Александр МЕЖИРОВ об Игоре ШКЛЯРЕВСКОМ "Вопросы литературы" №3 2018
Александр МЕЖИРОВ
«В городе ночью шумят листопады...»
О поэзии Игоря Шкляревского
Сегодняшняя страница «Дневника поэзии» посвящена только что отмеченному в России шестидесятилетнему юбилею поэта Игоря Шкляревского. Хорошо помню, как когда-то (сегодня уже так давно и так неожиданно), вдруг, среди навязчивого полнозвучия так называемых «железных рифм» прозвучали слабые, глагольные, прозвучали так свободно и бескорыстно, что я невольно прислушался. Это были первые книги молодого, совсем молодого Игоря Шкляревского. В них улавливались - предназначение, данность, судьба. Что же было дано? Мера свободы, точное воображение, своя собственная раскачка ритма в старых традиционных канонических размерах, длинное дыхание строки, преданность жизни такой, какая она есть, и неизбывное ощущение бренности. Сердце равно отважное и ранимое, черты, приобретенные прежде опыта:
В городе ночью шумят листопады.
Воздух трещит за дощатой стеной.
Я засыпаю, лечу под канаты
и, просыпаясь, трясу головой.
Радости жизнь для меня не избыла.
Что мне какой-то проигранный бой?
Вечером слава меня обделила.
Утром уже окрылила любовь.
Юноши дуют в спортивные трубы.
Кружится мусор вчерашнего дня.
Листья летят, и в разбитые губы
Рыжая Майя целует меня.
Любой секрет в стихах можно разгадать. Но здесь не секрет - а тайна. Тайна множественного числа. Единственное число - «шумит листопад» - ничего в этом контексте не выражает.
Что же еще было дано?
О жизненном опыте позаботилось время.
И вот таким образом, с книгами «Я иду!» и «Лодка», в поэзию действительно пришел новый поэт Игорь Шкляревский.
Потом были «Фортуна» и «Воля».
Книга «Фортуна» принесла Шкляревскому известность.
«Воля» подтвердила неслучайность читательского интереса.
Для меня «Фортуна» была неотделима от первых книг - высшая ступень определенного творческого периода. Хотя уровень формального и фактического мастерства в этих книгах иной, чем в «Воле» и тем более в «Ревности».
Видимо, «Воля» и «Ревность» по общему, именно общему своему уровню требуют какой-то иной оценочной меры. Наиболее цельная книга, как мне по-прежнему кажется, - книга «Фортуна». По сравнению с ней «Воля» полна внутренних и внешних противоречий. Но и задача, миры этих книг - они просто несоизмеримы. По сравнению с «Фортуной» мир книги «Воля» значительно вертикальней, сознание поэта потрясено открывающейся глубиной жизни. Этот глубокий сложный мир требовал дальнейшего выяснения.
И вот так появилась книга «Ревность», сложившаяся вслед за «Волей». С разгона, без остановки, по живому следу. Видимо, иначе быть не могло. Остановиться - означало потерять след. Подстерегали атмосфера беговой дорожки, царящая в тогдашней поэзии, культ новой книги, культ строчечного объема, чем больше, тем лучше, однако новый вертикальный характер миросозерцания ставил серьезные препятствия, через которые просто перешагнуть было невозможно. Соответственно увеличился творческий риск. Не все препятствия Шкляревский преодолел. Некоторые он обходил и поэтому то над одной, то над другой строкой как-то нет-нет да и мелькнет призрак беспрепятственного письма. Не то чтобы строчка была явно слабая, здесь выручает заведомый профессионализм, кстати, родной брат беспрепятственности. Но стали появляться строки, которые можно было бы написать и другим размером. Как будто не от слова, не от единственно возможного ритма они возникали, а от слишком предварительного замысла.
Заведомый профессионализм. Что это значит? Ну да, конечно, после Баратынского любителем быть невозможно. И все же настоящие стихи по-прежнему пишутся «чем случайней, тем вернее». А рифма поэзия - профессия если по теперешним вкусам и хороша, то она ведь не семантическая, не смысловая, смысл другой, здесь какое-то противоречие. Поэзия всегда там, где противоречие это удается преодолеть, сделаться мастером, но не превратиться в заведомого профессионала, именно в заведомого. Творческая воля направлена не на то, чтобы заставить себя писать стихи, а на то, чтобы душа не ленилась. Временами казалось, что Шкляревский пишет недостаточно мало; смелость, конечно, города берет, но в поэзии отношение к Слову складывается из отваги и из робости, и если робости не хватает, появляется беспрепятственность письма и привкус заведомого профессионализма. Это неизбежные спутники в данном случае.
Относится это и к взаимоотношениям поэта с природой, которой посвящены многие стихи «Ревности». «Теперь это модно - природу любить...» - пишет Шкляревский. Его стихи, конечно, написаны по другому велению. Для Шкляревского природа не просто предмет созерцания, не повод продемонстрировать познания в этой области, но образ времени, соучастница жизни, соучастница истории и даже повседневных событий. Думаю, что сегодня именно в его стихах слова о ней, о природе, звучат наиболее живо и органично, естественно. И не случайно в начале, в самом начале этой страницы, я обратил ваше внимание на постоянную мысль поэта, как бы прикованную к лону природы.
«У каждого поэта есть свое, почти физическое ощущение времени» - это из записной книжки Шкляревского. Он говорит: «Для меня это - река, резкая свежесть бегущей воды, чувство виноватой благодарности уходящему, убегающему, пропадающему за горизонтом. В детстве я часами неподвижно сидел возле реки, провожая ее глазами, слушая ее и радостно ее не понимая, но преклоняясь перед ней, как перед великой тайной, вечным источником жизни. Река научила меня встречать и одновременно провожать каждое мгновение». Вот так пишет Шкляревский. Это из предисловия к «Ревности», последняя фраза. Искренность этих слов несомненна и подтверждена лучшими стихами поэта.
Но как бы ни любил Шкляревский природу, что бы она для него ни значила, волнения по поводу некоторых предварительных итогов «борьбы» в кавычках, в больших кавычках, борьбы человека с природой в ряде стихотворений, как мне кажется, у Шкляревского все-таки умозрительны и выглядят благими намерениями, которыми дорогу в рай не вымостишь. Защищать природу от человека - это, пожалуй, легче, чем защищать человека от людей. И от природы. Еще легче, конечно, не согласиться со мной, возразить, что природа и человек неделимы. И все-таки... Какая-то инерция пристрастья, порождающая повторы, нравоучительные строки, охранительские крайности, это переизбыток, именно переизбыток темы.
Я преднамеренно смешал самые ранние, ранние и в то же время совсем новые стихи Игоря Шкляревского. Я смешал их и для вас и для себя, чтобы ощутить единство.
Мой младший брат меня сильнее,
мой младший брат меня умнее,
мой младший брат меня добрее,
решительнее и храбрее!
Меня он в драке подомнет,
на свадьбе ночью перепьет,
а утром на реке обловит
и первый душу мне откроет.
На сто моих боровиков
сто пятьдесят в его корзине,
сто пятьдесят моих шагов
покроет сотнею в долине.
О, Господи, чему ж я рад,
честолюбивый и ранимый?
Но ведь приехал брат любимый,
непобедимый младший брат!
Как трепетно легли на бумагу эти строки. Стройная, благородно строгая, почти скупая, аскетическая форма и смысловое богатство. Редкая для современной поэзии соразмерность. Стальная балладная пружина, стесненная замыслом до предела, не дает словам разбегаться, не допускает синтаксической суеты и всей силой напряжения создает необходимые инверсии.
В поэзии Шкляревского отложились зримые приметы воспитания, запечатленного в слове. Это ведь источник душевной чистоты. Приметы эти - неоценимое наследство. Даже бездомный быт не властен над ними:
Год пятьдесят второй
играет на трубе,
поет над головой
в сиротской синеве.
Стена и двор пустой.
Мелькнул осенний лист.
В окне трубит отбой
детдомовский горнист.
Так журавли трубят,
когда в последний раз
внизу дубы горчат
и бредит желтый вяз.
И мы летим во сне,
летим к себе домой
в сиротской синеве
над отчею землей.
Поразительно точное ощущение сна, выраженное в слове, как будто написаны эти стихи во сне.
Конечно, нетрудно по формальным признакам поместить Шкляревского в какую-либо из многочисленных наших поэтических обойм или генераций. И все-таки он будет стоять особняком. Особых новаций вроде бы не принес, зато привел в движение какие-то массы жизни, неподвижные прежде. Потому что повел беседу, спор с чередой времен, с цепью, а не с одним звеном в этой самой цепи.
Его стихи современны, а не злободневны. Прямой пафос поэзии Шкляревского - утверждение. Однако внимательный читатель услышит в этом пафосе меланхолическую ноту тревоги, тревоги о прочности мироустройства, миропорядка. Напористая, мускулистая, волевая ритмика некоторых его стихотворений - это не самоцель, это стремление сохранить гармонию, заглушить тревогу и, в конечном итоге, победить ее. Это борение духа, а не гимнастика.
Современный стих страдает от насильственного соединения разнородных начал. Поэзия Игоря Шкляревского чужда эклектизма, она изначально связана с совершенно определенной традицией. Я думаю, что решающее влияние на него оказали Лермонтов и Блок. Затрудняюсь назвать какого-нибудь из современных поэтов. Его стихи конкретны в высшем смысле слова. То есть в движении своем совершают путь от конкретного к общему, а не уповают на реалии, на детали, как на окончательную творческую цель.
С пушкинских времен проза стала и остается существующей реальностью поэзии.
Современный поэт Игорь Шкляревский тоже пишет, «каждый стих гоня сквозь прозу», но не только сквозь, а обязательно навылет, не позволяя стиху застрять в прозе.
Это удается немногим.
Если же говорить о трудностях, стоящих перед Шкляревским, то они стоят перед ним потому, что - «прекрасное трудно».
Раскрылся дуб. Люблю похолоданье.
В нем чистота. Его боится тлен.
Ум бодрствует и прогоняет лень.
Все ощутимей жизнью обладанье.
Похолоданье. Сердце звонче бьется.
Земля спружинит. Молодость вернется.
Река до горизонта разольется.
И вдруг вершина тополя прогнется
от сквозняка, так низко пронесется
над городом двукрылый самолет.
И парашюта ярко-красный плод
тугим холодным воздухом нальется,
как будто рядом женщина пройдет,
толкнет бедром и резко засмеется.
И в заключение - восемь строк из книги «Прощание с поэзией»:
Скоро иву наклонит ненастье.
Я зароюсь под стог с головой.
И озноб есть в запасе у счастья,
и во мраке летающий вой.
Над болотами чибис заплачет,
ночью станет песок холодней.
Дай мне все, я не стану богаче.
Все возьми, я не стану бедней.