Непериодический вестник. Полюбить за пару дней
- В моём мире... - ласково сказала Дашка, глядя в потолок. С этой фразы в последнее время у нас много чего начиналось. По-моему, прекрасная формула вежливости. Может, у вас как-то по-другому, а у нас вот так, давайте сверим часы, соотнесем реальности, обсудим, запланируем, сообразим.
- В моём мире ты ведёшь нас на экскурсию по Иркутску, - сказала Дашка. - В эту субботу.
Идея была гениальна. Каждый из нас должен был придумать для остальных экскурсию по Иркутску своего сердца, мечты, памяти, по Иркутску своей личной истории. Показать другим, каким мы знаем этот город, где точки максимальной связи и значимости. Это означало, что мне надо было не то придумать, за что полюбить Иркутск, не то вспомнить, за что я его любила, и сделать это за два дня.
В центре моего Иркутска изначально было пустое пространство, как будто камень ударил в картину и прорвал её насквозь. Отношения с городом не складывались. Я всегда хотела вернуться на родину. Это было невозможно даже тогда, когда и я, и родина ещё существовали. Мы с ней стали другими, возвращаться не только некому, но и некуда. Давным-давно моя жизнь опрокинулась в этот город - в один из городов. Пустое место в центре осталось с этих незапамятных времён, и мне предстояло закрыть его за два дня. Соединить обрывки и что-то сделать с этой пустотой, которая была здесь с самого начала.
Я вспоминала те встречи с городом, когда я пыталась разглядеть в нём что-то своё, какой-то далёкий привет. Искала сквозняк, искала места, которые заговорят со мной на моём родном языке. Деревянные дома - их подоконники были вровень с землёй, и те, кто жил в них, делали в окошках миниатюрные выставки - мох, вата, ёлочные игрушки, шишки, куклы, серпантин. Запах родины - снег, хвойный дым. Электрички во сне и наяву... куда угодно уеду в электричке со сломанной дверью. Буду стоять в тамбуре и смотреть в открытую дверь: граница здесь, она открыта.
Могилы на Радищевском кладбище, которым носила цветы, - они были так же чужды месту и так же вросли в него, родные и неизвестные - Феттич Катарина, Брилз Елизабеда, Марта и Антон Томпсоны лежали рядом, головами в другую сторону, чем все остальные, и белки с воронами мелькали среди сирени и рябин. Я вспоминала свои потери - девять ступенек Саграды (её отреставрировали, и она больше не Саграда), дом с драконом на фасаде, кинотеатр "Пионер", деревянные слоны с улицы Пржевальского. Какая-то крыша, на которой стояла, какие-то вагоны, по которым прыгала, камень среди реки, на котором сидела всю ночь. С каждым воспоминанием город терял смысл - точнее, обретал изначальную бессмысленность. Счастливей всего в жизни я была на платформе станции Мельниково, и теперь посмотрела, проезжая мимо, какая она. Серая, в трещинах и морщинах. И даже не серая, а как бы серая. Это нецвет, мнимая величина, знак отсутствия. В воспоминаниях она синяя. Тёмно-синий, цвет глубокого сияния. Синими были перила. И деревья - я помню синие ветки в синем небе. Сама платформа была белая, как рафинад. И сквозь всё это катились неслышные, нестрашные воздушные цунами, не калечили, не сбивали с ног - аккуратно поднимали и опускали. Сейчас неподалёку от платформы ушла углом в землю надпись "Перегной". Перила образовывают харибду - ряд металлически пустых глаз с вертикальными зрачками. Электричка трогается. Ива протянет коготки, и тут же её обезьяньи злые лапки, её возникшие из бесформенного небытия черты прекращают существовать, и в куче очертаний и объёмов уже не различаешь линию.
Я собирала чувства к городу годами, по нитке, по лоскутку. Нитки тлели и рвались, но речь шла уже о жизни. Полюбить город для меня уже значило полюбить свою жизнь. Что-то в ней должно было быть такое, что сможет справиться с обессмысливанием, с опустошением. Закатный свет, сосновый лес над Иркутом. Аэропорт ночью. Заросшие травой трамвайные рельсы предместья. Двор, в котором маленький, грустный, напуганный, добрый ребёнок в тёплой куртке с мишками сделал первые два шага - к бездомной кошке и ко мне. Разрушенные дома, которые я фотографировала и прощалась с ними за всех людей. Дерево-женщина Энта - она плачет, когда кончается зима, а потом украшает зелёные волосы синицами и слёзы её высыхают. Световые арки на набережной. Переулки Ново-Ленино. Ондатр в сентябрьской воде. То бревно на берегу, те руины водозаборной станции, где я лазила в рыжем кожаном пальто, та белая арка.
Экскурсии не было. Но я собрала свой город. Он такой маленький, что помещается в руке, он состоит из находок и потерь, которые сравнялись в счёте. Никакая память не отчуждается с такой скоростью, как городская, никакая радость не развеивается по ветру так быстро. В этом городе ничего нельзя сохранить. Но я смогла увидеть его целиком. Теперь у меня есть как будто стекло цвета вечернего вечного солнца. Я смотрю сквозь него на город, на один из городов - а потом глазами города, отражая и выдумывая, смотрю и на себя. Мне стыдно желать, чтобы чьи-то наполовину вымышленные глаза взглянули на меня сквозь это закатное солнце, чтобы этот свет, не убывающий в остановленном времени, забрал меня с головы до ног, сделал исчезающе-прекрасной, достойной быть видимой.