических рассуждений на литературные темы. Он принадлежал своей профессии, а не осмыслял ее, он сам был ее смыслом.
Как правило, полемические выпады Набокова против социалистов, психоаналитиков, завербованных интеллектуалов всех мастей (вплоть до Сартра и Хемингуэя, не говоря уж о бывших соотечественниках) не отличаются доказательностью. Они разочаровывают теоретиков, да и как может быть иначе, если в них нет никакого социологического или иного теоретико-пропагандистского содержания, что означало бы вовлеченность самого Набокова в ряды своих противников и его смешение с ним. Скорее всего, эти выпады - просто приметы раздражения у чистоплотного человека, которому неприятно видеть, как люди бросаются к грязной воде в надежде утолить жажду. Это высокое раздражение художника против уличных приставал и платных истолкователей было свойственно и Пушкину - и конечно, в его стихах, громящих корыстную чернь, не найдешь последовательных аргументов, просто неприятие, почти физиологическую брезгливость. Впрочем, мы-то с нашим плебейским складом всегда найдем толику разумного и истинного в тех доводах, с какими пристает к поэту толпа: дескать, исправь нас - так почему бы не исправить? Почему бы не преподать полезный урок, раз есть желающие учиться? "Не хочу, подите прочь" - отвечает поэт. Его дело положительное, созидательное, а не критическое или педагогическое. Это вполне аристократическая черта - безотчетное, не утруждающее себя доказательствами презрение, но зато как убедительно оно, если чернь уже второй век с восторгом повторяет брошенные ей оскорбления и ставит памятники их автору!
Плебей всегда не уверен в себе, ему нужны колоссальные силы ума, чтобы занять положение, не обеспеченное природой. Он изначально должен доказывать себя, возводить под собой плотный кирпичный фундамент из причин и следствий взамен живого генеалогического древа. Плебейство и породило систему доказательств в науке, тогда как истинные аристократы, вроде Гете, обходились великолепной точностью наблюдений и пластичной манерой изложения. Черта, роднящая Набокова с Пушкиным и Гете, - аристократизм природный, переходящий в аристократизм поэтический, в бездоказательно-точную манеру письма: он не пробует, не допытывается, не ищет, но сразу находит. После того, как в ХIX веке в культуру вошло плебейство, все художество прониклось системами разного рода идей, отрицающих самоцельную красоту и будто бы работающих на человеческое благо. Искусство стало средством для восполнения житейской нужды - и перестало быть собой. Пользы и доказательств требовали от литературы Чернышевский и Добролюбов, и деклассированные аристократы, вроде Некрасова, шли на угодничество и заигрывали с этой "великой силой будущего".
Набоков - решительное возвращение на магистральный, аристократический путь культуры. По сравнению с греками, Гете, Пушкиным ему, быть может, не хватает небрежности и случайности в письме. Кажется, он не создал ни одного произведения "на случай". У греков и Пушкина в искусство прорываются эпоха и политика - но это были аристократические эпоха и политика, которые сами признавали над собой некоторые законы искусства. Набоков в эпоху вульгаризации политики вынужден не пускать ее на порог своего кабинета. В предисловии к роману "Bent Sinister" (1947) он говорит: "Влияние эпохи на мои книги столь же ничтожно, как влияние моих книг на эпоху". Набоков не поддается иллюзиям русских теургов начала века и их более поздних западных единомышленников-радикалов, пытавшихся искусством спасти мир, - зато он спасает искусство от мира.
Вот почему смерть Набокова тяжела вдвойне: и как потеря художника, и как обрыв традиции. Аристократов в литературе больше нет, западные писатели добровольно предпочли войти равными в общество равных и служить публичному мнению. Быть может, единственный аристократизм, оставшийся в литературе, был русским - бунинским, набоковским. Там, где художник теряет почву и среду, ему уже ничего не остается, кроме воздуха высот.
И вот - умер Набоков. Узнав об этом, я почувствовал такую пустоту грядущего, будто одновременно еще раз, в последний раз умерли Пушкин, Байрон, Гете, Платон.
10 сентября 1977
1. На самом деле, больше двух месяцев - Набоков умер 2 июля. Вот с какой скоростью тогда доползали слухи!
Поздние, не самые известные фотографии В. Набокова.
Некрологи в New York Times и Washington Post (1977)
https://www.nytimes.com/…/vladimir-nabokov-18991977-vladimi…
https://archive.nytimes.com/…/03/02/lifeti…/nab-v-obit.html…
https://www.washingtonpost.com/…/07d9d804-d4a3-4858-9ebc-…/…
+3