В чей самолет я бы сел?
Есть у меня такой образ, фразеологизм, который означает высшую степень доверия: "сесть в чей-нибудь самолет". Размышляя о каком-нибудь человеке, я спрашиваю себя: а сел бы я в построенный им самолет?
Неважно, что он делает: пишет стихи, преподает математику, лечит больных, возделывает сад-огород. Вот если бы этими самыми руками, которыми пишут, копают, нажимают на кнопки, был построен самолет, рискнул ли бы я на нем полететь? Понятно, почему самолет: малейшая недобросовестность может стоить жизни. И отвечаю себе: "Я бы сел в его самолет" или "Нет, я не полечу на его самолете".
Вот если с таким критерием подойти к современной литературе: кому бы из писателей, в качестве самолетостроителей, я бы доверил свою жизнь? Первым приходит имя Солженицына. Нельзя сказать, что я досконально его читал. Даже "Красного колеса" не прочитал, только перелистал. Но что бы мне ни попадалось у него: от "Ивана Денисовича" до торопливой записки в редакцию, написанной на бегу; от одностраничной "Крохотки" до трехтомного "Гулага"; от обращения к советским вождям до разбора стихов И. Лиснянской и С. Липкина - каждая страница и каждая строка выведены со всевозможным тщанием, с таким чувством стилевой, ритмической ответственности, как будто пишутся для Вечного Читателя и Свидетеля. Каждый образ зрительно выстроен, доведен до резкости; каждый оборот - упруг, энергичен, со своей четкой интонацией. Ни одной лишней буковки, ни одного неряшливого словечка, никаких разорванных клочков, следов поспешной самовлюбленной гениальности. Дескать, "я сотворю, а там пусть меня читают и разбирают". Нет, он за все отвечает сам, он не пустит самолет в небо, семь раз его не проверив и не отмерив. Его можно любить или не любить, соглашаться или соглашаться, спорить о направлении каких-то перелетов. Допустим, не всякому хочется летeть на Северо-Восток или в столыпинскую Россию. Но сомнений в том, что этот самолет бережно тебя поднимет и опустит и не развалится в воздухе, - этих сомнений нет. И потому это единственный русский писатель 20-го века, сумевший создать мгновенно узнаваемую и признаваемую мировую классику. Малейший привкус халтуры, "авося-небося" отвращает западного читателя, ему нравятся трудно и хорошо сработанные вещи.
В чей еще самолет я бы сел? К сожалению, большей части этих самолетостроителей уже нет с нами. В мыслительные самолеты Сергея Аверинцева, Юрия Лотмана. В стиховые самолеты Иосифа Бродского и Александра Кушнера и в прозаический Андрея Битова. Вряд ли сел бы в самолет, сработанный В. Пелевиным, при всем интересе и восхищении. Были бы на нем головокружительные петли, но - сo вполне представимой угрозой разбиться еще на взлете или на каком-нибудь крутом вираже, потому что автор отвечает за сильные ощущения, а не за жизнь пассажира.
И еще по случаю 90-столетия хочу привести один маленький эпизод, вероятно, проскочивший даже мимо вернейших биографов. Моя знакомая, московский театровед Ирина Вергасова в середине 1990-х годов заболела раком. Пережила все чувства и мысли, какие только диктуются этой ситуацией. И решила "на авось" позвонить Солженицыну, чтобы узнать, как он справился с этой болезнью, как внутренне ее преодолел. Оставила свой телефон секретарю. На следующий день ей позвонил Солженицын и час разговаривал с ней об ее болезни, - человек, который жил во всесметающем ритме, обижал этим друзей и жалел тратить время на разговоры с президентами. Этот разговор тоже был "самолетом", не разбивающимся, не сколоченным наспех.
Я знаю, какие мнения могут последовать: дескать, "в погоне за популярностью", "демонстрировал свое человеколюбие"... И скажу заранее, что эти мнения я презираю.
Неважно, что он делает: пишет стихи, преподает математику, лечит больных, возделывает сад-огород. Вот если бы этими самыми руками, которыми пишут, копают, нажимают на кнопки, был построен самолет, рискнул ли бы я на нем полететь? Понятно, почему самолет: малейшая недобросовестность может стоить жизни. И отвечаю себе: "Я бы сел в его самолет" или "Нет, я не полечу на его самолете".
Вот если с таким критерием подойти к современной литературе: кому бы из писателей, в качестве самолетостроителей, я бы доверил свою жизнь? Первым приходит имя Солженицына. Нельзя сказать, что я досконально его читал. Даже "Красного колеса" не прочитал, только перелистал. Но что бы мне ни попадалось у него: от "Ивана Денисовича" до торопливой записки в редакцию, написанной на бегу; от одностраничной "Крохотки" до трехтомного "Гулага"; от обращения к советским вождям до разбора стихов И. Лиснянской и С. Липкина - каждая страница и каждая строка выведены со всевозможным тщанием, с таким чувством стилевой, ритмической ответственности, как будто пишутся для Вечного Читателя и Свидетеля. Каждый образ зрительно выстроен, доведен до резкости; каждый оборот - упруг, энергичен, со своей четкой интонацией. Ни одной лишней буковки, ни одного неряшливого словечка, никаких разорванных клочков, следов поспешной самовлюбленной гениальности. Дескать, "я сотворю, а там пусть меня читают и разбирают". Нет, он за все отвечает сам, он не пустит самолет в небо, семь раз его не проверив и не отмерив. Его можно любить или не любить, соглашаться или соглашаться, спорить о направлении каких-то перелетов. Допустим, не всякому хочется летeть на Северо-Восток или в столыпинскую Россию. Но сомнений в том, что этот самолет бережно тебя поднимет и опустит и не развалится в воздухе, - этих сомнений нет. И потому это единственный русский писатель 20-го века, сумевший создать мгновенно узнаваемую и признаваемую мировую классику. Малейший привкус халтуры, "авося-небося" отвращает западного читателя, ему нравятся трудно и хорошо сработанные вещи.
В чей еще самолет я бы сел? К сожалению, большей части этих самолетостроителей уже нет с нами. В мыслительные самолеты Сергея Аверинцева, Юрия Лотмана. В стиховые самолеты Иосифа Бродского и Александра Кушнера и в прозаический Андрея Битова. Вряд ли сел бы в самолет, сработанный В. Пелевиным, при всем интересе и восхищении. Были бы на нем головокружительные петли, но - сo вполне представимой угрозой разбиться еще на взлете или на каком-нибудь крутом вираже, потому что автор отвечает за сильные ощущения, а не за жизнь пассажира.
И еще по случаю 90-столетия хочу привести один маленький эпизод, вероятно, проскочивший даже мимо вернейших биографов. Моя знакомая, московский театровед Ирина Вергасова в середине 1990-х годов заболела раком. Пережила все чувства и мысли, какие только диктуются этой ситуацией. И решила "на авось" позвонить Солженицыну, чтобы узнать, как он справился с этой болезнью, как внутренне ее преодолел. Оставила свой телефон секретарю. На следующий день ей позвонил Солженицын и час разговаривал с ней об ее болезни, - человек, который жил во всесметающем ритме, обижал этим друзей и жалел тратить время на разговоры с президентами. Этот разговор тоже был "самолетом", не разбивающимся, не сколоченным наспех.
Я знаю, какие мнения могут последовать: дескать, "в погоне за популярностью", "демонстрировал свое человеколюбие"... И скажу заранее, что эти мнения я презираю.