Тюрьмы, исправдома и допры в Москве 1920-х годов. Часть 2
Рядом с "коммунистическим" тринадцатым в Бутырской тюрьме был четырнадцатый коридор. В нем сидело немало евреев. При наступлении какого-нибудь религиозного праздника одна из камер превращалась в синагогу. "Надо было видеть, - писал Бройде, - тот азарт, то надрывное рыдание, которое возносилось в молитвах евреями. "Ссудный день" в тюрьме для верующих евреев превращался в обращение к Богу о пощаде. В этот "скорбный" по ритуалу день Богом решались судьбы людей, то есть от него исходили в Чеку приказы об ордерах на свободу. Это могло показаться смешным, но как часто слышал я именно такую примитивно построенную молитву. В "еврейской" камере десяток-другой молящихся составлялся из малокультурных ортодоксальных евреев. Над ними зло, открыто издевались евреи-интеллигенты. За это их бесцеремонно на время молитвы выталкивали из временной синагоги.
Православным священникам из заключенных давали возможность устраивать служение в тюрьме, в коридорах. Служили они и всенощные".
В тюрьме существовал театр. Бройде стал его главным режиссером. Поставил "Дни нашей жизни" Леонида Андреева. В спектакле принимали участие и мужчины, и женщины. Арестанты были благодарными зрителями. Люди тянулись к искусству.
Соломон Бройде такжен описывает концерты "на карантине", которые давали вновь поступившие заключенные, имеющие вокальные способности. Особенно шумным успехом пользовались профессиональные певцы, которых превратности судьбы заносили в тюремные стены. Певцы становились на подоконник карантинной башни, просовывали голову сквозь решетку и пели. Окна камер, выходящих во двор, облепляли заключенные. Они тихо слушали и громко аплодировали, чем радовали артистов, не все из которых были избалованы таким успехом, какой им дарила тюрьма.
Помимо самодеятельного драматического театра, пения среди заключенных, прежде всего, конечно, уголовных, процветала чечетка. Каждый уважающий себя налетчик умел ее отбивать. Наряду с татуировкой она была непременным его атрибутом. В тюремных камерах можно было слышать, как блатные разучивают перенятые ими друг у друга новые коленца модного танца. Если любовь к чечетке была присуща по большей части преступникам, так сказать, активного действия: налетчикам, хулиганам, то преступникам, использующим в своей деятельности интеллект, - мошенникам, аферистам - были ближе куплеты, рассказы, байки.
В двадцатых годах в Москве издавался журнал "Тюрьма". В опубликованной в нем "Исповеди" бандита "Культяпого", возглавлявшего банду "ткачей" и выданного муровцам своим соратником по кличке «Архиерей», были такие слова:
На воле жил я - бить учился,
В тюрьму попал - писать решился.
Вот вся история моя...
Я - молодой бандит народа,
Я им остался навсегда.
Мой идеал - любить свободу,
Буржуев бить всех, не щадя.
Меня учила мать-природа,
И вырос я среди воров.
И для преступного народа
Я всем пожертвовать готов.
...Я рос и ждал, копились силы
И дух вражды кипел сильней.
И поклялся я до могилы
Бороться с игом нэпачей.
В этом стихотворении интерес преступника совпал с классовой ненавистью строителей новой жизни.
У населения тюрьмы были свои, тюремные интересы. Прежде всего тюрьма жила слухами об амнистиях, о "разгрузках" - такие проводились в двадцатые годы.
Амнистию ждали в январе по случаю Кровавого воскресенья, в феврале - в связи с годовщиной Февральской революции, в марте - в честь Международного дня работницы или, как его еще называли, Международного коммунистического женского дня, а также в честь Дня Парижской коммуны, ожидали ее в августе, потому что в прошлом году она была в августе, ждали и к 1 Мая, и к 7 Ноября, ждали в декабре по случаю очередной годовщины образования СССР.
Ну а "разгрузку" ждали постоянно. Тогда в тюрьмах количество арестантов не было секретом. Число их официально вывешивалось на специальных досках, да и те заключенные, что работали в канцелярии тюрьмы, знали о количестве в ней зэков. С увеличением их числа надежда на "разгрузку" возрастала. Тюрьма радовалась каждому новому заключенному. Чем больше - тем лучше: росли шансы выйти на свободу по "разгрузке".
В ожидании амнистии или "разгрузки" надо было как-то коротать время. Читать любили немногие. Большинство интересовалось разве что судебной хроникой в газетах. При этом жалели и воров, и бандитов. Когда же узнавали о том, что легко отделался какой-нибудь заворовавшийся чиновник, - возмущались: "Расстрелять надо было гада!"
Вообще же культурная работа в тюрьмах не ограничивалась чтением газет и постановкой спектаклей. Например, заключенные Лефортовского изолятора в 1931 году совершили экскурсию на пароходике по Москве-реке.
У Таганского домзака прохожие нередко могли видеть, как заключенные подметали тротуар и поливали его из лейки. Картинка была довольно миленькая.
В Сокольническом исправдоме двери камер не запирались, и можно было ходить из одной в другую.
Также в двадцатые годы можно было услышать или прочесть в журнале такие полные гуманизма мнения ученых, как, например: "свидание через решетку - это мучительство!", что заключенных надо воспитывать по-разному, в зависимости от их преступных наклонностей и т. д. В конце двадцатых в рационе заключенных, хотя бы и формально, а то и на деле, бывало мясо. Вот, например, рацион колонии ОГПУ на 2 января 1928 года: хлеба - 520 граммов, мяса - 100 граммов, картофеля - 150 граммов, капусты - 100 граммов, гречневой крупы - 100 граммов, масла - 20 граммов и соли - 25 граммов. Было так не всегда. Обычной едой была "баланда".
В 1928 году в Москве открылась выставка изделий, выпускаемых силами заключенных. Заключенные делали мебель, фотоаппараты, чернильные приборы, ткали ткани, создавали станки и приборы, доили коров, выращивали овощи и фрукты, и, вообще, чего только не делали на зависть оставшимся на свободе их руки.
Но ничего им не помогало. Власти все больше смотрели на них не как на падших и заблудших, а как на волков из чужой, враждебной стаи.
Нарком юстиции Н. Крыленко, например, настаивал на том, что преступников следует изолировать от общества и после отбытия ими наказания, направляя в ссылку. Суровые мнения по поводу ужесточения режима в лагерях и тюрьмах постепенно стали преобладать в коридорах власти.
(Продолжение следует.)
Источник: Г. В. Андреевский Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920-30 годы. М.: "Молодая гвардия", 2008 г.
Православным священникам из заключенных давали возможность устраивать служение в тюрьме, в коридорах. Служили они и всенощные".
В тюрьме существовал театр. Бройде стал его главным режиссером. Поставил "Дни нашей жизни" Леонида Андреева. В спектакле принимали участие и мужчины, и женщины. Арестанты были благодарными зрителями. Люди тянулись к искусству.
Соломон Бройде такжен описывает концерты "на карантине", которые давали вновь поступившие заключенные, имеющие вокальные способности. Особенно шумным успехом пользовались профессиональные певцы, которых превратности судьбы заносили в тюремные стены. Певцы становились на подоконник карантинной башни, просовывали голову сквозь решетку и пели. Окна камер, выходящих во двор, облепляли заключенные. Они тихо слушали и громко аплодировали, чем радовали артистов, не все из которых были избалованы таким успехом, какой им дарила тюрьма.
Помимо самодеятельного драматического театра, пения среди заключенных, прежде всего, конечно, уголовных, процветала чечетка. Каждый уважающий себя налетчик умел ее отбивать. Наряду с татуировкой она была непременным его атрибутом. В тюремных камерах можно было слышать, как блатные разучивают перенятые ими друг у друга новые коленца модного танца. Если любовь к чечетке была присуща по большей части преступникам, так сказать, активного действия: налетчикам, хулиганам, то преступникам, использующим в своей деятельности интеллект, - мошенникам, аферистам - были ближе куплеты, рассказы, байки.
В двадцатых годах в Москве издавался журнал "Тюрьма". В опубликованной в нем "Исповеди" бандита "Культяпого", возглавлявшего банду "ткачей" и выданного муровцам своим соратником по кличке «Архиерей», были такие слова:
На воле жил я - бить учился,
В тюрьму попал - писать решился.
Вот вся история моя...
Я - молодой бандит народа,
Я им остался навсегда.
Мой идеал - любить свободу,
Буржуев бить всех, не щадя.
Меня учила мать-природа,
И вырос я среди воров.
И для преступного народа
Я всем пожертвовать готов.
...Я рос и ждал, копились силы
И дух вражды кипел сильней.
И поклялся я до могилы
Бороться с игом нэпачей.
В этом стихотворении интерес преступника совпал с классовой ненавистью строителей новой жизни.
У населения тюрьмы были свои, тюремные интересы. Прежде всего тюрьма жила слухами об амнистиях, о "разгрузках" - такие проводились в двадцатые годы.
Амнистию ждали в январе по случаю Кровавого воскресенья, в феврале - в связи с годовщиной Февральской революции, в марте - в честь Международного дня работницы или, как его еще называли, Международного коммунистического женского дня, а также в честь Дня Парижской коммуны, ожидали ее в августе, потому что в прошлом году она была в августе, ждали и к 1 Мая, и к 7 Ноября, ждали в декабре по случаю очередной годовщины образования СССР.
Ну а "разгрузку" ждали постоянно. Тогда в тюрьмах количество арестантов не было секретом. Число их официально вывешивалось на специальных досках, да и те заключенные, что работали в канцелярии тюрьмы, знали о количестве в ней зэков. С увеличением их числа надежда на "разгрузку" возрастала. Тюрьма радовалась каждому новому заключенному. Чем больше - тем лучше: росли шансы выйти на свободу по "разгрузке".
В ожидании амнистии или "разгрузки" надо было как-то коротать время. Читать любили немногие. Большинство интересовалось разве что судебной хроникой в газетах. При этом жалели и воров, и бандитов. Когда же узнавали о том, что легко отделался какой-нибудь заворовавшийся чиновник, - возмущались: "Расстрелять надо было гада!"
Вообще же культурная работа в тюрьмах не ограничивалась чтением газет и постановкой спектаклей. Например, заключенные Лефортовского изолятора в 1931 году совершили экскурсию на пароходике по Москве-реке.
У Таганского домзака прохожие нередко могли видеть, как заключенные подметали тротуар и поливали его из лейки. Картинка была довольно миленькая.
В Сокольническом исправдоме двери камер не запирались, и можно было ходить из одной в другую.
Также в двадцатые годы можно было услышать или прочесть в журнале такие полные гуманизма мнения ученых, как, например: "свидание через решетку - это мучительство!", что заключенных надо воспитывать по-разному, в зависимости от их преступных наклонностей и т. д. В конце двадцатых в рационе заключенных, хотя бы и формально, а то и на деле, бывало мясо. Вот, например, рацион колонии ОГПУ на 2 января 1928 года: хлеба - 520 граммов, мяса - 100 граммов, картофеля - 150 граммов, капусты - 100 граммов, гречневой крупы - 100 граммов, масла - 20 граммов и соли - 25 граммов. Было так не всегда. Обычной едой была "баланда".
В 1928 году в Москве открылась выставка изделий, выпускаемых силами заключенных. Заключенные делали мебель, фотоаппараты, чернильные приборы, ткали ткани, создавали станки и приборы, доили коров, выращивали овощи и фрукты, и, вообще, чего только не делали на зависть оставшимся на свободе их руки.
Но ничего им не помогало. Власти все больше смотрели на них не как на падших и заблудших, а как на волков из чужой, враждебной стаи.
Нарком юстиции Н. Крыленко, например, настаивал на том, что преступников следует изолировать от общества и после отбытия ими наказания, направляя в ссылку. Суровые мнения по поводу ужесточения режима в лагерях и тюрьмах постепенно стали преобладать в коридорах власти.
(Продолжение следует.)
Источник: Г. В. Андреевский Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920-30 годы. М.: "Молодая гвардия", 2008 г.