Финальный акт трагедии
8 марта 1917 года (21 марта по новому стилю, то есть - ровно 100 лет тому назад) предательски отстранённый от власти Император Николай Второй был арестован в Ставке по приказу "временного правительства". Те, кому государь добровольно уступил власть, не желая развязывать братоубийственную междоусобную брань в тылу Отечественной войны, настолько боялись самого имени его, что поспешили строжайше изолировать бывшего Верховного. Императору Николаю Второму не было позволено ни переселиться с семьёй в Ливадию, ни эмигрировать до конца войны в союзную Англию (о чём поначалу велись переговоры). Для Николая Второго теперь оставался только один путь - мученичество.
О прощании государя с чинами своей Ставки и с казаками Собственного Его Величества Конвоя написано немало, и нет нужды повторяться. Те, кто интересуется темой, многократно читали о том, как колыхался строй, как дрожали винтовки и шашки в руках тех, кому ещё предстояло воевать, как видавшие виды ветераны-офицеры плакали навзрыд и лишались чувств, как тепло, без единого упрёка, простился Император с начальником штаба Ставки генералом Алексеевым. Многократно писалось и о том, что никто не крикнул в те роковые дни: "Не позволим!", никто не призвал к оружию во имя защиты законного государя.
Воинская дисциплина, о сохранении которой столько пеклись и цари, и их генералы, в который раз сыграла с Романовыми злую шутку. "Куда прёшь, капитанина?" - "Спасать государя!" - "Кругом! Шагом марш!" - и преображенский капитан со своими гренадерами, вполне способный изменить ход истории, развернулся и увёл своих солдат вниз по той самой лестнице, наверху которой заговорщики-генералы убивали императора Павла Первого... Впрочем, мог ли бунт Ставки переломить ситуацию тогда, после рокового дня 2 марта 1917 года?
Скорее всего, уже нет. Мятежники, получив вожделенную телеграмму об отречении государя, поспешили предать её максимальной огласке и немедленно привести народ к присяге "временному правительству". Мятежные солдаты Петроградского и Московского гарнизонов не горели желанием попасть на фронт - но без жалости задавили бы любое контрреволюционное выступление. Чем мог окончиться бунт Ставки после 2 марта, наглядно продемонстрировало в августе того же года "дело Корнилова". Потому и молчали понуро перед государем его офицер и казаки конвоя. Потому и не препятствовал генерал Алексеев четырём комиссарам "временного правительства", явившимся арестовать Императора. Лишь одно выторговал себе Алексеев - право самому объявить Николаю Александровичу об аресте. Сделал он это не из желания выслужиться перед "временными" - мнением этого самозванного "правительства" о себе он не дорожил, что и доказал всем своим последующим поведением. И не из личной неприязни к императору, не из желания побольнее его уколоть напоследок. Будь у Алексеева такое желание - он предоставил бы эту сомнительную честь комиссарам "временного правительства". Генерал Дубенский свидетельствует, что "это были люди (комиссары "временного правительства" - М.М.) неприветливые, враждебно настроенные. Все эти депутаты принадлежали к левому крылу Государственной Думы". В.Ж. Цветков полагает (а я не вижу оснований с ним не согласиться), что Алексеев хотел пощадить чувства Императора, избавить его от неизбежных оскорблений со стороны новоявленных победителей. Сгладить обиду... Нуждался ли в этом Император? Вряд ли - в последующие годы он имел возможность неоднократно доказать своё мужество перед лицом унижений и своё подлинно христианское смирение.
Сохранились воспоминания, что Алексеев лично вышел провожать отъезжающий поезд, увозивший бывшего Верховного Главнокомандующего в заточение. Николаю Второму было дозволено смотреть в окно, и Алексеев отдал ему честь. И поклонился напоследок, когда последний вагон царского поезда миновал его. По стечению обстоятельств как раз в этом вагоне ехали депутаты-конвоиры. Спустя годы неумеренные монархисты обвиняли Михаила Васильевича в том, что он "поклонился депутатам", посмевшим арестовать своего государя. Надуманность такого обвинения видна невооружённым глазом - достаточно вспомнить откровенно фрондёрский молебен Алексеева о здравии Императора, отслуженный в Ставке 6 мая 1917 года. Алексеев кланялся не депутатам - он поклонился царю-страстотерпцу, добровольно принявшему выпавшие на его долю унижения ради спасения России. Увы, в тот роковой день 8 марта 1917 года Россия находилась куда дальше от своего спасения, чем 27 февраля, когда Царь ещё находился в ставке и оставался на престоле.
"Кругом измена, и трусость, и обман!" - эти горькие слова государя потом войдут во все хрестоматии, их повторят во всех монографиях, посвящённых событиям февраля - марта 1917 года. Образованное общество, поверившее газетным сплетням о "царе-подкаблучнике", ставшем безвольной игрушкой в руках "царицы-шпионки", не задумались о том, что от сплочённости народа вокруг своего Верховного Вождя напрямую зависит военная победа. И уж тем более никто не вспомнил в те окаянные дни про евангельское "Не судите, да не судимы будете!" Что ж - по вере ваю буди вама. Либеральная интеллигенция получила то, чего хотела - но лишь для того, чтобы на своём собственном горьком опыте убедиться, как же прав был столь ненавидимый ими государь. То, во что они упорно отказывались верить по доброй воле, им пришлось принять под давлением неопровержимых доказательств. Жизнь государя и его семьи стала предметом самого тщательного расследования. И что же увидели следователи, назначенные "революционной фемидой"? Историк Н.Д. Тальберг блестяще - ёмко и коротко - ответил на этот вопрос: "Сияющую нравственную чистоту". Оказалось, что единственной мечтой государя и впрямь была мечта о победе. Оказалось, что государыня и старшие дочери посвятили себя заботам о раненых русских воинах, нисколько не отличая родовитого аристократа от простого солдата-мобилизанта, вчерашнего полуграмотного крестьянина. Обнаружилось, что сплетни о любовной связи императрицы с Распутиным - это действительно всего лишь сплетни, потому что государыня слишком горячо любила своего царственного супруга, и он платил ей такой же горячей и преданной любовью, нисколько не остывшей за двадцать три года совместной жизни. Обнаружилось, что подруга государыни Аня Вырубова, которую молва также считала любовницей Распутина - девственница. Много чего ещё обнаружилось, чем революционеры были неприятно удивлены, потому что факты свидетельствовали против них.
Николай Второй и Александра Фёдоровна на прогулке
во время заточения в Царском Селе
Николай Второй и цесаревич Алексей чистят снег
во время заточения в Царском Селе
Сам же арестованный государь не переставал болеть душой за оставленный им фронт. Воспитатель цесаревича Алексея Пьер Жильяр донёс до потомков горькие слова императора: "Подумать только, что теперь, когда я больше не император, мне не позволят даже сражаться за мою Родину!" Когда до государя дошли сведения о Корниловском выступлении, он искренне радовался - хотя знал, что именно Корнилов по приказу "временного правительства" арестовал в Царском Селе его семью. Но в действиях Корнилова чувствовалось стремление навести порядок в армии и довести-таки войну до победного конца - и император искренне желал ему успеха. Потом, когда до государя дошли сведения о позорном Брестском мире, его реакция была однозначной: "Это позор для России! Это равносильно самоубийству!" Когда же встал вопрос о том, что немцы требуют выдачи им царской семьи и лично свергнутого государя, Николай Александрович в сердцах воскликнул: "Если это не предпринято для того, чтобы дискредитировать меня, то это оскорбление для меня!" Широко известна также реакция Николая Александровича на предложение большевиков санционировать своей подписью Брестский мир: "Я скорее дам отрубить себе руку, чем подпишу позор моего Отечества!" В этом государь был полностью солидарен с государыней (той самой, которую ещё недавно вся пресса с остервенением клеймила как "немецкую шпионку"): опасаясь, что семья может быть использована большевиками в качестве заложников для давления на государя, Александра Фёдоровна предпочла оставить больного сына на попечении Жильяра, а самой отправиться вместе с мужем, дабы быть ему опорой в его решимости не отступаться от своего долга перед Отечеством. Впрочем, большевиков эти частности уже не интересовали - они уже готовили физическое устранение царственных страстотерпцев.
Император Николай Второй под домашним арестом. Царское Село, 1917 год.
Правда о Царе проросла, словно цветок сквозь асфальт, сквозь толщу революционной пропаганды. Промыслом Божиим те, кто более всего на свете был заинтересован в том, чтобы эту правду замолчать, поспособствовали своими "расследованиями" тому, чтобы эта правда открылась. Бог поругаем не бывает. Святый царственный страстотерпче Николае, моли Бога о нас!
О прощании государя с чинами своей Ставки и с казаками Собственного Его Величества Конвоя написано немало, и нет нужды повторяться. Те, кто интересуется темой, многократно читали о том, как колыхался строй, как дрожали винтовки и шашки в руках тех, кому ещё предстояло воевать, как видавшие виды ветераны-офицеры плакали навзрыд и лишались чувств, как тепло, без единого упрёка, простился Император с начальником штаба Ставки генералом Алексеевым. Многократно писалось и о том, что никто не крикнул в те роковые дни: "Не позволим!", никто не призвал к оружию во имя защиты законного государя.
Воинская дисциплина, о сохранении которой столько пеклись и цари, и их генералы, в который раз сыграла с Романовыми злую шутку. "Куда прёшь, капитанина?" - "Спасать государя!" - "Кругом! Шагом марш!" - и преображенский капитан со своими гренадерами, вполне способный изменить ход истории, развернулся и увёл своих солдат вниз по той самой лестнице, наверху которой заговорщики-генералы убивали императора Павла Первого... Впрочем, мог ли бунт Ставки переломить ситуацию тогда, после рокового дня 2 марта 1917 года?
Скорее всего, уже нет. Мятежники, получив вожделенную телеграмму об отречении государя, поспешили предать её максимальной огласке и немедленно привести народ к присяге "временному правительству". Мятежные солдаты Петроградского и Московского гарнизонов не горели желанием попасть на фронт - но без жалости задавили бы любое контрреволюционное выступление. Чем мог окончиться бунт Ставки после 2 марта, наглядно продемонстрировало в августе того же года "дело Корнилова". Потому и молчали понуро перед государем его офицер и казаки конвоя. Потому и не препятствовал генерал Алексеев четырём комиссарам "временного правительства", явившимся арестовать Императора. Лишь одно выторговал себе Алексеев - право самому объявить Николаю Александровичу об аресте. Сделал он это не из желания выслужиться перед "временными" - мнением этого самозванного "правительства" о себе он не дорожил, что и доказал всем своим последующим поведением. И не из личной неприязни к императору, не из желания побольнее его уколоть напоследок. Будь у Алексеева такое желание - он предоставил бы эту сомнительную честь комиссарам "временного правительства". Генерал Дубенский свидетельствует, что "это были люди (комиссары "временного правительства" - М.М.) неприветливые, враждебно настроенные. Все эти депутаты принадлежали к левому крылу Государственной Думы". В.Ж. Цветков полагает (а я не вижу оснований с ним не согласиться), что Алексеев хотел пощадить чувства Императора, избавить его от неизбежных оскорблений со стороны новоявленных победителей. Сгладить обиду... Нуждался ли в этом Император? Вряд ли - в последующие годы он имел возможность неоднократно доказать своё мужество перед лицом унижений и своё подлинно христианское смирение.
Сохранились воспоминания, что Алексеев лично вышел провожать отъезжающий поезд, увозивший бывшего Верховного Главнокомандующего в заточение. Николаю Второму было дозволено смотреть в окно, и Алексеев отдал ему честь. И поклонился напоследок, когда последний вагон царского поезда миновал его. По стечению обстоятельств как раз в этом вагоне ехали депутаты-конвоиры. Спустя годы неумеренные монархисты обвиняли Михаила Васильевича в том, что он "поклонился депутатам", посмевшим арестовать своего государя. Надуманность такого обвинения видна невооружённым глазом - достаточно вспомнить откровенно фрондёрский молебен Алексеева о здравии Императора, отслуженный в Ставке 6 мая 1917 года. Алексеев кланялся не депутатам - он поклонился царю-страстотерпцу, добровольно принявшему выпавшие на его долю унижения ради спасения России. Увы, в тот роковой день 8 марта 1917 года Россия находилась куда дальше от своего спасения, чем 27 февраля, когда Царь ещё находился в ставке и оставался на престоле.
"Кругом измена, и трусость, и обман!" - эти горькие слова государя потом войдут во все хрестоматии, их повторят во всех монографиях, посвящённых событиям февраля - марта 1917 года. Образованное общество, поверившее газетным сплетням о "царе-подкаблучнике", ставшем безвольной игрушкой в руках "царицы-шпионки", не задумались о том, что от сплочённости народа вокруг своего Верховного Вождя напрямую зависит военная победа. И уж тем более никто не вспомнил в те окаянные дни про евангельское "Не судите, да не судимы будете!" Что ж - по вере ваю буди вама. Либеральная интеллигенция получила то, чего хотела - но лишь для того, чтобы на своём собственном горьком опыте убедиться, как же прав был столь ненавидимый ими государь. То, во что они упорно отказывались верить по доброй воле, им пришлось принять под давлением неопровержимых доказательств. Жизнь государя и его семьи стала предметом самого тщательного расследования. И что же увидели следователи, назначенные "революционной фемидой"? Историк Н.Д. Тальберг блестяще - ёмко и коротко - ответил на этот вопрос: "Сияющую нравственную чистоту". Оказалось, что единственной мечтой государя и впрямь была мечта о победе. Оказалось, что государыня и старшие дочери посвятили себя заботам о раненых русских воинах, нисколько не отличая родовитого аристократа от простого солдата-мобилизанта, вчерашнего полуграмотного крестьянина. Обнаружилось, что сплетни о любовной связи императрицы с Распутиным - это действительно всего лишь сплетни, потому что государыня слишком горячо любила своего царственного супруга, и он платил ей такой же горячей и преданной любовью, нисколько не остывшей за двадцать три года совместной жизни. Обнаружилось, что подруга государыни Аня Вырубова, которую молва также считала любовницей Распутина - девственница. Много чего ещё обнаружилось, чем революционеры были неприятно удивлены, потому что факты свидетельствовали против них.
Николай Второй и Александра Фёдоровна на прогулке
во время заточения в Царском Селе
Николай Второй и цесаревич Алексей чистят снег
во время заточения в Царском Селе
Сам же арестованный государь не переставал болеть душой за оставленный им фронт. Воспитатель цесаревича Алексея Пьер Жильяр донёс до потомков горькие слова императора: "Подумать только, что теперь, когда я больше не император, мне не позволят даже сражаться за мою Родину!" Когда до государя дошли сведения о Корниловском выступлении, он искренне радовался - хотя знал, что именно Корнилов по приказу "временного правительства" арестовал в Царском Селе его семью. Но в действиях Корнилова чувствовалось стремление навести порядок в армии и довести-таки войну до победного конца - и император искренне желал ему успеха. Потом, когда до государя дошли сведения о позорном Брестском мире, его реакция была однозначной: "Это позор для России! Это равносильно самоубийству!" Когда же встал вопрос о том, что немцы требуют выдачи им царской семьи и лично свергнутого государя, Николай Александрович в сердцах воскликнул: "Если это не предпринято для того, чтобы дискредитировать меня, то это оскорбление для меня!" Широко известна также реакция Николая Александровича на предложение большевиков санционировать своей подписью Брестский мир: "Я скорее дам отрубить себе руку, чем подпишу позор моего Отечества!" В этом государь был полностью солидарен с государыней (той самой, которую ещё недавно вся пресса с остервенением клеймила как "немецкую шпионку"): опасаясь, что семья может быть использована большевиками в качестве заложников для давления на государя, Александра Фёдоровна предпочла оставить больного сына на попечении Жильяра, а самой отправиться вместе с мужем, дабы быть ему опорой в его решимости не отступаться от своего долга перед Отечеством. Впрочем, большевиков эти частности уже не интересовали - они уже готовили физическое устранение царственных страстотерпцев.
Император Николай Второй под домашним арестом. Царское Село, 1917 год.
Правда о Царе проросла, словно цветок сквозь асфальт, сквозь толщу революционной пропаганды. Промыслом Божиим те, кто более всего на свете был заинтересован в том, чтобы эту правду замолчать, поспособствовали своими "расследованиями" тому, чтобы эта правда открылась. Бог поругаем не бывает. Святый царственный страстотерпче Николае, моли Бога о нас!