Галичина: от австрийского до советского мифов. Часть 2
Образ галицкого села
Стереотипы города в составе "галицкого мифа" противопоставлены образам галицкого села. Здесь существует несколько моделей: 1). Порожденная романтизмом картина идиллического места, вписанного в естественный жизненный цикл, места, которое компенсирует интеллигенту недостатки городской жизни (начало - середина ХІХ века). 2). Ее "антоним" - образ нищего, обездоленного села, жители которого живут в курных хатах и подчиняются немилосердному "диктату земли". 3). "Этнографический" образ села как места, где, невзирая на тяжелые жизненные условия, сохраняются давние обычаи и национальные традиции (конец ХІХ - первая треть ХХ века).
В этой ипостаси сельская культура противостоит цивилизации полонизирующего города. Классическим примером контрастного сочетания разных стереотипов галицкого села могут служить "Зарубины" М. Черемшины. Здесь оно наделено в то же время и утопическими знаками внешнего процветания, этнографической привлекательностью, и натуралистическими признаками внутреннего разрушения и замирания ("сухие надмогильные цветы на кладбищенских корявых крестах", "крест в мокрой яме между немыми могилами"). Эту тенденцию еще больше усилили произведения Ивана Франко и особенно В. Стефаника, в которых эмоциональная атмосфера карпатского села приобрела очертания "ада на земле".
"Открытие" народной культуры в ХІХ веке вызвало и научную заинтересованность сельским бытом. Тогда же галицкие крестьяне начали идентифицироваться как представители субэтносов (карпатские бойки, гуцулы, лемки - с украинской стороны, татранськие гуралы - с другой). Так образовался, например, стереотипный образ гуцула, который играет на трембите, извещая о смерти своих односельчан, устраивает игры по покойнику, поет "умерску" коляду, и любит декорировать одежду изделиями из кожи, пасет овец на "плаях" и "полонинах" и тому подобное. В то же время начали появляться и негативные образы "дикой и опасной в отношениях Гуцулии", "отсталой Бойковщины".
Для интеллектуалов ХІХ - ХХ веков село казалось местом, приближенным не только к природе, но и к истории, прошлому Галичины. Тем досаднее было для них ощущение, что крестьяне "не осознают" весомость этого факта : "Ах вот Крилос. Село теперь. Стоят хаты со стороны, как обычно везде. И люди те же самые самые. Как не знать, знают ли они, чьи они дети? Может они славного боярского рода? Не знаете, что им кажется? Не страшновато ли им проживать так близко от княжеских теремов? Не рассказывали ли им когда-то дедушки и бабуси хоть сказку об Осмомысле или Даниле"? - спрашивал один из посетителей археологических раскопок под руководством Я. Пастернака в 1937 году. Отсюда же - стремление возродить среди галичан национальные традиции старинной Украины, в том числе и "казацкую древность" : А. Чайковский пишет "Сагайдачного", А. Назарук будет популяризировать миф о Роксолане, а приверженцы Католического действия украинской молодежи (КАУМ) пытались воссоздать на реке Лемнице битву казацких лодок-чаек. В то же время исследователи галицкого крестьянства стремились изменить стереотипный взгляд на село. Галицкий крестьянин не безграмотный, просто он имеет собственный круг заинтересованности и забот, - утверждал в 1931 году И. Филипчак: "У нас привился взгляд, что Бойковщина это самый темный угол нашей земли, что туда просвещение вовсе не доходит, что бойки книгами не интересуются. Это только отчасти правда, но не совсем. Бойки книгами интересуются, но надо к нему уметь с просвещением подойти". Научная и любительско-краеведческая заинтересованность галицким селом дало толчок художественной стилизации как в украинской, так и в польской культуре. Не случайно после Первой мировой войны начали появляться польские туристические комплексы, украшенные гуцульськими орнаментами.
Для заинтересованного экзотикой путешественника мир горского села был в то же время антимиром, где еще живет кровная месть; пущей, заполненной персонажами "галицко-русской демонологии" В. Гнатюка, - чугайстрами, нимфами, "нетленными" и тому подобное. На Украине этот образ стал особенно популярным после "Теней забытых предков" М. Коцюбинского. В польской литературе похожий стереотип упрочился под воздействием текстов Станислава Винценза ("На высокой горной долине"). Магическая реальность карпатского села трактовалась здесь через призму скрытой словесно-поэтической игры так же, как фантасмагория шульцевского Дрогобыча - в зеркале местечковой реальности. Читатель Станислава Винценза мог смотреть на нее и как на живое воплощение украинских народных мифов и легенд, и как на иллюстрацию к притчам о хасидских цадиках, также связанных с народной культурой Карпат.
Идеологические мифы и знаковые фигуры
Образы галицкого города, местечка и села вписывались в более широкую парадигму украинской и польской идеологических доктрин. Первая мировая война и посследующие польско-украинские бои за Галичину создали два оппонирующих между собой ряда стереотипов. В частности, с украинской стороны распространялся поэтический образ сечевого стрельца - национально сознательного галичанина, который бьется на Маковке в 1915 г. вместе с Еленой Степанив; идет "в кровавый бой освобождать Украину от московских оков"; борется за Львов в рядах УГА и едва выживает в "четырехугольнике смерти". С польской стороны ему противостоял миф защитников Львова - "орлят" (гимназистов, студентов) и женщин-легионисток, мирных жителей, которые "плебисцитом крови" удостоверяют осенью в 1918 г. принадлежность Восточной Галичины к Речи Посполитой.
"Раздвоенный" образ мира обозначился и на осмыслении знаковых фигур Галичины ХІХ - ХХ века. С украинской стороны сюда входили греко-католические архиепископы (от Ангеловича и Яхимовича до А. Шептицкого) и епископы (Й. Коциловский, Г. Хомишин, Г. Лакота, И. Лятишевский, Н. Будка), деятели Западно-украинской Народной Республики ("Президент Кость Левицкий", "генерал Тарнавский"). К этому списку причисляи также представителей галицких украинцев в австрийских и польских органах власти, писателей (от деятелей "Русинской тройки" до поэтов "Молодой музы" - и далее до Б.-И. Антонича), известных архитекторов и инженеров (В. Нагорный, И. Левинский), адвокатов (В. Старосольский, С. Шухевич), врачей (М. Панчишин). Особую роль в иерархии восточногалицких персоналий занимала фигура И. Франко, культ которого стал дополнением культа Т. Шевченко.
После Первой мировой войны уже функционировало несколько разновидностей этого образа. Франко отождествлялся то с Моисеем, то с Каменяром, а на локальном уровне служил образцом "Большого Бойка". С польской стороны этому каноническому ряду отвечали фигуры австрийских галицких наместников (от А. Голуховского до В. Коритовского), министров по Делам Галичины (от К. Грохольского до М. Бобринского), политических деятелей первой трети ХХ в. (от Ю. Пилсудского к "президенту Мосціцкому" и "маршалку Ридзь-Смигле"), организаторов обороны Львова и президентов города, львовских римо-католических архиепископов (среди которых выделялся Ю. Бильчевский), писателей (от А. Фредра и С. Гощинського до Л. Стаффа, К. Макушинского и Я. Парандовского - с одной стороны и Б. Шульца - из другого), художников, архитекторов, скульпторов. Трактовка тех же фигур с других сторон была далекой от однозначности. Примером может служить личность А. Шептицкого. Украинцы отождествляли его с "Князем и Отцом Церкви". Зато в польской общественной мысли распространялся резко негативный стереотип "униатского" митрополита - подстрекателя "братоубийственных" выступлений в Восточной Галичине.
(Продолжение следует.)
Автор - Роман Голик, ученый-семиотик, историк и филолог.
Источник: Проект "Україна". Австрійська Галичина / Упоряд. М. Р. Литвин; Гол. ред. О. А. Красовицький. - Х.: Фоліо, 2016. - 410 с.
Перевод с украинского - наш собственный.
Стереотипы города в составе "галицкого мифа" противопоставлены образам галицкого села. Здесь существует несколько моделей: 1). Порожденная романтизмом картина идиллического места, вписанного в естественный жизненный цикл, места, которое компенсирует интеллигенту недостатки городской жизни (начало - середина ХІХ века). 2). Ее "антоним" - образ нищего, обездоленного села, жители которого живут в курных хатах и подчиняются немилосердному "диктату земли". 3). "Этнографический" образ села как места, где, невзирая на тяжелые жизненные условия, сохраняются давние обычаи и национальные традиции (конец ХІХ - первая треть ХХ века).
В этой ипостаси сельская культура противостоит цивилизации полонизирующего города. Классическим примером контрастного сочетания разных стереотипов галицкого села могут служить "Зарубины" М. Черемшины. Здесь оно наделено в то же время и утопическими знаками внешнего процветания, этнографической привлекательностью, и натуралистическими признаками внутреннего разрушения и замирания ("сухие надмогильные цветы на кладбищенских корявых крестах", "крест в мокрой яме между немыми могилами"). Эту тенденцию еще больше усилили произведения Ивана Франко и особенно В. Стефаника, в которых эмоциональная атмосфера карпатского села приобрела очертания "ада на земле".
"Открытие" народной культуры в ХІХ веке вызвало и научную заинтересованность сельским бытом. Тогда же галицкие крестьяне начали идентифицироваться как представители субэтносов (карпатские бойки, гуцулы, лемки - с украинской стороны, татранськие гуралы - с другой). Так образовался, например, стереотипный образ гуцула, который играет на трембите, извещая о смерти своих односельчан, устраивает игры по покойнику, поет "умерску" коляду, и любит декорировать одежду изделиями из кожи, пасет овец на "плаях" и "полонинах" и тому подобное. В то же время начали появляться и негативные образы "дикой и опасной в отношениях Гуцулии", "отсталой Бойковщины".
Для интеллектуалов ХІХ - ХХ веков село казалось местом, приближенным не только к природе, но и к истории, прошлому Галичины. Тем досаднее было для них ощущение, что крестьяне "не осознают" весомость этого факта : "Ах вот Крилос. Село теперь. Стоят хаты со стороны, как обычно везде. И люди те же самые самые. Как не знать, знают ли они, чьи они дети? Может они славного боярского рода? Не знаете, что им кажется? Не страшновато ли им проживать так близко от княжеских теремов? Не рассказывали ли им когда-то дедушки и бабуси хоть сказку об Осмомысле или Даниле"? - спрашивал один из посетителей археологических раскопок под руководством Я. Пастернака в 1937 году. Отсюда же - стремление возродить среди галичан национальные традиции старинной Украины, в том числе и "казацкую древность" : А. Чайковский пишет "Сагайдачного", А. Назарук будет популяризировать миф о Роксолане, а приверженцы Католического действия украинской молодежи (КАУМ) пытались воссоздать на реке Лемнице битву казацких лодок-чаек. В то же время исследователи галицкого крестьянства стремились изменить стереотипный взгляд на село. Галицкий крестьянин не безграмотный, просто он имеет собственный круг заинтересованности и забот, - утверждал в 1931 году И. Филипчак: "У нас привился взгляд, что Бойковщина это самый темный угол нашей земли, что туда просвещение вовсе не доходит, что бойки книгами не интересуются. Это только отчасти правда, но не совсем. Бойки книгами интересуются, но надо к нему уметь с просвещением подойти". Научная и любительско-краеведческая заинтересованность галицким селом дало толчок художественной стилизации как в украинской, так и в польской культуре. Не случайно после Первой мировой войны начали появляться польские туристические комплексы, украшенные гуцульськими орнаментами.
Для заинтересованного экзотикой путешественника мир горского села был в то же время антимиром, где еще живет кровная месть; пущей, заполненной персонажами "галицко-русской демонологии" В. Гнатюка, - чугайстрами, нимфами, "нетленными" и тому подобное. На Украине этот образ стал особенно популярным после "Теней забытых предков" М. Коцюбинского. В польской литературе похожий стереотип упрочился под воздействием текстов Станислава Винценза ("На высокой горной долине"). Магическая реальность карпатского села трактовалась здесь через призму скрытой словесно-поэтической игры так же, как фантасмагория шульцевского Дрогобыча - в зеркале местечковой реальности. Читатель Станислава Винценза мог смотреть на нее и как на живое воплощение украинских народных мифов и легенд, и как на иллюстрацию к притчам о хасидских цадиках, также связанных с народной культурой Карпат.
Идеологические мифы и знаковые фигуры
Образы галицкого города, местечка и села вписывались в более широкую парадигму украинской и польской идеологических доктрин. Первая мировая война и посследующие польско-украинские бои за Галичину создали два оппонирующих между собой ряда стереотипов. В частности, с украинской стороны распространялся поэтический образ сечевого стрельца - национально сознательного галичанина, который бьется на Маковке в 1915 г. вместе с Еленой Степанив; идет "в кровавый бой освобождать Украину от московских оков"; борется за Львов в рядах УГА и едва выживает в "четырехугольнике смерти". С польской стороны ему противостоял миф защитников Львова - "орлят" (гимназистов, студентов) и женщин-легионисток, мирных жителей, которые "плебисцитом крови" удостоверяют осенью в 1918 г. принадлежность Восточной Галичины к Речи Посполитой.
"Раздвоенный" образ мира обозначился и на осмыслении знаковых фигур Галичины ХІХ - ХХ века. С украинской стороны сюда входили греко-католические архиепископы (от Ангеловича и Яхимовича до А. Шептицкого) и епископы (Й. Коциловский, Г. Хомишин, Г. Лакота, И. Лятишевский, Н. Будка), деятели Западно-украинской Народной Республики ("Президент Кость Левицкий", "генерал Тарнавский"). К этому списку причисляи также представителей галицких украинцев в австрийских и польских органах власти, писателей (от деятелей "Русинской тройки" до поэтов "Молодой музы" - и далее до Б.-И. Антонича), известных архитекторов и инженеров (В. Нагорный, И. Левинский), адвокатов (В. Старосольский, С. Шухевич), врачей (М. Панчишин). Особую роль в иерархии восточногалицких персоналий занимала фигура И. Франко, культ которого стал дополнением культа Т. Шевченко.
После Первой мировой войны уже функционировало несколько разновидностей этого образа. Франко отождествлялся то с Моисеем, то с Каменяром, а на локальном уровне служил образцом "Большого Бойка". С польской стороны этому каноническому ряду отвечали фигуры австрийских галицких наместников (от А. Голуховского до В. Коритовского), министров по Делам Галичины (от К. Грохольского до М. Бобринского), политических деятелей первой трети ХХ в. (от Ю. Пилсудского к "президенту Мосціцкому" и "маршалку Ридзь-Смигле"), организаторов обороны Львова и президентов города, львовских римо-католических архиепископов (среди которых выделялся Ю. Бильчевский), писателей (от А. Фредра и С. Гощинського до Л. Стаффа, К. Макушинского и Я. Парандовского - с одной стороны и Б. Шульца - из другого), художников, архитекторов, скульпторов. Трактовка тех же фигур с других сторон была далекой от однозначности. Примером может служить личность А. Шептицкого. Украинцы отождествляли его с "Князем и Отцом Церкви". Зато в польской общественной мысли распространялся резко негативный стереотип "униатского" митрополита - подстрекателя "братоубийственных" выступлений в Восточной Галичине.
(Продолжение следует.)
Автор - Роман Голик, ученый-семиотик, историк и филолог.
Источник: Проект "Україна". Австрійська Галичина / Упоряд. М. Р. Литвин; Гол. ред. О. А. Красовицький. - Х.: Фоліо, 2016. - 410 с.
Перевод с украинского - наш собственный.