Как я внутри стихотворения Ходасевича оказался Набоковым
Состояние, прямо скажем, было не очень. Но надо сделать два подступа.
Первый подступ. Ещё на лекциях по эстетике мой преподаватель (ныне коллега) выразился по поводу кого-то из древних довольно грубо: “Философ он был хороший, но вот оказался полным мудаком, потому что покончил с собой”. Помню, я тогда встрепенулся: “Это почему же?”, на что получил лаконичный и безапелляционный ответ: “Потому что покончить со своей жизнью может только конченный мудак”. Я с этим был не согласен тогда, не согласен и ныне. Даже отходя от почти софистического встречного вопроса: “А каким мудаком должен быть тот, кто, являясь законченным мудаком уже при жизни, остаётся всё же жить - и портить жизнь себе, равно как и окружающим?”. Да, не в этом вопросе дело.
Второй подступ. Ольга Седакова в одном из своих текстов говорит о том странном состоянии, когда человек, решившийся на самоубийство, вдруг неожиданно засыпает. Будто неведомая какая-то сила бьёт по нему сном. Полагаю, что у психологов будут на этот счёт свои объяснения (какая-нибудь жижа вроде: страх, мля-мля-мля, выключение функций организма ради сохранения организма, и проч., и проч.). Дело не в объяснениях, а в самом обстоятельстве: неожиданный, прямо перед набегающей неотвратимо (казалось бы) смертью - сон.
Итак, состояние, прямо скажем, было не очень. Я сказал себе три вещи, сказал вслух, ибо в комнате никого не было, а было бы - всё равно бы сказал, ибо состояние было не очень.
Вещь первая: “Мне больше неинтересно жить. Мне вообще всегда было неинтересно жить, но почему-то прежде находились силы на то, чтобы придавать жизни интерес. И даже убеждать в этом других. Но теперь - нет, не хочу. Силы, может быть и есть, но не хочу”.
Вещь вторая: “Творчески я похож на унылый отсвет собственных подъёмов, которые пройдены. Что-то важное ты уже сделал, теперь налицо инерционные потуги, а это - жалкое состояние. И хорошо, что тебя никто не видит, потому что это ещё и жалкое зрелище. Не хочется быть собственной обезьяной”.
Вещь третья: “Наверное, нужно быть большим оптимистом, чтобы полагать, что всё хорошее в этой жизни ты уже видел, а потому и смотреть в ней больше не на что. Но, во-первых, у меня очень болит единственный глаз (и даже если будет на что смотреть, я уже не увижу), и, во-вторых, жаль только непрочитанных хороших книг”.
Ещё я сказал: “Прости меня Алёнка”.
И неожиданно заснул. Видимо, чтобы не стать конченным мудаком.
И снилось мне странное. Я на балу (! - вы когда-нибудь были на балу? нет? в кино-то хоть видели? вам, наверное, нравятся такие фильмы? мне - нет, не нравятся, и на балу я тоже не был никогда). Но, тем не менее, я на балу.
Общаюсь с четырьмя дамами, они все хороши, в старинных платьях, у них длинные волосы (три брюнетки, одна блондинка), мы пьём шампанское и смеёмся, несём чепуху.
А между прочим, за окном - ХХ век, этак 1970-ый год. Или около того. Но нам хорошо. И даже не потому, что я - с этими девушками, а просто хорошо и покойно. Там благостно само по себе.
И вот решаю я шутку устроить, и начинаю стихотворение Ходасевича читать на память, то, что “Перед зеркалом” называется. Когда я дохожу до строчки “танцевавший на этих балах…”, то понимаю, что читаю стих про себя, что я - внутри стихотворения.
И не хочу его дочитывать, потому что окажусь на парижском чердаке.
Я замолкаю.
Они, улыбаясь, смотрят на меня, несколько мгновений ждут - пока я продолжу, и одна из них не выдерживает: “Ну же, что же Вы замолчали?”.
И вместо того, чтобы продолжить, я говорю ей: “А Вы узнали - кому это стихотворение написано, и даже точнее - о ком оно?”
Естественно, они не узнали. И тогда я говорю:
“Это Вашему папеньке (так и говорю: “папеньке”) - Владимиру, мадмуазель Набокова, ему. Так что, в некотором смысле - это и Вам тоже”.
И думаю судорожно: откуда же я это знаю? И кто я тогда сам? И, чёрт возьми, что это за путаница?!
А они все рассмеялись.
А я - проснулся.
И не сказать бы, что состояние стало очень.
Но в этом сне - будто загадка. Или ерунда какая-то.
А впрочем, возможно, что и то и другое сразу. Как и в моей жизни.
Слово "я" в моём рассказе, не считая названия и этого вот примечания, использовано в значении меня всего двадцать раз, в то время как последняя буква алфавита - семьдесят семь раз.
Первый подступ. Ещё на лекциях по эстетике мой преподаватель (ныне коллега) выразился по поводу кого-то из древних довольно грубо: “Философ он был хороший, но вот оказался полным мудаком, потому что покончил с собой”. Помню, я тогда встрепенулся: “Это почему же?”, на что получил лаконичный и безапелляционный ответ: “Потому что покончить со своей жизнью может только конченный мудак”. Я с этим был не согласен тогда, не согласен и ныне. Даже отходя от почти софистического встречного вопроса: “А каким мудаком должен быть тот, кто, являясь законченным мудаком уже при жизни, остаётся всё же жить - и портить жизнь себе, равно как и окружающим?”. Да, не в этом вопросе дело.
Второй подступ. Ольга Седакова в одном из своих текстов говорит о том странном состоянии, когда человек, решившийся на самоубийство, вдруг неожиданно засыпает. Будто неведомая какая-то сила бьёт по нему сном. Полагаю, что у психологов будут на этот счёт свои объяснения (какая-нибудь жижа вроде: страх, мля-мля-мля, выключение функций организма ради сохранения организма, и проч., и проч.). Дело не в объяснениях, а в самом обстоятельстве: неожиданный, прямо перед набегающей неотвратимо (казалось бы) смертью - сон.
Итак, состояние, прямо скажем, было не очень. Я сказал себе три вещи, сказал вслух, ибо в комнате никого не было, а было бы - всё равно бы сказал, ибо состояние было не очень.
Вещь первая: “Мне больше неинтересно жить. Мне вообще всегда было неинтересно жить, но почему-то прежде находились силы на то, чтобы придавать жизни интерес. И даже убеждать в этом других. Но теперь - нет, не хочу. Силы, может быть и есть, но не хочу”.
Вещь вторая: “Творчески я похож на унылый отсвет собственных подъёмов, которые пройдены. Что-то важное ты уже сделал, теперь налицо инерционные потуги, а это - жалкое состояние. И хорошо, что тебя никто не видит, потому что это ещё и жалкое зрелище. Не хочется быть собственной обезьяной”.
Вещь третья: “Наверное, нужно быть большим оптимистом, чтобы полагать, что всё хорошее в этой жизни ты уже видел, а потому и смотреть в ней больше не на что. Но, во-первых, у меня очень болит единственный глаз (и даже если будет на что смотреть, я уже не увижу), и, во-вторых, жаль только непрочитанных хороших книг”.
Ещё я сказал: “Прости меня Алёнка”.
И неожиданно заснул. Видимо, чтобы не стать конченным мудаком.
И снилось мне странное. Я на балу (! - вы когда-нибудь были на балу? нет? в кино-то хоть видели? вам, наверное, нравятся такие фильмы? мне - нет, не нравятся, и на балу я тоже не был никогда). Но, тем не менее, я на балу.
Общаюсь с четырьмя дамами, они все хороши, в старинных платьях, у них длинные волосы (три брюнетки, одна блондинка), мы пьём шампанское и смеёмся, несём чепуху.
А между прочим, за окном - ХХ век, этак 1970-ый год. Или около того. Но нам хорошо. И даже не потому, что я - с этими девушками, а просто хорошо и покойно. Там благостно само по себе.
И вот решаю я шутку устроить, и начинаю стихотворение Ходасевича читать на память, то, что “Перед зеркалом” называется. Когда я дохожу до строчки “танцевавший на этих балах…”, то понимаю, что читаю стих про себя, что я - внутри стихотворения.
И не хочу его дочитывать, потому что окажусь на парижском чердаке.
Я замолкаю.
Они, улыбаясь, смотрят на меня, несколько мгновений ждут - пока я продолжу, и одна из них не выдерживает: “Ну же, что же Вы замолчали?”.
И вместо того, чтобы продолжить, я говорю ей: “А Вы узнали - кому это стихотворение написано, и даже точнее - о ком оно?”
Естественно, они не узнали. И тогда я говорю:
“Это Вашему папеньке (так и говорю: “папеньке”) - Владимиру, мадмуазель Набокова, ему. Так что, в некотором смысле - это и Вам тоже”.
И думаю судорожно: откуда же я это знаю? И кто я тогда сам? И, чёрт возьми, что это за путаница?!
А они все рассмеялись.
А я - проснулся.
И не сказать бы, что состояние стало очень.
Но в этом сне - будто загадка. Или ерунда какая-то.
А впрочем, возможно, что и то и другое сразу. Как и в моей жизни.
Слово "я" в моём рассказе, не считая названия и этого вот примечания, использовано в значении меня всего двадцать раз, в то время как последняя буква алфавита - семьдесят семь раз.