Читаю Бибихина. Часть 2 (о "Лесе")
[первая часть здесь, к теме "Леса" даже ещё и не подступался]
Мне всё больше кажется, что курс Владимира Бибихина “Лес (ὕλη)” - один из самых сложных и сосредоточенных, если вообще можно в применении к работам ВВБ применять хоть какие сравнительные степени. Хочу поделиться парой наблюдений по поводу опыта чтения этой книги.
Во-первых, читаю я её “по-набоковски” (или, если угодно, - “по-джойсовски”), в том смысле, что “книги нельзя читать, их можно только перечитывать”. Сначала я брал эту книгу в Питер, в 2011-ом, как только она вышла. Читал в поезде, запоем (ехать сутки), и где-то на середине не выдержал - достал карандаш и стал подчёркивать те места, которые казались очень важными: сначала - слова, затем - выражения, затем - предложения. Когда я теперь смотрю на эти пометки, то могу отметить странную вещь - к концу книги я просто вёл черту вдоль абзацев, порой - сплошную, на несколько страниц. Вероятно, тот опыт, который описывает Бибихин (в “Чтении философии” и где-то ещё, не раз), а именно - читая какого-то автора, хочется просто выписывать (от восторга или волнения) целые куски из текста, неизвестно зачем, незачем, потому что хочется. Спустя год-полтора я вернулся к “Лесу” (ибо он отпечатался в памяти как что-то чрезвычайно важное и совсем даже не “прочитанное”), но текст - не пошёл. Когда текст не идёт, это значит, ты читаешь его, даже кажется, что всё понимаешь, но не испытываешь этого первого восторга, будто в недоумении пожимаешь плечами: “да, всё так, ну и что?”. Тогда - и это касается не только Бибихина - я откладываю книгу, руководствуясь принципом стоиков - неправильно, невовремя или не тем прочитанная книга вредит сразу трём вещам - тому, кто читает; тому, кто её написал; и, самое главное - тому, о чём она написана, самому предмету. Если учесть, что “Лес” - обо всём, то есть буквально о том пространстве, где старается пристроиться, а затем претендовать на тотальность любая сознательная (то есть - надуманная) человеческая метрика, то я вредил бы таким невовлечённым “чтением” всему, что есть. Буквально.
Сейчас я вернулся к книге уже в четвёртый раз. И снова - восхищение. Однако, памятуя об опыте сладкоежек и сладострастников в принципе, читаю медленно - не больше страницы в день-два (хотя искушение велико - прочитал абзац, откладываешь книгу, начинаешь осмыслять - и кажется в этот момент, что надо читать дальше, там автор поможет тебе с твоими проблемами; но опыт показывает, что автор - может и поможет, может и нет, и в последнем случае просто увлечёт тебя на другое, а тем у ВВБ очень много, каждый абзац заслуживает книги; нет, думаю я, затеряюсь, останавливаюсь, думаю; к тому же, даже если автор будет говорить именно в ту сторону, в какую пошли твои самостоятельные мысли по мере его прочтения, это вовсе не избавляет тебя от проделывания хоть какой работы собственного мышления).
И, во-вторых, хочу привести три примера самого последнего чтения и ведущегося за ним размышления. Хвала богам, читая медленно, я ещё столь далёк от своих подчёркиваний “первого раза”, что они не отвлекают меня на ностальгическую чепуху в духе: “интересно, а почему тебе, в 2011=ом, это показалось интересным?”, когда мысль зависает ни в книге, ни здесь, а чёрт знает где. Это уже скорее напоминает работу археолога, только с той разницей, что раскапывает и восстанавливает он, живой, себя, будто бы уже мёртвого. Или, в любом случае, если не столь радикально, то, в любом случае, это работа по предельному самоотчуждению. Впрочем, я отвлёкся.
Пример первый: Халтура. Читаю такое предложение: “Так настоящий художник, или музыкант: цвет и тон ему своё, он сам и есть цвет и тон, настроение. Мастер начинает вчуствоваться в дерево, в глину. А кто не будет, то мы на каждом шагу видим, как у людей дела не клеятся. Слово халтура происходит от «поминок», польск. Chaltury: когда похороны, то это уже такое святое дело, накормят всякого, даже и попросят съесть кутью: угощение идёт в мёртвое; работа халтура тоже мёртвое, то, о котором Гераклит: мёртвое надо выбрасывать скорее чем нечистоты” (С.58).
Только что закончил диссертацию по бытию произведения искусства, и, мало того, написал текст о профанации (“ Диктатура профанации”). С profanus всё более или менее ясно - лишённый святости, непосвящённый, нечестивый. Слово “профанация” выбрано как первое подвернувшееся, в отличие от другого, куда более важного для текста - “бездарность”. Бездарный - буквально, лишённый дара, то есть, в первую очередь, не тот, кому что-то не подарили, но тот, кто не может дарить сам (см. о дарящей добродетели в Заратустре у Ницше). Тот, кто всегда нуждается - вот кто бездарен. И тут я понимаю две вещи: первая - мне не хватало этой самой халтуры, вторая - эта халтура не так уж и проста. Мысль начинает ползти по нескольким направлениям сразу, укажу их, соединять не буду.
(1) Халтура - слово почти ругательное. Конечно, когда говорят: “взял халтуру”, это значит - не для души, ради денег только работаю (то есть в этом смысле сегодня почти все халтурят всегда). А похороны - это что-то важное, сосредоточенное. Угощают наверное всех не от безразличия (в мёртвое идёт), а потому что здесь любого угощения будет мало, потому как надолго надо, или жизнь всю - не искупить, и проч. Следовательно, само перенесение важного значения (похорон) на неважное (работу и ещё какую) - в каком-то смысле метафора. Ищу аналогии, нужна такая, где явное занижение смысла присутствует от перенесения в другой контекст, и, при этом, употребление во втором контексте заниженного значения не оскорбляет первого значения; можно сказать, требуется сама по себе халтурная метафора;
(2) Хочется, в применении уже к достойным вещам, называть халтурой вещи недостойные. То есть: законченные, готовые, “не те”, но претендующие на то, что они “те самые”. Поделки - с уничижительным оттенком. Можно на этом и остановиться, но ВВБ явно говорит: “работа халтура”, то есть - само делание, а не только лишь сделанное (которое тоже, конечно, окажется халтурой, но позже и не столь важно). А как оценить саму работу, пока она ещё не выполнена - к чему она ведёт - к халтуре или к “самому тому”? Думаешь себе, думаешь, и вспоминаешь кое-что из свежей докторской: наверное, дело в том, каким образом задействуется то, с чем работаешь. Иначе говоря - “ресурсы”. Что делаешь с материалом работы. Возвращаешься к аналогии с едой: когда не похороны, то люди кушают для поддержания сил, для приятственностей, для обрядовости - в конце концов (скоро праздники, Рождество, Новый год, застолья, но не в мёртвое). В живое едят. То есть - в то, что усиляет жизнь. На похоронах едят, чтобы приободрить мёртвого, в мёртвое. Мы не знаем - как именно ободрить мёртвого, покуда живы, и потому сгодится угощение любого (с поминального стола вряд ли будут гнать незнакомых; есть даже порода специальных людей, которые кормятся, переходя каждый день из одной поминальной столовой в другую; ещё и пироги заворачивают с собой). А как на творчестве это сказать? Произведение может усилять жизнь, а может её обессиливать (тема Ницше, безусловно). Но каков критерий? Ведь кто-то скажет: кому-то усилит, кому-то ослабит. Нет, такой подход не годится (кто-то всегда говорит об анонимном ком-то, то есть - никто о ни о ком). Это, опять же, к усилению и ослаблению относится, которое после работы, а здесь речь идёт ведь о ней самой. Может быть, дело о том, как работа протекает. Не в замысле, не в намерениях, а в том - как делаешь. Но здесь есть только два способа (больше я не вижу): либо делаешь, подавляя то, с чем имеешь дело (молоток как арт-объект), либо - давая ему расцвести, стать собой (молоток как молотящий по гвоздям). В одном случае произведение - нечто подавившее в себе весь материал, подчинившее его, и, даже если намерения его “добрые”, подавленность эта скажется, не там, так тут вылезет наружу, можно не сомневаться. В другом - даже если и без особых намерений сделано, но оно - раскрытие того, что ему служит. И последнее, будучи раскрытым, начинает служить произведению само, вытаскивает его. Как, скажем, можно рисовать государя, насилуя живопись (Никас Сафронов, имя им легион), в другом - какой-нибудь забор несчастный или мост, или пруд (Клод Моне, единичный случай). Халтура тогда начинает проясняться в своих значениях, но только лишь начинает.
Пример второй: То, чего нет, но существует. Тема очень важная, ещё откровенно с Гегеля (если не заходить в античность, ибо ВВБ туда зайдёт и без меня), действительно разумное, разумное действительно. Отлично, кто-то толкует так: всё, что действительно поэтому и разумно. Но ведь Гегель строже: очень много неразумного есть, но оно - недействительно, то есть - не действует, пустое, ни к чему. Оно может приносить пользу владельцу и поднимать его в глазах других, но оно - недействительно. Полезное уже полезно, а потому не может быть действительным (вспоминается притча о том, кто молится прилюдно - они уже получают награду свою, зачем же им ещё и Господь?). У ВВБ в других работах тема тоже всплывает постоянно, к примеру, сон Соловьёва, разбираемый в “Чтении философии” - закон приснился, он - закон, и пусть он нигде не существует и не применим, но “он может и так, без существования, быть”. Это - очень важная и до сих пор даже на уровне статей не раскрытая никем тема. Но теперь - она же, хотя и чуть иначе, и даже направляет на другой ход мысли: “Из-за того, что «противоречия» между Платоном и Аристотелем в основном сконструированы, даже полезно наоборот читать их как дополняющих друг друга. Блестящее, характерное и признанное аристотелевское непризнание бытия за видами и родами, «животное вообще» существует только в воображении, вид ослов существует может быть в большей мере, но всё равно не вполне, и единственно есть только вот этот осёл, и тот другой, - т.е. запрет, при разглядывании вот этого осла, с такими ушами и большими глазами, на гипостазирование ослиности, запрет на вынесение её ещё куда-то вовне за этого вот осла. Или, пожалуйста, можно вынести осла вообще, считать ослов на один, два, три, но при этом надо помнить, что мы считаем то, чего нет, и берём на себя ответственность за то, что занимаемся тем, чего нет. Вся прикладная математика будет рискованным делом, если забыть, что когда она считает: «одна вещь, две вещи», всё равно какие, она уже тем самым скользнула в то чего нет” (С.65).
И, чуть ниже, о том же: “Пример наугад: лет триста назад счёт населения как теперь был бы невозможен, слишком явной казалась разница между тягловым мужиком и женщиной, тем более стариком, ребёнком, так что счёт вёлся по существу семьями, или дворами. В теперешних переписях все классы населения как бы собраны вместе, выровнены. Чем обеспечена эта в сущности неограниченная тенденция охватывающего обобщения” (С. 67).
Здесь очень много вещей надо думать, просто аж голова кружится (это не метафора). Например, о том, что человек берёт на себя “ответственность за то, что занимается тем, чего нет”; буквально - человек отвечает сущему миру отказом в сущести этого мира, сам становится таким отказом (Рансьер вписывает несогласие с сущим в “природу” человека). Или, например, о том, что будет с новым проектом семейного кодекса при нынешней системе переписи населения “поштучно”. Или, например, о методах математики и о том, что придаёт математикам такую самоуверенность по отношению к “гуманитариям” (об этом тоже писал недавно). Можно и нужно обо всём этом думать, прежде чем двигаться дальше. Но, вот, сейчас думается конкретно вот о чём: о том, как правит нами незримое и несущее. Буквально: речь идёт о генеалогии “господства техники” у Хайдеггера или “гештальта рабочего” у Юнгера. Так же, как ослами правит счёт (вспоминается мультик: “он нас посчитал!”, обиженно ревели, мычали и блеяли звери про одного молодого козла, ни дать ни взять - современного “успешного” менеджера), и чисел не видно, а ослов - да, видно, вот они - первый, второй и так далее, так же дело обстоит и с техникой. Несуществующие числа делают для привыкших к счёту людей ослов видимыми. Техника у Хайдеггера есть способ выведения сущего из потаённости, один из способов истинствования. У Юнгера гештальт рабочего правит эпохой, но, при этом, уже видно всё, ему принадлежащим, а самого гештальта, нет, не видно. Впрочем, знающие люди сами додумают.
Пример третий: Лес и метрика. Последнее, совсем кратко: кажется, всё же, метрика не столь уж и произвольна, то есть - свободна от леса. Конечно, она выстраивает эффекты “самостоятельности” (жалкие претензии людей на то, что они-де должны заботиться о природе, якобы сами люди - не природа), но, тем не менее, своей устойчивостью всякая метрика социального толка углублена корнями в лес по самое нехочу. Это можно проследить на анализе, который ВВБ делает применительно к праву в своём “Введении в философию права”. Может быть, он сам этих параллелей явно и не проводит, но, тем не менее, здесь можно было бы их разработать, сопоставив темы “Права” и того, как они разрабываются, с темами “Леса”. О метрике ещё - самое начало “ Дневников Льва Толстого”, но теперь хватит уже.
Мне всё больше кажется, что курс Владимира Бибихина “Лес (ὕλη)” - один из самых сложных и сосредоточенных, если вообще можно в применении к работам ВВБ применять хоть какие сравнительные степени. Хочу поделиться парой наблюдений по поводу опыта чтения этой книги.
Во-первых, читаю я её “по-набоковски” (или, если угодно, - “по-джойсовски”), в том смысле, что “книги нельзя читать, их можно только перечитывать”. Сначала я брал эту книгу в Питер, в 2011-ом, как только она вышла. Читал в поезде, запоем (ехать сутки), и где-то на середине не выдержал - достал карандаш и стал подчёркивать те места, которые казались очень важными: сначала - слова, затем - выражения, затем - предложения. Когда я теперь смотрю на эти пометки, то могу отметить странную вещь - к концу книги я просто вёл черту вдоль абзацев, порой - сплошную, на несколько страниц. Вероятно, тот опыт, который описывает Бибихин (в “Чтении философии” и где-то ещё, не раз), а именно - читая какого-то автора, хочется просто выписывать (от восторга или волнения) целые куски из текста, неизвестно зачем, незачем, потому что хочется. Спустя год-полтора я вернулся к “Лесу” (ибо он отпечатался в памяти как что-то чрезвычайно важное и совсем даже не “прочитанное”), но текст - не пошёл. Когда текст не идёт, это значит, ты читаешь его, даже кажется, что всё понимаешь, но не испытываешь этого первого восторга, будто в недоумении пожимаешь плечами: “да, всё так, ну и что?”. Тогда - и это касается не только Бибихина - я откладываю книгу, руководствуясь принципом стоиков - неправильно, невовремя или не тем прочитанная книга вредит сразу трём вещам - тому, кто читает; тому, кто её написал; и, самое главное - тому, о чём она написана, самому предмету. Если учесть, что “Лес” - обо всём, то есть буквально о том пространстве, где старается пристроиться, а затем претендовать на тотальность любая сознательная (то есть - надуманная) человеческая метрика, то я вредил бы таким невовлечённым “чтением” всему, что есть. Буквально.
Сейчас я вернулся к книге уже в четвёртый раз. И снова - восхищение. Однако, памятуя об опыте сладкоежек и сладострастников в принципе, читаю медленно - не больше страницы в день-два (хотя искушение велико - прочитал абзац, откладываешь книгу, начинаешь осмыслять - и кажется в этот момент, что надо читать дальше, там автор поможет тебе с твоими проблемами; но опыт показывает, что автор - может и поможет, может и нет, и в последнем случае просто увлечёт тебя на другое, а тем у ВВБ очень много, каждый абзац заслуживает книги; нет, думаю я, затеряюсь, останавливаюсь, думаю; к тому же, даже если автор будет говорить именно в ту сторону, в какую пошли твои самостоятельные мысли по мере его прочтения, это вовсе не избавляет тебя от проделывания хоть какой работы собственного мышления).
И, во-вторых, хочу привести три примера самого последнего чтения и ведущегося за ним размышления. Хвала богам, читая медленно, я ещё столь далёк от своих подчёркиваний “первого раза”, что они не отвлекают меня на ностальгическую чепуху в духе: “интересно, а почему тебе, в 2011=ом, это показалось интересным?”, когда мысль зависает ни в книге, ни здесь, а чёрт знает где. Это уже скорее напоминает работу археолога, только с той разницей, что раскапывает и восстанавливает он, живой, себя, будто бы уже мёртвого. Или, в любом случае, если не столь радикально, то, в любом случае, это работа по предельному самоотчуждению. Впрочем, я отвлёкся.
Пример первый: Халтура. Читаю такое предложение: “Так настоящий художник, или музыкант: цвет и тон ему своё, он сам и есть цвет и тон, настроение. Мастер начинает вчуствоваться в дерево, в глину. А кто не будет, то мы на каждом шагу видим, как у людей дела не клеятся. Слово халтура происходит от «поминок», польск. Chaltury: когда похороны, то это уже такое святое дело, накормят всякого, даже и попросят съесть кутью: угощение идёт в мёртвое; работа халтура тоже мёртвое, то, о котором Гераклит: мёртвое надо выбрасывать скорее чем нечистоты” (С.58).
Только что закончил диссертацию по бытию произведения искусства, и, мало того, написал текст о профанации (“ Диктатура профанации”). С profanus всё более или менее ясно - лишённый святости, непосвящённый, нечестивый. Слово “профанация” выбрано как первое подвернувшееся, в отличие от другого, куда более важного для текста - “бездарность”. Бездарный - буквально, лишённый дара, то есть, в первую очередь, не тот, кому что-то не подарили, но тот, кто не может дарить сам (см. о дарящей добродетели в Заратустре у Ницше). Тот, кто всегда нуждается - вот кто бездарен. И тут я понимаю две вещи: первая - мне не хватало этой самой халтуры, вторая - эта халтура не так уж и проста. Мысль начинает ползти по нескольким направлениям сразу, укажу их, соединять не буду.
(1) Халтура - слово почти ругательное. Конечно, когда говорят: “взял халтуру”, это значит - не для души, ради денег только работаю (то есть в этом смысле сегодня почти все халтурят всегда). А похороны - это что-то важное, сосредоточенное. Угощают наверное всех не от безразличия (в мёртвое идёт), а потому что здесь любого угощения будет мало, потому как надолго надо, или жизнь всю - не искупить, и проч. Следовательно, само перенесение важного значения (похорон) на неважное (работу и ещё какую) - в каком-то смысле метафора. Ищу аналогии, нужна такая, где явное занижение смысла присутствует от перенесения в другой контекст, и, при этом, употребление во втором контексте заниженного значения не оскорбляет первого значения; можно сказать, требуется сама по себе халтурная метафора;
(2) Хочется, в применении уже к достойным вещам, называть халтурой вещи недостойные. То есть: законченные, готовые, “не те”, но претендующие на то, что они “те самые”. Поделки - с уничижительным оттенком. Можно на этом и остановиться, но ВВБ явно говорит: “работа халтура”, то есть - само делание, а не только лишь сделанное (которое тоже, конечно, окажется халтурой, но позже и не столь важно). А как оценить саму работу, пока она ещё не выполнена - к чему она ведёт - к халтуре или к “самому тому”? Думаешь себе, думаешь, и вспоминаешь кое-что из свежей докторской: наверное, дело в том, каким образом задействуется то, с чем работаешь. Иначе говоря - “ресурсы”. Что делаешь с материалом работы. Возвращаешься к аналогии с едой: когда не похороны, то люди кушают для поддержания сил, для приятственностей, для обрядовости - в конце концов (скоро праздники, Рождество, Новый год, застолья, но не в мёртвое). В живое едят. То есть - в то, что усиляет жизнь. На похоронах едят, чтобы приободрить мёртвого, в мёртвое. Мы не знаем - как именно ободрить мёртвого, покуда живы, и потому сгодится угощение любого (с поминального стола вряд ли будут гнать незнакомых; есть даже порода специальных людей, которые кормятся, переходя каждый день из одной поминальной столовой в другую; ещё и пироги заворачивают с собой). А как на творчестве это сказать? Произведение может усилять жизнь, а может её обессиливать (тема Ницше, безусловно). Но каков критерий? Ведь кто-то скажет: кому-то усилит, кому-то ослабит. Нет, такой подход не годится (кто-то всегда говорит об анонимном ком-то, то есть - никто о ни о ком). Это, опять же, к усилению и ослаблению относится, которое после работы, а здесь речь идёт ведь о ней самой. Может быть, дело о том, как работа протекает. Не в замысле, не в намерениях, а в том - как делаешь. Но здесь есть только два способа (больше я не вижу): либо делаешь, подавляя то, с чем имеешь дело (молоток как арт-объект), либо - давая ему расцвести, стать собой (молоток как молотящий по гвоздям). В одном случае произведение - нечто подавившее в себе весь материал, подчинившее его, и, даже если намерения его “добрые”, подавленность эта скажется, не там, так тут вылезет наружу, можно не сомневаться. В другом - даже если и без особых намерений сделано, но оно - раскрытие того, что ему служит. И последнее, будучи раскрытым, начинает служить произведению само, вытаскивает его. Как, скажем, можно рисовать государя, насилуя живопись (Никас Сафронов, имя им легион), в другом - какой-нибудь забор несчастный или мост, или пруд (Клод Моне, единичный случай). Халтура тогда начинает проясняться в своих значениях, но только лишь начинает.
Пример второй: То, чего нет, но существует. Тема очень важная, ещё откровенно с Гегеля (если не заходить в античность, ибо ВВБ туда зайдёт и без меня), действительно разумное, разумное действительно. Отлично, кто-то толкует так: всё, что действительно поэтому и разумно. Но ведь Гегель строже: очень много неразумного есть, но оно - недействительно, то есть - не действует, пустое, ни к чему. Оно может приносить пользу владельцу и поднимать его в глазах других, но оно - недействительно. Полезное уже полезно, а потому не может быть действительным (вспоминается притча о том, кто молится прилюдно - они уже получают награду свою, зачем же им ещё и Господь?). У ВВБ в других работах тема тоже всплывает постоянно, к примеру, сон Соловьёва, разбираемый в “Чтении философии” - закон приснился, он - закон, и пусть он нигде не существует и не применим, но “он может и так, без существования, быть”. Это - очень важная и до сих пор даже на уровне статей не раскрытая никем тема. Но теперь - она же, хотя и чуть иначе, и даже направляет на другой ход мысли: “Из-за того, что «противоречия» между Платоном и Аристотелем в основном сконструированы, даже полезно наоборот читать их как дополняющих друг друга. Блестящее, характерное и признанное аристотелевское непризнание бытия за видами и родами, «животное вообще» существует только в воображении, вид ослов существует может быть в большей мере, но всё равно не вполне, и единственно есть только вот этот осёл, и тот другой, - т.е. запрет, при разглядывании вот этого осла, с такими ушами и большими глазами, на гипостазирование ослиности, запрет на вынесение её ещё куда-то вовне за этого вот осла. Или, пожалуйста, можно вынести осла вообще, считать ослов на один, два, три, но при этом надо помнить, что мы считаем то, чего нет, и берём на себя ответственность за то, что занимаемся тем, чего нет. Вся прикладная математика будет рискованным делом, если забыть, что когда она считает: «одна вещь, две вещи», всё равно какие, она уже тем самым скользнула в то чего нет” (С.65).
И, чуть ниже, о том же: “Пример наугад: лет триста назад счёт населения как теперь был бы невозможен, слишком явной казалась разница между тягловым мужиком и женщиной, тем более стариком, ребёнком, так что счёт вёлся по существу семьями, или дворами. В теперешних переписях все классы населения как бы собраны вместе, выровнены. Чем обеспечена эта в сущности неограниченная тенденция охватывающего обобщения” (С. 67).
Здесь очень много вещей надо думать, просто аж голова кружится (это не метафора). Например, о том, что человек берёт на себя “ответственность за то, что занимается тем, чего нет”; буквально - человек отвечает сущему миру отказом в сущести этого мира, сам становится таким отказом (Рансьер вписывает несогласие с сущим в “природу” человека). Или, например, о том, что будет с новым проектом семейного кодекса при нынешней системе переписи населения “поштучно”. Или, например, о методах математики и о том, что придаёт математикам такую самоуверенность по отношению к “гуманитариям” (об этом тоже писал недавно). Можно и нужно обо всём этом думать, прежде чем двигаться дальше. Но, вот, сейчас думается конкретно вот о чём: о том, как правит нами незримое и несущее. Буквально: речь идёт о генеалогии “господства техники” у Хайдеггера или “гештальта рабочего” у Юнгера. Так же, как ослами правит счёт (вспоминается мультик: “он нас посчитал!”, обиженно ревели, мычали и блеяли звери про одного молодого козла, ни дать ни взять - современного “успешного” менеджера), и чисел не видно, а ослов - да, видно, вот они - первый, второй и так далее, так же дело обстоит и с техникой. Несуществующие числа делают для привыкших к счёту людей ослов видимыми. Техника у Хайдеггера есть способ выведения сущего из потаённости, один из способов истинствования. У Юнгера гештальт рабочего правит эпохой, но, при этом, уже видно всё, ему принадлежащим, а самого гештальта, нет, не видно. Впрочем, знающие люди сами додумают.
Пример третий: Лес и метрика. Последнее, совсем кратко: кажется, всё же, метрика не столь уж и произвольна, то есть - свободна от леса. Конечно, она выстраивает эффекты “самостоятельности” (жалкие претензии людей на то, что они-де должны заботиться о природе, якобы сами люди - не природа), но, тем не менее, своей устойчивостью всякая метрика социального толка углублена корнями в лес по самое нехочу. Это можно проследить на анализе, который ВВБ делает применительно к праву в своём “Введении в философию права”. Может быть, он сам этих параллелей явно и не проводит, но, тем не менее, здесь можно было бы их разработать, сопоставив темы “Права” и того, как они разрабываются, с темами “Леса”. О метрике ещё - самое начало “ Дневников Льва Толстого”, но теперь хватит уже.