Мемуары г-жи де Лавальер. Глава XX.
К предыдущей странице
Я так хотела покинуть место, которое возненавидела из-за стольких неприятностей; а дату отъезда все не назначали. Тяжкие раздумья одолевали короля, как и меня, в то время, когда мы были вынуждены ненадолго разлучиться из-за приготовлений к моему отъезду; это, пожалуй, был первый раз, когда козни тех, кто не любил меня, оказались полезными мне; потому что, всеми доступными средствами мешая осуществлению замысла короля, они добились того, что, видя и моя собственное сопротивление, он отложил выполнение своего обещания. Тому причиной и мое нежелание возражать, и упреки, которыми его осыпала королева-мать, и законные жалобы молодой королевы, и все уловки, что придумывала Мадам, советуясь с г-жой де Суассон, чтобы уничтожить то, что они считали моей победой. Ах, сколь отличным от моего был их взгляд на вещи! Поддавшись на уговоры короля, я уступила ему накануне из уважения; но поразмыслив, как я уже сказала, я поняла, какое оружие я сама вложила в руки своих врагов и в какую пропасть я сама шагнула; поэтому я укрепилась в желании сопротивляться воле короля, как и его приказам. Со своей стороны, он тоже немало думал, и, учтя все то, что религия, приличия и небезразличие к моей собственной репутации могли ему внушать - он рассмотрел положение трезво; только король не может отступать от уже принятого решения, так что он долго боролся со здравомыслием, которое убеждало его отказаться от желания отнять меня у Мадам, что бы я ни делала и как бы это ни шло против его собственной воли. Тем не менее он не скрывал от Мадам своего намерения избавить меня от службы у нее, чем Мадам была сильно разгневана, так как она этого не просила; потому что даже если король волен отбирать у принцев все, что хочет, - делать так без их просьбы или согласия не положено.
Моя мать, в свою очередь, пришла ко мне по просьбе г-жи Орлеанской, к которой она сохранила величайшую покорность. Легко было увидеть, что эти поступки г-же Орлеанской были навязаны, и что она должна была только подчиниться воле двух королев. Да и король не был признателен моей матери за то, что она стала орудием г-жи Орлеанской, орудием в деле, которое ее не касалось. С этого времени король и не вспоминал о моей матери; он считал все то, что она сделала, неприятным, потому что смотрел на нее как на орудие всех тех выдумок, что появляются в головах у придворных. Это было справедливое суждение; но оно не оправдывало его плохого к ней отношения. Моя мать была верной подданной, и ни за что не стала бы мне вредить; она слишком хорошо доказала это мне своей нежностью и заботой ко мне и моему брату. И так же, как все хорошо воспитанные люди, она относилась к вышестоящим особам с величайшим уважением, добрая и любезная со всеми без исключения; более того, если дело хоть как-нибудь касалось ее интересов и чьих-то добрых намерений, ее можно было уговорить участвовать в чем угодно. К тому же ее нетрудно было убедить, что речь идет о моем счастье, и так уже поставленном под угрозу, о ее и о моей репутации, о том, чтобы отговорить меня от осуществления замысла, который рано или поздно обратится нам во вред и за который придется отвечать перед Богом однажды. Потому она пришла высказать мне свое мнение на правах матери, встревоженной и озабоченной счастьем своей дочери.
Король не удовольствовался отставкой меня из фрейлин Мадам, он захотел, чтобы меня посещали придворные дамы, и даже чтобы они сопровождали меня, когда я выходила из дома. Сперва этот призыв не был услышан. Упрямые в своей гордости, и несмотря на неотступные просьбы своих супругов, многие из них отказались встречаться со мной. Бедные дамы! Я не хотела этого от них, и ни в коем случае не держала на них зла за тайные оскорбления, что они мне адресовали. Однако я не могла смотреть без удивления на то, как самые нетерпимые ко мне больше всего искали встречи взглядами с королем и не отлучались от него, как от собственной тени. Вот почему я могу приписать их приличествующее отвращение ко мне не к их добродетельности, а скорее к зависти, которая ими овладела, и, быть может, к желанию угодить королевской семье, которую, без сомнения, раздражала королевская милость ко мне. Однако я не была оставлена всеми; были такие, что, возмущенные поначалу приказами короля, после смягчились; и другие, пришедшие ко мне по своей воле, и которые своим обществом смягчали общее отчуждение. Среди последних была и жена г-на де Бранкас, шталмейстера королевы-матери. Это была дама почтенного возраста, но все еще приятная в обхождении. Этот поступок стоил ей множества ссор, особенно со стороны тех, кто был в отчаянии, видя, что она подает пример, который мог оказаться заразительным. Королева-мать, привыкшая считать г-жу де Бранкас полноправным обитателем своего дома, была очень недовольна, и уже не простила ей знаки уважения, которые она мне оказала. Она давала ей это понять при каждом удобном случае, что доставляло мне некоторое неудовольствие. Король, зная об этом, ничего не говорил по этому поводу, но думал об этом немало. Он тогда обращался со своей матерью с величайшей осторожностью, меньше всего желая ее расстроить или испортить ей настроение, так как ее болезнь была очень опасна и постоянно дала повод бояться за ее жизнь; что и помешало Его Величеству поощрить поступок г-жи де Бранкас по отношению ко мне. Она хотела поста наместника для своего мужа. Г-н де Бранкас, очень добрый и достойный дворянин, имел один недостаток; он был до того рассеян и невнимателен к словам, что однажды Анна Австрийская, которая была осведомлена о его стремлениях, сказала ему, что «собирается замолвить за него словечко королю», г-н де Бранкас, который накануне был свидетелем того, как она выражала королю свое неудовольствие, ответил: «Не трудитесь, мадам, это может мне навредить». Государыня не рассердилась на эту наивную невнимательность; она любила г-на де Бранкас, хотя и не была к нему сильно привязана. Я думаю, что она тогда разрывалась между желанием получить для г-на де Бранкас желаемую им должность и страхом, что это назначение сочтут моей заслугой.
Раз уж я начала рассказывать о г-не де Бранкас, я не вернусь к остальному, не рассказав о некоторых его поступках. Будучи в обществе г-жи де Флеикс, которая только что потеряла мужа, он спросил ее, как г-н де Флеикс умер, хотя г-н де Бранкас знал об этом очень хорошо, присутствуя при его кончине; на это г-жа де Флеикс, которую не надо было долго упрашивать, чтоб она снова рассказала о деталях этой смерти, начала обстоятельный рассказ, оплакивая потерю такого достойного супруга. Г-н де Бранкас перебил ее этим внезапным вопросом: «Но, мадам, разве он умер?» Это была для него настоящая болезнь, это рассеянное настроение. В церкви я слышала его кричащим чихнувшему служке «Будьте здоровы!» и часто видела его вынимающим из кармана домашнюю туфлю, которую он принял за свой требник. Над этим смеялись, вот и все. Вернемся к его жене, то есть и ко мне тоже.
К следующей странице
Я так хотела покинуть место, которое возненавидела из-за стольких неприятностей; а дату отъезда все не назначали. Тяжкие раздумья одолевали короля, как и меня, в то время, когда мы были вынуждены ненадолго разлучиться из-за приготовлений к моему отъезду; это, пожалуй, был первый раз, когда козни тех, кто не любил меня, оказались полезными мне; потому что, всеми доступными средствами мешая осуществлению замысла короля, они добились того, что, видя и моя собственное сопротивление, он отложил выполнение своего обещания. Тому причиной и мое нежелание возражать, и упреки, которыми его осыпала королева-мать, и законные жалобы молодой королевы, и все уловки, что придумывала Мадам, советуясь с г-жой де Суассон, чтобы уничтожить то, что они считали моей победой. Ах, сколь отличным от моего был их взгляд на вещи! Поддавшись на уговоры короля, я уступила ему накануне из уважения; но поразмыслив, как я уже сказала, я поняла, какое оружие я сама вложила в руки своих врагов и в какую пропасть я сама шагнула; поэтому я укрепилась в желании сопротивляться воле короля, как и его приказам. Со своей стороны, он тоже немало думал, и, учтя все то, что религия, приличия и небезразличие к моей собственной репутации могли ему внушать - он рассмотрел положение трезво; только король не может отступать от уже принятого решения, так что он долго боролся со здравомыслием, которое убеждало его отказаться от желания отнять меня у Мадам, что бы я ни делала и как бы это ни шло против его собственной воли. Тем не менее он не скрывал от Мадам своего намерения избавить меня от службы у нее, чем Мадам была сильно разгневана, так как она этого не просила; потому что даже если король волен отбирать у принцев все, что хочет, - делать так без их просьбы или согласия не положено.
Моя мать, в свою очередь, пришла ко мне по просьбе г-жи Орлеанской, к которой она сохранила величайшую покорность. Легко было увидеть, что эти поступки г-же Орлеанской были навязаны, и что она должна была только подчиниться воле двух королев. Да и король не был признателен моей матери за то, что она стала орудием г-жи Орлеанской, орудием в деле, которое ее не касалось. С этого времени король и не вспоминал о моей матери; он считал все то, что она сделала, неприятным, потому что смотрел на нее как на орудие всех тех выдумок, что появляются в головах у придворных. Это было справедливое суждение; но оно не оправдывало его плохого к ней отношения. Моя мать была верной подданной, и ни за что не стала бы мне вредить; она слишком хорошо доказала это мне своей нежностью и заботой ко мне и моему брату. И так же, как все хорошо воспитанные люди, она относилась к вышестоящим особам с величайшим уважением, добрая и любезная со всеми без исключения; более того, если дело хоть как-нибудь касалось ее интересов и чьих-то добрых намерений, ее можно было уговорить участвовать в чем угодно. К тому же ее нетрудно было убедить, что речь идет о моем счастье, и так уже поставленном под угрозу, о ее и о моей репутации, о том, чтобы отговорить меня от осуществления замысла, который рано или поздно обратится нам во вред и за который придется отвечать перед Богом однажды. Потому она пришла высказать мне свое мнение на правах матери, встревоженной и озабоченной счастьем своей дочери.
Король не удовольствовался отставкой меня из фрейлин Мадам, он захотел, чтобы меня посещали придворные дамы, и даже чтобы они сопровождали меня, когда я выходила из дома. Сперва этот призыв не был услышан. Упрямые в своей гордости, и несмотря на неотступные просьбы своих супругов, многие из них отказались встречаться со мной. Бедные дамы! Я не хотела этого от них, и ни в коем случае не держала на них зла за тайные оскорбления, что они мне адресовали. Однако я не могла смотреть без удивления на то, как самые нетерпимые ко мне больше всего искали встречи взглядами с королем и не отлучались от него, как от собственной тени. Вот почему я могу приписать их приличествующее отвращение ко мне не к их добродетельности, а скорее к зависти, которая ими овладела, и, быть может, к желанию угодить королевской семье, которую, без сомнения, раздражала королевская милость ко мне. Однако я не была оставлена всеми; были такие, что, возмущенные поначалу приказами короля, после смягчились; и другие, пришедшие ко мне по своей воле, и которые своим обществом смягчали общее отчуждение. Среди последних была и жена г-на де Бранкас, шталмейстера королевы-матери. Это была дама почтенного возраста, но все еще приятная в обхождении. Этот поступок стоил ей множества ссор, особенно со стороны тех, кто был в отчаянии, видя, что она подает пример, который мог оказаться заразительным. Королева-мать, привыкшая считать г-жу де Бранкас полноправным обитателем своего дома, была очень недовольна, и уже не простила ей знаки уважения, которые она мне оказала. Она давала ей это понять при каждом удобном случае, что доставляло мне некоторое неудовольствие. Король, зная об этом, ничего не говорил по этому поводу, но думал об этом немало. Он тогда обращался со своей матерью с величайшей осторожностью, меньше всего желая ее расстроить или испортить ей настроение, так как ее болезнь была очень опасна и постоянно дала повод бояться за ее жизнь; что и помешало Его Величеству поощрить поступок г-жи де Бранкас по отношению ко мне. Она хотела поста наместника для своего мужа. Г-н де Бранкас, очень добрый и достойный дворянин, имел один недостаток; он был до того рассеян и невнимателен к словам, что однажды Анна Австрийская, которая была осведомлена о его стремлениях, сказала ему, что «собирается замолвить за него словечко королю», г-н де Бранкас, который накануне был свидетелем того, как она выражала королю свое неудовольствие, ответил: «Не трудитесь, мадам, это может мне навредить». Государыня не рассердилась на эту наивную невнимательность; она любила г-на де Бранкас, хотя и не была к нему сильно привязана. Я думаю, что она тогда разрывалась между желанием получить для г-на де Бранкас желаемую им должность и страхом, что это назначение сочтут моей заслугой.
Раз уж я начала рассказывать о г-не де Бранкас, я не вернусь к остальному, не рассказав о некоторых его поступках. Будучи в обществе г-жи де Флеикс, которая только что потеряла мужа, он спросил ее, как г-н де Флеикс умер, хотя г-н де Бранкас знал об этом очень хорошо, присутствуя при его кончине; на это г-жа де Флеикс, которую не надо было долго упрашивать, чтоб она снова рассказала о деталях этой смерти, начала обстоятельный рассказ, оплакивая потерю такого достойного супруга. Г-н де Бранкас перебил ее этим внезапным вопросом: «Но, мадам, разве он умер?» Это была для него настоящая болезнь, это рассеянное настроение. В церкви я слышала его кричащим чихнувшему служке «Будьте здоровы!» и часто видела его вынимающим из кармана домашнюю туфлю, которую он принял за свой требник. Над этим смеялись, вот и все. Вернемся к его жене, то есть и ко мне тоже.
К следующей странице