Мемуары г-жи де Лавальер. Глава XVIII.
К предыдущей странице
Я каждый день ходила к мощам Святой Женевьевы просить у нее исцеления для короля. Я поняла тогда, как этот правитель был дорог своему народу, видя толпы, появляющиеся в церкви; женщины, старики, дети приходили отовсюду просить небеса о сохранении драгоценной жизни. Если бы мой ум не был целиком занят одним лишь состоянием здоровья короля; если бы даже у подножий алтарей я не мучилась от земной любви, я бы без сомнения уступила благодати, которая снисходила на меня. Я припоминаю, что когда я впервые вошла в церковь, мне жутко сжало сердце, и я переполнилась ужасом, причин которого не могла осознать. Я была приучена в детстве слушать мессу каждый день, и я всегда приближалась к дому Господа с одним лишь тем чувством благочестия, с которым мы должны там появляться. При дворе я преследовала одну только цель, сопровождая Мадам в часовню, - ведь король был там; и, предпочитая мирские мысли мыслям, которые святое место должно было внушать мне, я думала лишь о короле; я чаще смотрела на него, чем на алтарь, где пролилась кровь Господа нашего; однако я знала, что это плохо. То, что делает мою вину тяжелее вместо ее облегчения, это не осознание моего положения (я его не осознавала), а сила, необходимая, чтобы вытащить меня из него. Иногда луч приходил сверху, озаряя меня и освещая мне святотатство, которое я совершала. В эти просветы благодати я чувствовала себя разрываемой странным противоречием, которое я видела между религией и своим поведением. «Как такое может быть,» - говорила я себе, - «чтобы, зная все то, что я знаю, я допускаю нечто совершенно противоположное во всем, что я делаю?» Тогда мне было стыдно находить в себе не твердую веру, а слабое и трусливое сердце, позволяющее мне падать в пропасть, всю глубину которой я измерила.
Я не поддалась гордыне и не думала, что исцелению короля все обязаны одним лишь моим молитвам, но я не сомневаюсь, что среди всех молитв, в которых люди просили за него, мои были самыми искренними и горячими; о чем только я не молила, чтобы получить исцеление для короля? Бог знает, тот, кого я так недостойно разочаровала, забыв его благодеяния тут же, как они были совершены для меня. Сколько обещаний вести себя пристойно, даже пожертвовать своей любовью. Увы! Вы прекрасно знаете, сдержала ли я это обещание.
Шел пятый день с того момента, когда опасность для короля миновала; хор благодарственных молитв заменил молитвы об исцелении. Все покинули церкви, чтобы показаться на улицах, в общественных местах, в Лувре, где осведомлялись о деталях болезни государя. Каждый был поражен тем, что ему рассказывали, и я видела, как важные люди плакали над трогательными рассказами. С каким христианским смирением король, казалось, был готов покинуть жизнь, путь которой для него всегда был усыпан лепестками роз! В двадцать пять лет он видел себя на смертном одре, как он видел бы себя в шестьдесят, - сильный духом, продолжающий заниматься делами королевства, контролирующий все, назначивший и регента, и членов совета, и министров. Очень поучительно, как мне рассказывали, было слышать его спокойный ответ рыданиям на улице: «Зачем плакать? Неужели у вас нет дофина? Господь отправил меня в этот мир, теперь он забирает меня назад; да свершится воля его!»
Он начал выздоравливать с тем же спокойствием духа, и это чудо, что жестокость болезни не отняла у него стойкости души. Он был внимателен к деталям, и его мысли были всегда ясны, исключая периоды бреда, который начинался у него три раза. Как только он почувствовал себя оправившимся, его первое слово было обо мне, и я часто задумывалась над рассказами о том, что он звал меня во сне и во время припадков, таким образом невольно открывая взору людей то, что так тщательно прятал, будучи в добром здравии. Он однажды сказал графу де Вард, который не покидал его: «Я все еще не могу ей написать, но несколько написанных ее рукой строк мне помогут!»
Вы понимаете, что я не стала дожидаться этого призыва, чтобы написать ему; я в первые же дни передала графу письмо, но только тогда доставил он его королю, который получил его и прочитал с чувствами, о которых вы можете себе догадаться. Вот оно:
«Почему я не могу вылечить вас ценой своей жизни! Вы не так уж долго болеете, а я снова убеждаю вас в том, что люблю вас. Но увы! Мое желание бесполезно! Ваше Величество от него не станет здоровее, а я так и буду пребывать в унынии, в которое меня повергла весть о вашей болезни.»
Я набросала эту записку, впервые услышав новость, а последним я написала ему вот это:
«Какой мукой для меня было узнать о том, что вы так сильно больны! Я очень хотела бы, чтобы это оказалось не более чем уловкой моих врагов, которые пустили этот слух, чтобы огорчить меня. Жизнь моего возлюбленного для меня бесценна, и я бы охотно отдала все сокровища и королевства мира, чтобы сохранить ее в безопасности! Если вы любите меня так же сильно, как я вас, то вам уже не терпится меня увидеть. Велите же мне явиться к вам, потому что иначе я не смогу больше жить.»
Ответ на это письмо не заставил себя ждать. Граф и г-н де Бэренган пришли за мной. Я пошла с ними, трепеща, явилась в Тюильри, и меня провели к королю, сидящему рядом с дорожкой в большом кресле. Каким бледным и растрепанным он стал за те шесть дней, что я не видела его! Он осунулся из-за болезни, его глаза потускнели, и ему тяжело было даже держать голову прямо. Я с первого взгляда поняла все это. От его вида в таком ужасном состоянии я не удержалась от крика и упала к его коленям - или в его объятья; должно быть, испытанное мною потрясение было слишком сильным, потому что на время я лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мы сидели на краю его кровати; он обнимал меня, и мы были одни; его взгляд оживился, а к цвету лица стала возвращаться обычная свежесть. Эти изменения он приписывал влиянию моего визита. Он сказал мне: «Любовь дарует новую жизнь, и сегодня я это испытал.» Кого бы не тронула нежность, которую он проявил! Его послушать, так одна только я сожалела о том, что он так скоро покидает эту жизнь, которую он ценил ее лишь за то, что я украшала ее. И продолжались разговоры, всегда о том же и всегда новые, потому что они шли от наших сердец и только мы были их предметом. Я расспрашивала короля о подробностях его болезни, о том, что он пережил, чувствовал, думал во время этих часов страдания; все это интересовало меня. И вот что он рассказал мне:
«Первые признаки болезни я почувствовал в субботу; она проявилась по возвращении с охоты, когда я слишком разгорячился в погоне за оленем. Возвращаясь, я сказал де Людру, что эта партия будет стоить мне дорого. Он неправильно понял смысл моих слов, потому что он посмотрел на меня, смеясь и ничего не отвечая, вообразив, что я имею в виду свой кошелек. К вечеру меня сразила лихорадка, и я дрожал уже в два раза сильнее; у меня были бред и горячка, временами спокойная, временами ужасная, потому что мне то казалось, что я рядом с вами, то казалось, что мы разлучены. Под влиянием одного только моего воображения не осталось ни одного обстоятельства нашей связи, которого я не вспомнил бы; я перенесся в те дни, когда я впервые увидел вас под деревьями Фонтенбло, где ваш голос так очаровал меня. Потом вдруг мы оказались заблудившимися посреди того леса, где тогда провели три часа, говоря друг другу вслух о том, что наши взгляды уже давно сказали друг другу. Потом природа моих снов изменилась, и из нежных, какими они были, они сделались темными и стремительными. Это была моя мать-королева, без конца мучившая меня упреками в страсти, к которой она должна была быть снисходительна, и досада Мадам, и ревность графини де Суассон, и интриги, жертвой которых вы должны были пасть. Все это представлялось мне в фантастических цветах, добавлявших снам очарования или уродства. В те моменты, когда моя болезнь была тяжелее всего, она казалась мне и самой сносной. Как прекрасно снова быть самим собой! И теперь, когда я выздоровел, я хочу только чтобы эта болезнь не вернулась ко мне; ведь она открыла мне сердца моих друзей, моего народа, о печалях и страхах которого я узнал, и я буду очень виноват, если отныне я не буду посвящать им дни, которые кажутся им столь дорогими, и не стану им во благо использовать власть, которую Господь для того мне и дал.»
К следующей странице
Я каждый день ходила к мощам Святой Женевьевы просить у нее исцеления для короля. Я поняла тогда, как этот правитель был дорог своему народу, видя толпы, появляющиеся в церкви; женщины, старики, дети приходили отовсюду просить небеса о сохранении драгоценной жизни. Если бы мой ум не был целиком занят одним лишь состоянием здоровья короля; если бы даже у подножий алтарей я не мучилась от земной любви, я бы без сомнения уступила благодати, которая снисходила на меня. Я припоминаю, что когда я впервые вошла в церковь, мне жутко сжало сердце, и я переполнилась ужасом, причин которого не могла осознать. Я была приучена в детстве слушать мессу каждый день, и я всегда приближалась к дому Господа с одним лишь тем чувством благочестия, с которым мы должны там появляться. При дворе я преследовала одну только цель, сопровождая Мадам в часовню, - ведь король был там; и, предпочитая мирские мысли мыслям, которые святое место должно было внушать мне, я думала лишь о короле; я чаще смотрела на него, чем на алтарь, где пролилась кровь Господа нашего; однако я знала, что это плохо. То, что делает мою вину тяжелее вместо ее облегчения, это не осознание моего положения (я его не осознавала), а сила, необходимая, чтобы вытащить меня из него. Иногда луч приходил сверху, озаряя меня и освещая мне святотатство, которое я совершала. В эти просветы благодати я чувствовала себя разрываемой странным противоречием, которое я видела между религией и своим поведением. «Как такое может быть,» - говорила я себе, - «чтобы, зная все то, что я знаю, я допускаю нечто совершенно противоположное во всем, что я делаю?» Тогда мне было стыдно находить в себе не твердую веру, а слабое и трусливое сердце, позволяющее мне падать в пропасть, всю глубину которой я измерила.
Я не поддалась гордыне и не думала, что исцелению короля все обязаны одним лишь моим молитвам, но я не сомневаюсь, что среди всех молитв, в которых люди просили за него, мои были самыми искренними и горячими; о чем только я не молила, чтобы получить исцеление для короля? Бог знает, тот, кого я так недостойно разочаровала, забыв его благодеяния тут же, как они были совершены для меня. Сколько обещаний вести себя пристойно, даже пожертвовать своей любовью. Увы! Вы прекрасно знаете, сдержала ли я это обещание.
Шел пятый день с того момента, когда опасность для короля миновала; хор благодарственных молитв заменил молитвы об исцелении. Все покинули церкви, чтобы показаться на улицах, в общественных местах, в Лувре, где осведомлялись о деталях болезни государя. Каждый был поражен тем, что ему рассказывали, и я видела, как важные люди плакали над трогательными рассказами. С каким христианским смирением король, казалось, был готов покинуть жизнь, путь которой для него всегда был усыпан лепестками роз! В двадцать пять лет он видел себя на смертном одре, как он видел бы себя в шестьдесят, - сильный духом, продолжающий заниматься делами королевства, контролирующий все, назначивший и регента, и членов совета, и министров. Очень поучительно, как мне рассказывали, было слышать его спокойный ответ рыданиям на улице: «Зачем плакать? Неужели у вас нет дофина? Господь отправил меня в этот мир, теперь он забирает меня назад; да свершится воля его!»
Он начал выздоравливать с тем же спокойствием духа, и это чудо, что жестокость болезни не отняла у него стойкости души. Он был внимателен к деталям, и его мысли были всегда ясны, исключая периоды бреда, который начинался у него три раза. Как только он почувствовал себя оправившимся, его первое слово было обо мне, и я часто задумывалась над рассказами о том, что он звал меня во сне и во время припадков, таким образом невольно открывая взору людей то, что так тщательно прятал, будучи в добром здравии. Он однажды сказал графу де Вард, который не покидал его: «Я все еще не могу ей написать, но несколько написанных ее рукой строк мне помогут!»
Вы понимаете, что я не стала дожидаться этого призыва, чтобы написать ему; я в первые же дни передала графу письмо, но только тогда доставил он его королю, который получил его и прочитал с чувствами, о которых вы можете себе догадаться. Вот оно:
«Почему я не могу вылечить вас ценой своей жизни! Вы не так уж долго болеете, а я снова убеждаю вас в том, что люблю вас. Но увы! Мое желание бесполезно! Ваше Величество от него не станет здоровее, а я так и буду пребывать в унынии, в которое меня повергла весть о вашей болезни.»
Я набросала эту записку, впервые услышав новость, а последним я написала ему вот это:
«Какой мукой для меня было узнать о том, что вы так сильно больны! Я очень хотела бы, чтобы это оказалось не более чем уловкой моих врагов, которые пустили этот слух, чтобы огорчить меня. Жизнь моего возлюбленного для меня бесценна, и я бы охотно отдала все сокровища и королевства мира, чтобы сохранить ее в безопасности! Если вы любите меня так же сильно, как я вас, то вам уже не терпится меня увидеть. Велите же мне явиться к вам, потому что иначе я не смогу больше жить.»
Ответ на это письмо не заставил себя ждать. Граф и г-н де Бэренган пришли за мной. Я пошла с ними, трепеща, явилась в Тюильри, и меня провели к королю, сидящему рядом с дорожкой в большом кресле. Каким бледным и растрепанным он стал за те шесть дней, что я не видела его! Он осунулся из-за болезни, его глаза потускнели, и ему тяжело было даже держать голову прямо. Я с первого взгляда поняла все это. От его вида в таком ужасном состоянии я не удержалась от крика и упала к его коленям - или в его объятья; должно быть, испытанное мною потрясение было слишком сильным, потому что на время я лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мы сидели на краю его кровати; он обнимал меня, и мы были одни; его взгляд оживился, а к цвету лица стала возвращаться обычная свежесть. Эти изменения он приписывал влиянию моего визита. Он сказал мне: «Любовь дарует новую жизнь, и сегодня я это испытал.» Кого бы не тронула нежность, которую он проявил! Его послушать, так одна только я сожалела о том, что он так скоро покидает эту жизнь, которую он ценил ее лишь за то, что я украшала ее. И продолжались разговоры, всегда о том же и всегда новые, потому что они шли от наших сердец и только мы были их предметом. Я расспрашивала короля о подробностях его болезни, о том, что он пережил, чувствовал, думал во время этих часов страдания; все это интересовало меня. И вот что он рассказал мне:
«Первые признаки болезни я почувствовал в субботу; она проявилась по возвращении с охоты, когда я слишком разгорячился в погоне за оленем. Возвращаясь, я сказал де Людру, что эта партия будет стоить мне дорого. Он неправильно понял смысл моих слов, потому что он посмотрел на меня, смеясь и ничего не отвечая, вообразив, что я имею в виду свой кошелек. К вечеру меня сразила лихорадка, и я дрожал уже в два раза сильнее; у меня были бред и горячка, временами спокойная, временами ужасная, потому что мне то казалось, что я рядом с вами, то казалось, что мы разлучены. Под влиянием одного только моего воображения не осталось ни одного обстоятельства нашей связи, которого я не вспомнил бы; я перенесся в те дни, когда я впервые увидел вас под деревьями Фонтенбло, где ваш голос так очаровал меня. Потом вдруг мы оказались заблудившимися посреди того леса, где тогда провели три часа, говоря друг другу вслух о том, что наши взгляды уже давно сказали друг другу. Потом природа моих снов изменилась, и из нежных, какими они были, они сделались темными и стремительными. Это была моя мать-королева, без конца мучившая меня упреками в страсти, к которой она должна была быть снисходительна, и досада Мадам, и ревность графини де Суассон, и интриги, жертвой которых вы должны были пасть. Все это представлялось мне в фантастических цветах, добавлявших снам очарования или уродства. В те моменты, когда моя болезнь была тяжелее всего, она казалась мне и самой сносной. Как прекрасно снова быть самим собой! И теперь, когда я выздоровел, я хочу только чтобы эта болезнь не вернулась ко мне; ведь она открыла мне сердца моих друзей, моего народа, о печалях и страхах которого я узнал, и я буду очень виноват, если отныне я не буду посвящать им дни, которые кажутся им столь дорогими, и не стану им во благо использовать власть, которую Господь для того мне и дал.»
К следующей странице