Свинья-копилка. Зарисовка
1. Голова
Ну и зачем я вчера протрезвел? Раньше были рядом друзья, которые говорили мне: не ходи туда, не трезвей, там уже ничего не осталось. Когда я пытался выпытать у них, что же они имеют в виду, то некоторые даже прятали глаза, и мне это казалось странным. Впрочем, выслушивая от них про ужасы тамошней жизни, я воспринимал всё более-менее адекватно, то есть попросту забивал на всё это мямленье и переминание с одной фразы на другую. На ногах из нас и так никто особо не держался, но так и к чему нам? Бывало, сядем на диване - и беседуем. Надо заснуть - засыпаем, и даже собеседник не обижался, потому как попросту не замечал. Потому как все мы хоть и были внимательными, но всё же тактичными.
А теперь вот никого не осталось - кто умер, кого смыла житейская волна, кто-то даже вышел туда. Я тут искать их не собираюсь, как и трезветь не собирался в общем-то. Просто случайно всё это вышло. Но факт налицо: я вчера протрезвел.
Первым моим порывом было, конечно же, уйти обратно. Прождав часа три, пока кто-нибудь мне в этом поможет, я так никого и не дождался. Поэтому решил потихоньку, на свой страх и риск, из дома выбраться. Положил свою свинью-копилку в портфель и вышел.
2. Шейка
Поначалу мне показалось, что ничего особенно не изменилось, дома всё те же, хотя и облезли. Пригляделся: нет, не облезли. Это их наоборот, так новой краской покрасили. Деревья правда зачем-то спилили, пеньки оставили, ну да ладно. Может у них победили незелёные тут, которые деревья не любят. Собак бездомных тоже не заметил.
Машин стало больше. Причём все они не едут, и не едут по двум причинам: либо они везде припаркованы, даже запаркованы так, что от тротуаров уже ничего не осталось и приходилось петлять, задевая задом зеркала, которые этот зад должны были разглядывать, либо не ехали эти машины, потому как на дорогах пробки сплошь и рядом. Я такое раньше только в фильмах американских видел, в видеосалонах, где на один видеомагнитофон и цветной телевизор набивалась уйма народу, вход за рубль: садились на пол, на табуретки, молодёжь как водится друг на друга. А теперь, мать честная, всюду всё стоит, водители в носах ковыряются, другим водителям молнии ненавистных взглядов мечут, но упорно сидят и ждут.
Я бы тоже подождал, мало ли чего, может что будет, но так у меня машины-то нет, и не надо мне. Мне надо обратно. А для этого надо у прохожих каких-нибудь немашинных, мирских спросить: где это самое мне найти, что меня вспять телепортирует, туда, где уютно и человечно.
Жду на перекрёстке, смотрю на мужчин трезвых в машинах и диву дивлюсь - сколько же и вправду народу протрезвело, и зачем спрашивается? Чтобы сидеть на жаре в железных коробках и соседей своих ненавидеть? Я даже стал от волнения прохаживаться взад вперёд около одного джипа, пока меня оттуда мордоворот не прогнал.
Я отошёл и пешеходов жду. Ох, где эти золотые времена, когда улицы для пешеходов были? О, суета сует, наверное, в середине века девятнадцатого, но я это только предполагать могу, поскольку тогда ещё в запой не входил. Меня тогда и не было, и мордоворота этого не было.
3. Спинная часть (корейка)
Вдруг, вижу: бежит. Причём бежит трезвый, что сразу видно, без воодушевления и цели бежит, изнурительно, будто его кто заставляет. Прямо как те в своих машинах сидят, так и этот бежит. И разницы между ними ну никакой нет вообще. В спортивном костюме странного покрова бежит, будто штаны отвисли как-то или кучу наложил в них. Я к нему было обратился, а он невежливо мимо пробегает, и будто меня не существует. И точно, никакого духа от него, никакой душевности в нём. Только душок пота и дезодоранта, но эти-то снаружи, а внутри что? Странно, подумал я, но ничего, другого подожду.
Смотрю: ещё один бежит, такой же. Будто их клонировали. Трезвый, вонючий, уставший и в штанах куча дерьма болтается. Причём в ту же сторону. Пытаюсь припомнить, что же там находилось раньше? Да ничего, речка там великая русская, и городу конец соответственно. Тут я уж встал посреди тротуара и путь ему перегородил. В общем-то, это несложно сделать было, поскольку повсюду машины и так понатыканы. Глядь, заметался человек, и уже на другую сторону улицы поглядывает. Я к нему обратится уже вознамерился, а он всё же меня плечом толкнул и ни слова не сказал. Нет, это ни в какие ворота, простите меня, конечно. Заметил я у него, правда, наушники в ушах и понял, что не слышит он меня.
Интересно, что он там слушает? “Первую” Дворжака или сразу уже оригинал, “Пятую” Бетховена? Или под ноктюрнами Шопена так изнуряется? Нет, судя по нему, это Штокхаузен, не иначе. Ладно, думаю, беги. Я бы от этой музыки тоже изнурился.
4. Вырезка (филе)
Но третьего я поймал. Поначалу у меня была догадка, что это первый или второй круг сделал вокруг здания, и сюда же. Но догадку я эту отсёк, люди ж не лошади кругами бегать чтоб. Наушники на нём огромные, потому я руками замахал над головой крест-накрест, мол, стой, причаливай. Он меня заметил, скорость начал сбавлять и в метре остановился. И какая поразительная вещь: у него духа и так не было, а тут, когда его остановили, духа ещё меньше стало, будто в минус ушёл. Думаю, отдаст сейчас кони, надо бы побыстрее спросить, парня не мучить.
Куда или к кому бежишь, говорю.
Никуда, отвечает, и весь такой запыхавшийся.
Может, гонится кто за тобой? Так ты погоди, вместе отпор дадим.
Нет, говорит, не гонится никто.
А зачем? - спрашиваю.
Просто, отвечает, чтобы бегать.
Хм, говорю я.
Это говорит, чтобы здоровым быть, радостно так говорит.
А ты, что, болеешь? - ну, сочувственно к нему так, не люблю в чужую душу влезать без подготовки и насухо.
Нет, как раз поэтому и здоров, отвечает, пополам согнулся и улыбается, насколько можно улыбаться через отдышку.
А из наушников негры поют, даже не поют, а ругаются хором.
Это на тебя негры что ли матюкаются, спрашиваю. Что ты им-то сделал?
Нет, говорит, на тебя. И на таких как ты.
А почему же они про меня тебе кричат, спрашиваю.
Он даже отвечать не стал, спрашивает: Тебе чё надо-то? Мужик, будь счастлив и люби прямо сейчас, понял, или по шее получишь? Мотхер фуцкер, как тебе такой расклад?
Я, собственно, хотел узнать, говорю, где у вас тут живительные для души напитки можно достать и прям сразу чтоб, скорее.
Он недобро так усмехается, на меня сверху вниз смотреть начинает (а ему трудно, он на полголовы ниже) и говорит: Ты зато, смотрю, торопишься.
Тороплюсь, отвечаю, ещё как тороплюсь, даже не представляешь как.
Алкоголик ты проклятый, вот кто, говорит.
Хотел было сказать ему, что он здоровяк проклятый, но смолчал - не похож он на здоровяка.
А он продолжает: мол, у нас тут здоровый образ жизни сейчас, ты из какого подвала вылез.
Из подвала души человеческой вылез я, отвечаю.
Проще говори, говорит. А я тебе поясню: пить вредно.
Ух ты, говорю, надо же.
Вот-вот, радостный такой весь, светится, резюмирует стало быть.
Ну а магазин-то где?
Да вон твой магазин, иди быстрее, пока мы не закрыли их все.
Кто мы, спрашиваю.
Здоровые и трезвые люди, без вредных привычек, заботящиеся о будущем нашей великой нации, отвечает.
Ни хера себе, говорю, это вот эти вот злые люди в машинах и ты, потный такой, которому негры матюки в уши орут, нация что ли?
Ну уж не ты точно, говорит, наушники надевает и, глубоко вдохнув, дальше бежит.
5. Окорок (задняя нога)
Тут я понял, что я не нация и быть ею не смогу. В недобрых и смятённых думах иду к магазину. Мимо машин иду, меня бегуны обгоняют. Магазин новый, такого ещё не видел. “Кувалда” называется. Закрыт, объявление висит: “Согласно решению депутатов нашей великой и здоровой нации, сегодня, в день гранёного стакана, а также в траур по американским деловым центрам, алкоголь на территории области и города не продаётся”.
Так, интересно. Сразу такие обилие новостей, что надо бы всё тщательно проанализировать. Во-первых, я узнал какой сегодня день: день гранёного стакана, у меня таких ещё семь с половиной дома осталось. То есть начало сентября, кажется. Во-вторых, у нации есть депутаты. Интересно, они в машинах или бегают? В-третьих, что-то случилось с американскими деловыми центрами. Интересно, а Америка-то вообще осталась? Вот геополитические вопросы необходимо решать в первую очередь. Гляжу: рядом с моим закрытым магазином открытый банк. Синего цвета весь (вот ведь ирония), “Сборбанк” называется. На входе охранник курит. Трезвый, но курит, следовательно, великой нации принадлежит лишь частично.
Милостивый государь, спрашиваю, у меня к вам пару вопросов.
Душа его истомилась, видать, и вместо того, чтобы прогнать меня, смотрит на меня так, будто родственную душу заприметил: Да, говорит, внимательно вас слушаю, сударь.
Чтобы не впадать в недиалектическое противоречие, ибо оно не продуктивно, как говорил Ленин, хочу узнать: где рядом можно алкоголь купить сегодня и что с Америкой сталось в то же самое время?
Он глубоко задумался, аж вторую закурил.
Меня, говорит, могут уволить за такой долгий перекур, но вопросы ваши, сэр, чрезвычайно важны, и я чувствую душу вашу как свою. Давайте начнём со второго вопроса, поскольку он людей наших волнует больше всего. Они даже ночами не спят, не пьют и не едят…
…А бегают и в машинах сидят, дополняю я.
…вот именно, продолжает он, вот что значит иметь дело с понятливым человеком, а всё это творится с ними потому, что они не могут решить: существует Америка или нет. Так вот. Она и существует, и не существует. К этому выводу, уважаемый господин, я пришёл на основании просмотра новостей на различных каналах, а также в результате своих глубочайших размышлений, и с гордостью замолкает.
А что у них с деловыми центрами, спрашиваю.
А нет у них деловых центров, отвечает.
А где же дела центрируются, изумляюсь.
Да на нашей земле, на той самой, на которой вы стоите, мсье.
Я сразу уважением к земле проникся, под ноги глянул с неловкостью. Слева от правой ноги - дерьмо собачье, справа от левой - человечье, а позади, в расщелине от вздутого асфальта - дохлые птица и кошка. Причём вред им смертельный причинил кто-то третий. А я стало быть в самом центре этих дел стою.
Ясно, говорю, дух земли я почувствовал.
Вот то-то и оно, говорит.
И мы в честь этого не пьём?
Некогда нам пить, говорит, тут же центр дел всех вздымается, человек-сан.
Ясно, отвечаю и гордость испытываю, а выпить-то как?
А теперь, херр доктор, к вашему второму вопросу, стало быть, приступаем. Как за наш “Сборбанк” повернёте, идите шесть километров до ближайшего спального района.
Какого района, уточняю.
Спального, дарлинг, отвечает.
Там спят?
Никто там не спит, ибо бдит страна наша.
Да, понимаю, говорю и снова под ноги смотрю.
Будут там пивные магазины, которые вполне удовлетворят ваши потребности мирские и горние.
Спасибо, сударь, отвечаю.
Не за что, говорит.
6. Лопаточная часть (передняя нога)
Шесть километров, когда в душе сухо, а под ногами - грязь, это ещё то удовольствие. Хорошо, что пробка стоит на дороге, иду, людей за стёклами разглядываю, уклоняюсь от тех, кто бежит. Много ли, мало ли, дошёл я до высоких, одинаковых и уродливых домов. Между ними заброшенные детские площадки, в которых старики сидят со старухами.
Я спросил у них про магазин пивной, они руками замахали, мол, не слышим.
Я громче спросил, они меня услышали, поняли и взгрустнули.
Это, говорят, тебе ещё дальше надо.
А тут разве не спальный район?
Тут, говорят, район усыпальный.
Как это, спрашиваю.
Ну, говорят, сорок лет назад был тут новый спальный, мы въехали сюда молодые, детей нарожали, садиков понастроили и школ. Дети наши выросли, нас тут оставили. Вот мы и ждём тут, когда подадут лестницу в небо. Просим у депутатов нации, чтобы школы, которые мы сами строили, нам под крематории оборудовали.
Я не знал, что им ответить. Надеюсь, говорю, что депутаты нации вас услышат.
Мы тоже, говорят, но это вряд ли. Им в уши негры матюкаются.
Это я знаю, отвечаю, а где же новый спальный район?
А, это там, где наши внуки живут. Там-то раньше крематорий и был, но его в школу оборудовали, сразу узнаешь: труба такая высокая и школьными учебниками пахнет, потому что внутри ещё и пиво варят. Тебе надо пройти, говорят, ещё столько же вон туда, и поначалу ты в другом спальном районе окажешься, в котором наши дети живут, а только потом уж тот будет, куда внуков они своих поселили. Внуки сейчас плодятся безбожно, потому что им депутаты нации обещали денег давать за каждый приплод.
Ясно, говорю, звучит не очень. И что же, там пиво продают?
Да, внукам, говорят, им и продают.
Да они ж маленькие ещё, или уже нет уже, интересуюсь.
Сейчас пиво и наркотики только маленьким и продают.
Ясно, говорю, интересно и непонятно, но ясно.
Поблагодарил я их и отправился из усыпального района в спальный.
7. Грудинка
В районе детей на стенах всюду матюки написаны, средь них имена депутатов нации и клички негров. Тут я никого не видел, только один мне из окна тридцать восьмого этажа крикнул: мол, не боишься тут ходить?
Чего, кричу ему в ответ, мне бояться-то?
Ух ты, кричит, ты герой и показываешь пример.
Какой пример, кричу.
Хороший, кричит, я сейчас тоже тогда, раз ты не боишься, перестану бояться и за хлебом схожу да мусор выброшу, а то полгода уже воняет тут.
Я плечами пожал и дальше пошёл. Район внуков узнал сразу: дома ещё выше, ещё одинаковее и уродливее. Покрашены в цвета детских неожиданностей и поликлиник. Всюду торговые центры гигантские, машин столько, что ступить негде. И всюду бабы с колясками. Бабы весёлые: кто с пивком, кто с водкой. У всех коляски на троих детей сразу, а в них по пять младенцев понапихано. У каждого младенца чипсы в руках и телефоны. Младенцы другим младенцам в соседние коляски позванивают: мол, чё делаешь, где ты? А те им то же самое: где ты, чё делаешь? Деловые младенцы и весёлые бабы. Мужиков рядом никаких нет, а потому мне даже немного страшно стало.
Где, уважаемые мадам, у вас тут пива можно купить, спрашиваю.
Иди нахер, говорят.
Как это нахер, оцепеневаю я.
Мы, говорят, не мадам, а мадмуазели. Причём все.
Так это меняет дело, говорю, что ж вы сразу не сказали. И улыбаюсь им.
Они тут все подбоченились и флиртовые позиции заняли. Одна, у которой четыре коляски по сторонам стоят, аж юбку задрала. Я глаза отвёл и спрашиваю: а где ж мужики ваши?
Нам мужики не нужны, говорят, мы все бабы деловые и сами справимся.
Война может была какая, думаю, а сам спрашиваю: а вы не вдовы случаем?
Какие мы тебе вдовы, алкаш старый, кричит на меня та, у которой полторалитровый то ли спрайт, то ли спирт, то ли наполовину того и другого в одной руке, а в другой коляска, а в коляске младенец с её сигаретой играет, пока мама ругается.
Мы, говорят остальные, молодые и перспективные девушки.
Интересная у вас перспектива, говорю, похлеще чем у Брейгеля.
У кого, спрашивают.
Да так, говорю, художник один.
Актуальный, интересуются.
Ещё какой, отвечаю.
Какой вы интересный мужчина. А вы не женаты, говорят.
Не больше чем вы замужем, отвечаю, и, возможно, даже поменьше.
Тут они все ко мне подступаться начали. Коляски двигают в мою сторону, младенцы орут по телефонам друг на друга, сигареты дымят. Так, думаю, сейчас Данте начнётся, надо бы убираться поскорее.
А мужья ваши где, спрашиваю.
Мы не были замужем, кретин, говорят, и хоть ругаются, но флиртовать продолжают.
А как же вы всё это породили, спрашиваю.
Аист нам принёс, отвечают, и в капусте нашли. А мы счастья хотим и любви.
Хорошо, а где магазин пивной, говорю.
Там, говорят, и рукой машут за спину свою.
Я понял, что через них не пройду и пошёл в обход. А они в ответ меня обругали, похлеще негров.
8. Брюшина
Магазином была однокомнатная квартира первого этажа. Над входом красовалась вывеска “Крематорское пиво”. Возле были припаркованы коляски (я насчитал ровно чёртову дюжину) с младенцами. Младенцы беспрестанно говорили по телефонам, а потому на отсутствие мам внимания никто не обращал. Я зашёл внутрь. Там столпилась уйма мам, все покупали по шестнадцать литров тёмного. По радио ругались негры. Стоял удушливый запах женских духов и пота, перебивающий не менее удушливый запах пива. Я достал из сумки свинью-копилку и хотел её уже разбить, как они все завизжат!
Ой, какая миленькая свинья, говорят, не разбивай её.
Она же лучше котят в контакте, говорят.
Это хендмэйд, говорят.
Подумаешь, я сама такую связать из макраме могу, говорят.
Продай её нам, говорят.
Даже продавщица пиво наливать бросила, на прилавок взобралась, по-ирландски приплясывать начала и кричать, что отдастся за эту свинью-копилку, а, впрочем, даже без неё тоже отдастся.
И все остальные ко мне подступают.
Уйдите, говорю, я не принадлежу к здоровой и великой нации, никуда не бегу, негры на меня не ругаются, машины у меня нет и детей я вам тоже делать не буду.
Им всё равно, продолжают подступать.
Так, говорю, послушайте меня.
Они остановились, начали слушать.
Тут, говорю, последние мои деньги. Я туда скидывал из карманов штанов мелочь в течение ста лет, так что, возможно, там царские деньги ещё есть, которые даже “Сборбанк” засмеёт.
Винтаж-винтаж! - завопили они, но я их снова остановил.
Но, продолжаю, мне, уважаемые мадмуазели, нужно пива. Хотя бы до завтра, пока все не перестанут сочувствовать тому, что деловые центры из Америки теперь на нашей земле вздымаются. Тогда уж я точно прикуплю что-нибудь покрепче, и вы меня ещё сто лет не увидите.
Ты настоящий Брюс Уиллис, кричат, даже Стетхем, перебивают, нет, Ди Каприо с “Оскаром”, настоящий карибский пират и Алиса в стране чудес, кричат, и футболист ты наш, задорого проданный, левый нападающий, добавляют.
Поэтому, продолжаю, я могу не бить эту свинью-копилку, и отдать её вам всю как есть, но дайте мне литра четыре пива.
Тёмное бери, кричат.
Мы любви хотим, кричат, и счастья.
Светлого, говорю, и такого, чтоб не сильно мочой отдавало.
Мочой крафтовое лучшее отдаёт, тут такого не продают, одна говорит.
Вот и прекрасно, отвечаю.
Продавщица на пол спустилась, пива мне наливать начала. Я к прилавку придвинулся, свинью над головой держу, мало ли чего. Продавщица бабам говорит, что свинью себе заберёт, а мне шепчет, что отдастся, как и было обещано, мол, слово моё закон. Бабы завизжали, стали говорить о несправедливости: свинья теперь общая, и я тоже их, общий. Мол, демократия в стране, давно пора понять, и удивительно, что выборы тебя, дуру старую, ничему не научили.
Я вижу, что спорить бесполезно, поэтому со всем соглашаюсь. Беру одной рукой пиво, другой ставлю свинью на прилавок, и пока они все кинулись к прилавку, потихоньку ретируюсь. Продавщица лишь вслед неуверенно, но страстно так спрашивает, что через гул не разобрать: чипсов, там, или рыбки может?
Оказавшись снаружи, долго ждать не стал. Детей было уже пятнадцать, и я понял, что дети размножаются сами собой. Это сразу и аист, и капуста, и благоприятный воздух, и справедливый общественный строй, и экономический достаток, и крематорий школьный, и школа крематорская, и дерьмо в разломах асфальта. Всё сразу и сказывается. О, чудо! - вскричал я и побежал к дому.
9. Рёбрышки
Мимо мелькали дома спального и усыпального районов. Благообразные старики приветливо помахали мне рукой, несмотря на то, что я не смогу переделать заброшенные и пустые школы в тёплые и столь маняще шипящие крематории. Я ловко увёртывался от бегунов, лавировал между стоящих машин. У “Сборбанка” курил уже другой охранник, помоложе и с меньшим сочувствием, но тоже меланхолик.
А где тот, прежний, спрашиваю.
Уволили, говорит.
За что, спрашиваю.
Ни за что.
Это как бегают ни для чего и рожают, спрашиваю.
Типа того, говорит.
Как же так, растерялся я.
Вот так, говорит, если у банка денег мало, то надо их всем пересчитать ещё раз, чтобы больше стало. Если больше не стало, то увольняют того, кто не умеет считать выгодным для банка образом. А охранника выгнали за то, что никто банк не ограбил. И потому нельзя списать всю недостачу на ограбление.
Так ведь денег больше не станет, если их пристальнее считать, говорю.
Эх, старик, иди куда шёл. Ты что, не знаешь, что у нас наука реформировалась и поэтому теперь мы открыли новую математику для нашей великой нации. Со своими законами и теоремами. В этой математике числа прибавляются или уменьшаются в зависимости от того как на них смотрят. Это называется, говорит, квантовая математика. Американцы у нас её украли, но никто с украденным разобраться так и не смог там. Её нынче менеджерам преподают. Лучшими менеджерами становятся те, кто в элитной школе-крематории учился. И надо ещё, чтоб они в себя верили. Верить в себя - это значит верить, что именно твой пересчитывающий взгляд увеличит деньги хозяину, а не преуменьшит. Это называется новой, великонациональной интерпретацией теоремы Ферма. Все остальные интерпретации придумали иностранные агенты и террористы.
Ух ты, говорю, не знал, что так бывает.
И не так ещё бывает, говорит, тут деньги продают, кстати. Не хочешь купить немного?
Нет, не надо мне. У меня денег нет, чтоб за деньги платить. А ты сам кто? Менеджер? - спрашиваю я у охранника.
Нет, я сам математик. Но не новый, а старый, говорит. Учился, пока наш университет из системы образования не отчислили. За неуспеваемость.
А сейчас бегаешь или как, с сомнением на сигарету в его руке поглядываю.
Нет, я марширую, говорит.
Зачем, удивляюсь, куда?
Сейчас вся страна, старик, поделена на два актуальных лагеря, отвечает. Ты, например, ни к одному не принадлежишь.
Хорошо, говорю, а два других какие?
Те, что бегают и те, что маршируют, отвечает.
Ну, с бегуном я уже имел дело, говорю. А марширует-то кто?
Мы маршируем, “Дорогая Клавдия”. Когда бегунам сил девать некуда станет и они захотят бегать не просто, а за кем-то, когда поймут, что они несчастны и нелюбимы, тогда они станут злыми, говорит.
То есть наушники снимут, уточняю.
Ну да, снимут. Вот тогда “Дорогая Клавдия” заставит их наушники обратно надеть. Потому что для “Дорогой Клавдии” любовь и счастье народа всегда впереди.
Ясно, говорю, хочешь пива.
Хочу, но мне нельзя, говорит, я выходных подожду.
Ну ладно, говорю, пока.
10. Рулька
И пошёл я домой. И зашёл я домой. И закрыл я дверь. И открыл я пиво. Мочой оно всё же воняло. Наверное, обманули и крафтового подсунули. И выпил я пиво. И смог я заснуть. И хотелось бы мне, чтоб не смог я проснуться. Чтобы сон вновь впустил меня обратно. Снилось мне, что я бегу. От трезвости, и негры рядом в ладоши хлопают. А бабы вокруг беспрестанно рожают, и каждая держит при этом в руках свинью-копилку. С царскими рублями ещё. И асфальт лопается под маршем “Дорогой Клавдии”.
А сегодня, пока нет траура, сочувствия или праздника, куплю что покрепче. Чтоб уйти надёжнее и надолго.
С их правнуками и внуками лучше не здесь, а там встречаться, где уютнее и человечнее.
