Новости Самиздата : упоминание сборника "Память"
Оригинал взят у philologist в К БИОГРАФИИ ЗАБОЛОЦКОГО (начало)
Оригинал взят у lucas_v_leyden в К БИОГРАФИИ ЗАБОЛОЦКОГО (начало)
История1 ареста и заключения Н. Заболоцкого до нынешнего дня многократно становилась предметом исследования: начиная с первого, появившегося еще в 1982 году, материала в Парижской «Памяти»2 и до наших дней. Основным источником сведений об этом периоде служил мемуарный очерк самого поэта, его письма родным, воспоминания современников и двухтомное следственное дело3. Источниковедение, связанное с архивами репрессивных органов, имеет свою специфику: в зависимости от политического климата в стране (и, вероятно, прочих, не столь удобоизмеримых факторов) модифицируется не только степень их закрытости, но и сам состав материалов дела. За последние двадцать лет менялся круг допущенных к следственным делам (сейчас на это могут претендовать почти исключительно прямые потомки репрессированных), категории безусловно недоступных документов (всегда были намертво закрыты доносы секретных сотрудников, но порой удавалось увидеть копии показаний свидетелей) etc. История исследований знает несколько примеров, когда правила менялись уже после допуска историка к документам: так, С. Куняев, знакомившийся в 1991 году благодаря временному послаблению режима со следственными делами поэтов А. Ганина, С. Клычкова и др., был за несколько дней предупрежден благожелателем о грядущем закрытии материалов - и успел надиктовать некоторое количество документов на диктофон4. Другой ученый, получивший уже в наши дни после долгих мытарств повторный доступ к материалам поэта NN, обнаружил, что папка с делом похудела на треть - причем за счет наиболее принципиальных текстов, недокопированных им в прошлый визит. Сочетание настойчивости и удачливости отдельных ученых (если во всех этих темных материях мы дерзнем говорить об удаче) позволило нескольким следственным комплексам быть напечатанными целиком - таково дело Мандельштама, документы о гибели Бенедикта Лившица5, материалы Бориса Корнилова6 и буквально считанные другие. С некоторыми оговорками к этому числу можно прибавить и Заболоцкого: в нескольких последовательных источниках воспроизводится если не полный состав дела, то, как минимум, наиболее принципиальные тексты из входящих в его состав: протоколы допроса, собственные заявления поэта, письма в его защиту.
Из этих документов реконструируется фабула дела, каким оно виделось злой фантазии следователей7. Арест и заключение Заболоцкого были частью так называемого «писательского дела», сфабрикованного Управлением НКВД по Ленинградской области. Оно началось с ареста поэтов Бенедикта Лившица (25 октября 1937 года) и Валентина Стенича (14 ноября 1937); на основании полученных у них под пытками показаний зимой-весной 1938 года были арестованы В. А. Зоргенфрей (расстрелян), С. М. Дагаев (расстрелян), Ю. И. Юркун (расстрелян), Г. О. Куклин, Ю. С. Берзин, Д. И. Выгодский, А. М. Шадрин, Е. М. Тагер и др. Судя по написанным под диктовку следователей однотипным показаниям, НКВД стремилось к воспроизведению на материале ленинградской писательской организации сюжета, уже опробованного в других областях: у «контрреволюционной организации» должен был быть центр в виде высокопоставленного руководителя, предписаны были связи с заграницей и националистически настроенными кругами из союзных республик. По этому шаблону в руководители прочили Н. С. Тихонова - но здесь, по непонятным сейчас причинам (кругом свергались куда более могущественные лица) машина дала сбой: сюжет стал разваливаться. Это видно и по динамике штампуемых приговоров: первые арестованные почти сплошь были казнены; Елена Михайловна Тагер, подписавшая признательные показания, была приговорена к десяти годам лагерей; Заболоцкий, дело против которого строилось на показаниях Лившица и Тагер, вину свою не признал и был осужден на пятилетний срок.
Вынужденная неполнота этой реконструкции обеспечена скудостью документальной базы: из официальных документов по этому делу введены в научный оборот лишь комплексы документов, восходящих к следственным делам Лившица и Заболоцкого. Ныне мы имеем возможность пополнить этот корпус еще несколькими текстами; их появление и бытование связано с особенностями работы юридической машины СССР в 1930-е - 1950-е годы. Несмотря на всеобъемлющую степень беззакония политических процессов, репрессивная практика казуистически включала некоторые рудименты внешнего соблюдения гражданских прав. На первый взгляд это кажется злым парадоксом: пытками вырывать у последственного подпись под собственноручным признанием в заведомо небывших грехах: не проще ли было бы эту подпись подделать (степень правдоподобия вмененного в любом случае от этого бы не изменилась)? Но нет - с атавистической последовательностью в миллионах случаев воспроизводился протокол, имитирующий беспристрастность следствия и надзор закона над ним. Собственно, первый акт трагедии - арест подозреваемого - был обязан происходить в присутствии понятого («А зачем этот понятой? - думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых»8). Понятым при аресте Заболоцкого был М. А. Епишкин - и неожиданно этот статист вдруг оказывается героем собственной драмы: он был дворником писательского дома на канале Грибоедова, где жил Заболоцкий; звали его Моисей Андреевич. Он запомнился дочери Б. В. Томашевского, жившей в том же доме: «Моисей был рыжий, удивительно молчаливый и добродушный человек, никогда никому ни в чем не отказывавший. Он всегда сидел в будке у наших ворот, а если был свободен, то рядом на лавочке, и покуривал. Борис Викторович называл его философом»9. В начале сентября 1941 года в его владениях (ноуменально: Набережная канала Грибоедова, 9, кв. 103; феноменально: дворницкая) поселилась Ахматова - после первых бомбежек она переехала жить к Томашевским, но ходить после воздушной тревоги на пятый этаж ей было тяжело - и Епишкин поставил ей тахту у себя в подвале-бомбоубежище. 17-го сентября она попросила его сходить за папиросами - и на улице Желябова его убило шальным снарядом. Благодаря современным разысканиям, мы можем вернуть ему годы жизни: 1878 - 194110.
Другим - несравненно более объемистым - атавизмом была прокуратура, в функцию которой входил надзор за законностью действий следственных органов. Как правило, основанием для формального вмешательства прокуратуры служил любой сбой следственного конвейера: жалоба подследственного или ходатайство его родственников почти автоматически влекло за собой появление дела прокурорского надзора, которое педантически заполнялось документами, иногда дублирующими следственное дело, а иногда собственными. Надо сказать, что в большей части случаев прокурор находился в полной симфонии со следователем, но для нас сейчас принципиален факт появления отложившегося в общедоступном архиве документального комплекса, резонирующего со следственным делом.
31 июля 1938 года в Отделе по спецделам Прокуратуры СССР была заведена папка № 66599-40, озаглавленная «Заболоцкий Николай Алексеевич»; этим же числом помечено обвинительное заключение (представляющее собой копию того, что хранится в следственном деле)11. Первый полностью оригинальный документ появится там восемь месяцев спустя: когда Заболоцкий будет уже находиться в исправительно-трудовом лагере в районе Комсомольска-на-Амуре. 24 февраля он пишет жене, что 18-го послал заявление наркому (этот текст сохранился в следственном деле). Но две недели спустя он отправил еще одно заявление, на этот раз адресовав его в Президиум Верховного совета СССР. Физически он представляет собой два листа грубой желтоватой крафт-бумаги, исписанных с двух сторон аккуратным характерным почерком Заболоцкого. Текстуально оно почти полностью совпадает с тем, что было отправлено наркому, хотя отдельные разночтения есть; вероятно, черновик или копию первого заявления ему удалось сохранить. Вот этот документ:
В Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик
заключенного Заболоцкого Николая Алексеевича,
ДВК г. Комсомольск-на-Амуре, Востлаг НКВД, 15 отд., 2 колонна
Заявление
Я поэт Н. Заболоцкий, б. член Союза Советских Писателей, автор двух книг стихов, переводчик поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре», был арестован органами НКВД в Ленинграде 19 марта 1938 года и постановлением Особого Совещания при Наркоме Внутр. Дел СССР от 2 сентября 1938 года по делу № 43838 приговорен «за троцкистскую к.-р. деятельность к отбыванию наказания в исправ.-труд. лагерях НКВД сроком на 5 лет.
На следствии я узнал, что по показаниям ранее арестованных ленинградских писателей Лившиц Б. К. и Тагер Е. М., я якобы состоял членом к.-р. писательской организации в Ленинграде, группировавшейся вокруг известного поэта Тихонова Н.С., и, в целях борьбы с Советским строем, печатавшей в ленинградской прессе свои к.-р. литературные произведения. Одним из таких произведений названа моя поэма «Торжество Земледелия», написанная мной в 1929-1930 г.г. и напечатанная в 1933 г. в ленинградском журнале «Звезда».
Так же, как и на следствии, с полной ответственностью за свои слова, я категорически утверждаю перед лицом Верховного Совета страны, что никогда в жизни врагом Советской власти я не был, о существовании к.-р. организации среди писателей Ленинграда никогда не слыхал и тем более - не состоял ее членом. Беспартийный писатель, я старался в своих стихах последовательно проводить идеи Ленина-Сталина и всецело стоял на позициях цен<траль?>ной12 линии ВКП (б). С писателями Лившиц и Тагер я имел лишь самое поверхностное знакомство по Союзу Сов. Писателей. Очной ставки с ними на следствии мне предоставлено не было и я, таким образом, не мог разоблачить всю клевету и противоречивость их лживых показаний. Также мне не было дано очной ставки с поэтом Тихоновым, который, по словам свидетелей, был центральной фигурой к.-р. организации.
Что касается моей поэмы «Торжество Земледелия», то она написана мной в ранний период моей писательской работы - рукой еще неопытного, несозревшего автора. Это - формалистическое, утопическое произведение, получившее в свое время резкую критическую оценку ц<ентрального> о<ргана> «Правда». Никакой контр-революции в моей поэме нет, но, т.к. всякая литературная ошибка имеет политическое значение, я в 1935-1936 г.г. публично признал свою поэму ошибочной, допускающей неправильное истолкование и на дискуссии о формализме в Лен. Доме Писателя им. Маяковского - вскрыл причины своей ошибки, и мое выступление было тогда же напечатано в ленинградской газете «Литературный Ленинград»
По мере своего политического роста я перешел к вещам более зрелым. Моя «Вторая книга» стихов (Ленинград, 1938) получила весьма положительную оценку в критике и сов. общественности. Стали широко известны мои стихи, напечатанные в «Известиях» - «Горийская Симфония», «Прощание», «Север», «Седов», «Великая Книга» и др. За мой перевод поэмы Руставели я был награжден грамотой ЦИК’а Грузии. На следствии мне было дано обещание организовать экспертную Комиссию для определения политического значения и художественной ценности моего творчества. Никакого заключения эксп. комиссии мне предъявлено не было и вообще с моим делом я ознакомлен не был.
Говорилось на следствии о моем знакомстве с арестованными писателями Олейниковым Н. М., Табидзе Т. И.13 Действительно, с первым из них я был связан общей работой по детской литературе в Детиздате ЦК ВЛКСМ, со вторым - общей работой по переводу грузинских классиков на русский язык (кроме Руставели я переводил В. Пшавела и Гр. Орбелиани). Я категорически отрицаю какую бы то ни было контр-революционную связь с этими лицами. Знакомства были литературные, деловые. Характер их может быть подтвержден различными свидетелями, которые на следствие также не вызывались.
Мне 35 лет. Я только что вступил в период моей поэтической зрелости. Передо мной стоял ряд крупных литературных работ. Арест не дал мне возможности закончить мой перевод стихами «Слова о полку Игореве». На очереди был полный перевод великого творения Фирдоуси «Шах-Намэ» -поэмы, до сих пор переведенной на русский язык лишь отрывками. В своих оригинальных работах я только что достиг известного мастерства, но замыслы мои остались незавершенными.
Уже скоро год, как я в заключении. Занятый изнурительным, непривычным для меня физическим трудом, я чувствую, что с каждым днем теряю свою квалификацию. Но всего ужаснее для меня мысль, что, невиновный перед лицом Родины и Партии, ныне я считаюсь врагом народа, осужденным «за «троцкистскую деятельность». И если бы не постоянная твердая уверенность в том, что дело мое еще будет пересмотрено и я буду полностью реабилитирован, - я давно уже не имел бы сил продолжать своего существования.
Я прошу Президиум Верховного Совета СССР во имя классовой справедливости, во имя искусства, которое составляет смысл моей жизни, - не оставить без внимания мое заявление. Прошу направить на пересмотр мое дело, прошу дать мне возможность искренно и честно работать на благо советской культуры. Прошу снять с меня незаслуженное позорное клеймо врага народа и возвратить меня к моей семье, к моим детям, к моей работе. Я чувствую, что еще немало смог бы сделать для советской литературы и труды мои будут лучшим доказательством того, что я был и остался верным сыном своего народа.
Н. Заболоцкий.
1 марта 1939 г. 14
Мы сейчас не имеем возможности оценить ни маршрут, ни срок прохождения бумаги по инстанциям; более того, поскольку хлопоты за Заболоцкого были масштабны и многоплановы (писала заявления жена; вступались коллеги-писатели, в том числе и приближенные к верховной власти), то не всегда понятно, как соотносятся действия и реакции. На заявлении в Президиум стоит штамп «8 июня 1939 года», но что означает эта дата - прибытие бумаги в секретариат Президиума или отправка ее в Прокуратуру? По соседству с ним в дело подшиты две справки о статье, по которой Заболоцкий был осужден (58-10) и сроке (5 лет, исчисляя с 19 марта 1938 года); одна из них датирована 15-м мая 1939 года. Теоретически реакцией на это заявление мы можем считать запрос, составленный 17 июня 1939 года: Прокурор отдела по спецделам Прокуратуры СССР пересылал прокурору Ленинградской области жалобу по делу Заболоцкого. Учитывая, что никакой жалобы в деле нет, возможно, речь идет именно о письме в Президиум.
(текст его известен из напечатанной части Следственного дела15), где перечисляет те же доводы: с Тагер и Лившицем, на показаниях которых строилось обвинение, он знаком практически не был, формалистические ошибки осознал и т. п. 10 августа - вероятно, вследствие этого заявления, прокурор Ленинградской области запрашивает дело из архива НКВД:
ПРОКУРОР
Ленинградской области
Отдел по спецделам
10.VIII. 1939
В 1 СПЕЦ ОТДЕЛ УГБ УНКВД по ЛО
Прошу срочно выслать в Отдел по спецделам Облпрокуратуры дело за № 43838 по обвинению Заболоцкого Николая Алексеевича 1903 г.р. от 2/IX 38 г. в Лен-де для просмотра в порядке надзора.
Прокурор 1 отделения Отдела по спецделам (нрзб) 16
Но в этот момент в дело вмешиваются более влиятельные силы. 18 августа 1939 года Заболоцкий пишет большое письмо Сталину: этот текст, сам факт существования которого не был до настоящего момента известен, также отложился в архиве прокуратуры:
Иосиф Виссарионович.
Автор этого письма - поэт, известный всему советскому литературному обществу, и всем, интересующимся новой советской поэзией. В течение всей своей сознательной жизни он непрерывно работал над своим искусством, искал новых его путей, порой заблуждался, затем, исправляя ошибки, шел дальше; наконец, он достиг достаточно высокой степени мастерства, выработал свой стиль, завоевал право на признание и был уже на пороге больших, в полной мере самостоятельных работ. В этот момент он был арестован, выслан в лагеря; все его искусство было растоптано и смешано с грязью, и сам он стал жалким заключенным, обреченным на медленное духовное умирание…
Я, Н. Заболоцкий, арестован в Ленинграде 19 марта 1938 г. и обвинен в принадлежности к контр-революционной писательской организации, которая, во главе с известным поэтом Н. С. Тихоновым, печатала в ленинградской прессе свои контр-революционные литературные произведения. Два ранее арестованных писателя - Лившиц Б. К. и Тагер Е. М., - люди мне малоизвестные, с которыми я никогда не имел никаких общих дел, - лжесвидетельствовали против меня. Моя формалистическая поэма, напечатанная за 5 лет до того, очевидно, сыграла роль формальной улики. По постановлению Особого Совещания от 2 сент. 1938 г. (дело № 43 838) я был признан виновным в контр-революционной троцкистской деятельности и выслан в лагеря НКВД сроком на 5 лет. Моя семья - жена с двумя малолетними детьми - была выслана из Ленинграда в Кировскую область.
Так совершенно неожиданно для меня была разрушена моя жизнь и опорочено мое искусство.
С тех пор прошло мучительных 1 ½ года. Оторванный от мира, отрезанный от искусства и любимой семьи, потрясенный до глубины души тем ужасом, который на меня свалился, я нашел в себе силы пережить все это и принял твердое решение - добиваться правды до конца. Отправив жалобы Верховному Прокурору СССР и Нар. Комиссару Вн. Дел СССР, ныне я обращаюсь к Вам, но обращаюсь не как проситель о своих личных нуждах, но главным образом как представитель советского искусства, чьи силы и способности принадлежат всей советской культуре, всему советскому государству. Я не имею права не обратиться к Вам, т.к. в моем лице нанесен ущерб всей советской поэзии, интересам которой я был предан до конца.
Перед партией, правительством и народом моя совесть чиста. Я никогда не совершал никакого преступления, никогда не был замешан ни в какой контр-революции. Н. С. Тихонов, который, по словам свидетелей, был центром к.-р. писательской организации в Ленинграде (к ней, по словам свидетелей, принадлежал и я), - не только не арестован органами НКВД, но, как я узнал уже будучи в лагере, награжден орденом за свою общественно-литературную деятельность. Такова цена «свидетельских показаний». Тем не менее я - в лагерях, тем не менее я - «враг народа», осужденный за «троцкистскую деятельность».
В чем же заключается моя «троцкистская деятельность»? Единственная деятельность, которой я занимался - деятельность литературная, деятельность писателя-профессионала. Никакой другой деятельностью я никогда не занимался. Значит, мое искусство, в котором я, как художник, имел смелость быть более самостоятельным, чем многие другие, - «троцкистская деятельность»? Только так я и могу понять формулировку моего обвинения.
Писать я начал с детства. Первые стихи напечатаны в 1925 г. В Союзе советских писателей состоял с момента его организации. Я - автор двух книг стихов и переводчик «Витязя в тигровой шкуре» Руставели, награжденный за этот перевод грамотой ЦИК’а Грузии.
Нужно сказать, что до 1934 г. я стоял в советской поэзии особняком и мое положение в Союзе советских писателей было чрезвычайно своеобразным. Единодушно признавая во мне «способности», «талант», «ум», многие товарищи относились ко мне с известным недоверием и настороженностью. Виною в этом был отчасти мой несколько замкнутый характер, отчасти - моя неудовлетворенность работами других товарищей, которую я не скрывал ни от кого. Но главной причиной, насколько я понимаю, было то обстоятельство, что я в своей работе не хотел следовать тому общепринятому стихотворному уровню, тому общераспространенному поэтическому шаблону, который в глазах многих стал единственным мерилом советской поэзии. Короче говоря, несмотря на многие явно положительные черты, привнесенные в нашу поэзию революцией и новым социальным укладом жизни, - общий уровень советской поэзии меня никогда не удовлетворял, ибо по сравнению с великими памятниками мировой литературы, он казался мне низким и не соответствующим великим событиям нашего времени.
Я никогда не был и не стану чиновником от литературы. Искусство требовало, чтобы я с большой смелостью и настойчивостью искал новых форм фундаментальной советской поэзии. Я их искал; искал, как умел; и в результате, кажется, нашел их.
Правда, в процессе моих поисков, которые продолжались несколько лет, я не раз ошибался. Наиболее грубой ошибкой была моя поэма «Торжество Земледелия» - написанная в 1929-30 гг. и напечатанная в ленингр. журн. «Звезда» в 1933 г. № 2 - 3). Это - формалистическая, утопическая, пасторальная вещь. В ней переплелись сложные влияния Хлебникова, Гете, старой западной пасторали. Весь этот сложный формалистический аппарат был привлечен для оформления большого советского произведения, которое, по моим представлениям, должно было стать апофеозом коллективизации в деревне, гимном в честь нового человеческого общества и обновленной природы. Критика беспощадно обрушилась на меня за эту поэму; поэма была объявлена кулацкой, враждебной советскому строю.
Теперь, когда мы твердо стоим на позициях социалистического реализма, мне совершенно ясна моя методологическая ошибка 1929 г., повлекшая за собой столь неожиданные плачевные результаты; ясно, что односторонние формалистические поиски в искусстве к добру не приводят. В 1929 г. и позднее я не понимал этого. Даже после краха поэмы я не сразу это понял. Вначале мне казалось, что меня не понимают, как не понимают в первый момент того, кто говорит в поэзии новое слово. Со временем, когда ошибка стала для меня ясной, я по собственному почину выступил на дискуссии о формализме в Ленинградском Доме Писателя им. Маяковского с детальной критикой своей ошибки. Мое выступление было тогда же напечатано в газете «Литературный Ленинград».
Вся моя последующая работа почти полностью встретила одобрение со стороны советской общественности и критики. Сохранив индивидуальные особенности своего стиля и улучшив качество стиха, мне удалось сделать свою работу понятной для широких слоев культурного советского читателя. Многие мои стихи к этому моменту получают широкую известность, о них много говорят и пишут, артисты их читают с эстрады, их записывают на граммофонные пластинки, ими интересуется Ромэн Роллан…
Иосиф Виссарионович. Поэту очень трудно писать о своей работе. Я был бы рад, если бы Вы в минуту отдыха прочли лучшие стихи из моей «Второй Книги» - (Гослитиздат, Ленинград, 1938) - «Север», «Прощание» (памяти С. М. Кирова), «Седов», «Горийская Симфония» и др. Из этих стихов Вы увидите, чего я добился в результате своей работы. К этим стихам нужно прибавить мои переводы Важа Пшавела (журн. «Лит. Современник» 1938) и Руставели (Детиздат, 1938) - и все это, вместе взятое, нужно рассматривать, как начало моей зрелой литературной деятельности, ибо в период писательской зрелости я только что вступил; мне сейчас 36 лет отроду.
Иосиф Виссарионович. Я прошу Вас окинуть взглядом современную советскую поэзию. На учете каждый человек, - каждый, имеющий хотя бы небольшие способности, автор. Мое место было здесь далеко не последним. Что случилось, неужели за мою старую формалистическую ошибку так неожиданно, так ужасно оборвана моя работа, на которую в последние годы было обращено всеобщее внимание?
Без моего искусства нет для меня жизни. Дайте честным советским людям пересмотреть мое дело, запросите Союз советских писателей, пусть дадут отзыв о моей работе лучшие литераторы нашей страны.
В лагерях я - маленький человек, часто изнемогающий под бременем тяжелого физического труда. Заниматься литературой, читать - я не имею возможности. Мою несчастную любимую семью ждет голодное, нищенское существование.
Но я был и остался советским человеком. Во мне еще достаточно сил, чтобы залечить мою душевную рану и взяться за перо советского поэта. Я еще многое могу сделать для искусства, - я чувствую это. Во имя социальной справедливости, во имя советского искусства, во имя моих будущих работ, - я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, снять с меня незаслуженное, ненавистное клеймо врага народа, возвратить меня к моему искусству и тем самым сделать мою жизнь снова осмысленной и целесообразной.
Н. Заболоцкий
г. Комсомольск-на Амуре, Востлаг НКВД, 27 колонна, Проектное бюро
18 августа 193917.
Письмо это идет официальными путями, обрастая сопроводительными документами. Так, 10 сентября (на 22 дня позже обозначенной там даты) оно покидает пределы администрации лагеря:
CCСР.
Народный Комиссариат Внутренних Дел
УПРАВЛЕНИЕ
Восточного железнодорожного лагеря
IIотдел
10/9 1939
№ 22
Москва
Кремль.
И. В. Сталину
Препровождаются заявления заключенных, содержащихся в Восточном ж.-д. лагере НКВД Заболоцкого Н. А. на Ваше распоряжение.
Приложение: по тексту
Начальник II отдела Романов
Секретарь ГАК Зеглинг18
2 октября оно зафиксировано в какой-то из реперных точек невдалеке от администрации адресата: на первом листе стоит почти неразборчивый штамп О.К. <Отдел корреспонденции?> ЦК ВКП (б). Одновременно (о чем Заболоцкий не знает) к попыткам освобождения присоединился симпатизирующий ему Фадеев19. Большая часть сведений об этом сюжете аккумулирована в сторонних источниках, но один документ неизвестным образом попал в прокурорское дело - это письмо Тынянова к Фадееву, датированное 31 августа:
Дорогой Александр Александрович!
Екатерина Васильевна Заболоцкая, жена известного поэта, обращается к Вам с просьбой ознакомиться с делом ее мужа.
Я не сомневаюсь, что прочтя заявление Н. А. Заболоцкого, Вы примете участие в восстановлении его доброго имени как советского поэта и гражданина.
Е. В. Заболоцкой разрешено приехать всего на несколько дней. Между тем двое детей ее серьезно больны и ей необходимо остаться в Ленинграде для их лечения.
Надеюсь, что Вы ей поможете.
Жму Вашу руку
Юр. Тынянов20
В первых числах сентября Фадеев имел беседу с Прокурором СССР Михаилом Ивановичем Панкратьевым21; 9-го числа последний, явно по результатам этого разговора, требует к себе следственное дело Заболоцкого:
8 сентября 1939
1/16533с
СЕКРЕТНО
В 1-й СПЕЦОТДЕЛ НКВД СОЮЗА ССР
Прошу выслать мне дело по обвинению бывшего члена Союза Советских Писателей - ЗАБОЛОЦКОГО Николая Алексеевича, осужденного Особым Совещанием при НКВД СССР 2.IX - 1938 г. к 5 годам ИТЛ
М. Панкратьев22
Таким образом, практически одновременно на дело поступило два запроса: 10 августа его затребовала прокуратура Ленинградской области и меньше месяца спустя - то, что мы назвали бы сейчас Генеральной прокуратурой (тем временем письмо Заболоцкого Сталину, которое теоретически могло бы в свою очередь отклонить орбиту дела, медленно двигается по инстанциям). 19 сентября НКВД отправляет следственное дело Панкратьеву:
СССР.
НКВД
Первый специальный отдел
19.9.1939 Прокурору СССР т. Панкратьеву
Направляется на ваш запрос следств.-арх. дело № 607371 Заболоцкого Николая Алексеевича.
По миновании надобности просьба дело возвратить в 1-й Спецотдел НКВД.
Приложено дело в 1 томе.
Начальник 9 отд-ния 1 Спецотдела НКВД СССР (нрзб)
Оперуполномоченный А. Конев (?)23
==
1 Этот материал не был бы подготовлен без дружеской помощи Игоря Евгеньевича Лощилова, которому пользуюсь случаем принести живейшую благодарность.
2 Гитович С. Арест Н.А.Заболоцкого. Публ. В. Смирнова <С. Дедюлина> // Память: Исторический сборник. Вып. 5. М., 1981; Париж, 1982. 336 - 356. Здесь напечатаны воспоминания Сильвы Соломоновны Гитович-Левиной, вдовы поэта Гитовича.
3 Основные публикации см.: Огонь, мерцающий в сосуде…Составление, жизнеописание, примечания Никиты Заболоцкого. М. 1995. С. 365 - 453; Заболоцкий Никита. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М. 1998. С. 548 - 589. К ним примыкает публикация заявления в Особое совещание НКВД СССР, поданного поэтом после освобождения: Николай Заболоцкий: «Я нашел в себе силу остаться в живых». Публ. И комм. Е. Лунина // Аврора. 1990. № 8. С. 125 - 133 и обзор дела, особенно примечательный кратким очерком биографий участвовавших в процессе представителей репрессивных органов: Лунин Е. Великая душа // Ленинградская панорама. 1989. № 5. С. 24, 36 - 38. Лунин Е. «Не дайте погибнуть поэту» // Ленинградская панорама. 1989. № 8. С. 28 - 29. В настоящий момент материалы следственного дела готовятся к публикации И. Е. Лощиловым; далее они цитируются по предоставленной им копии.
4 См.: Растерзанные тени. Сост. С. Куняев, С. Куняев. М. 1995. С. 3 - 4. Известное своеобразие дискурса авторов этой книги отнюдь не отменяет исключительного значения приводимых там документов.
5 См.: Шнейдерман Э. М. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел... // Звезда. 1996. № 1. С. 86-126.
6 Борис Корнилов. «Я буду жить до старости, до славы…». Спб. 2012. С. 461 - 511.
7 Наиболее подробная на сегодняшний день работа об этом процессе - упомянутая статья Э. М. Шнейдермана.
8 «Архипелаг ГУЛаг».
9 Томашевская З. Б. «Я - как петербургская тумба» // Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма. Л. 1990. С. 422.
10 http://visz.nlr.ru/search/lists/blkd/229_239.html
11 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266.
12 Слово повреждено при сшиве дела.
13 К моменту ареста Заболоцкого оба уже расстреляны: Тициан Табидзе 16 декабря 1937 года, Николай Олейников - 24 ноября 1937 года.
14 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 5 - 6 об.
15 Гитович С. Арест Н.А.Заболоцкого. Публ. В. Смирнова <С. Дедюлина> // Память: Исторический сборник. Вып. 5. М., 1981; Париж, 1982. С. 343.
16 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 16.
17 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 25 - 26. Рукопись на желтоватой бумаге.
18 Там же. Л. 7. Рукопись на бланке.
19 См. также: Александр Фадеев. Письма и документы из фондов Российского Государственного Архива литературы и искусства. М. 2001. С. 134 - 136, 142 - 145, 281.
20 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 11. Появление этого документа здесь, признаться, необъяснимо в принципе.
21 Изобилие неверифицируемых сочинений, касающихся истории 1930-х годов заставляет меня относиться к тиражируемым в них историях с особенной осторожностью; так, например, из одной книги в другую кочует цитата из воспоминаний жены Панкратьева, предлагающей читателю посочувствовать покойному мужу: «Сколько санкций на арест и расстрел ему приходилось подписывать! Неимоверное количество!» Не имея ни одной ссылки на источники хоть сколько-нибудь академические, я вынужден удержаться от попытки обрисовать свойства его личности и деятельности; анкетные же данные о нем общедоступны.
22 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 17. Машинопись, не первый экземпляр (что логично: это отпуск распоряжения, ушедшего адресату).
23 Там же. Л. 18.
(Окончание здесь:::)
Оригинал взят у lucas_v_leyden в К БИОГРАФИИ ЗАБОЛОЦКОГО (начало)
История1 ареста и заключения Н. Заболоцкого до нынешнего дня многократно становилась предметом исследования: начиная с первого, появившегося еще в 1982 году, материала в Парижской «Памяти»2 и до наших дней. Основным источником сведений об этом периоде служил мемуарный очерк самого поэта, его письма родным, воспоминания современников и двухтомное следственное дело3. Источниковедение, связанное с архивами репрессивных органов, имеет свою специфику: в зависимости от политического климата в стране (и, вероятно, прочих, не столь удобоизмеримых факторов) модифицируется не только степень их закрытости, но и сам состав материалов дела. За последние двадцать лет менялся круг допущенных к следственным делам (сейчас на это могут претендовать почти исключительно прямые потомки репрессированных), категории безусловно недоступных документов (всегда были намертво закрыты доносы секретных сотрудников, но порой удавалось увидеть копии показаний свидетелей) etc. История исследований знает несколько примеров, когда правила менялись уже после допуска историка к документам: так, С. Куняев, знакомившийся в 1991 году благодаря временному послаблению режима со следственными делами поэтов А. Ганина, С. Клычкова и др., был за несколько дней предупрежден благожелателем о грядущем закрытии материалов - и успел надиктовать некоторое количество документов на диктофон4. Другой ученый, получивший уже в наши дни после долгих мытарств повторный доступ к материалам поэта NN, обнаружил, что папка с делом похудела на треть - причем за счет наиболее принципиальных текстов, недокопированных им в прошлый визит. Сочетание настойчивости и удачливости отдельных ученых (если во всех этих темных материях мы дерзнем говорить об удаче) позволило нескольким следственным комплексам быть напечатанными целиком - таково дело Мандельштама, документы о гибели Бенедикта Лившица5, материалы Бориса Корнилова6 и буквально считанные другие. С некоторыми оговорками к этому числу можно прибавить и Заболоцкого: в нескольких последовательных источниках воспроизводится если не полный состав дела, то, как минимум, наиболее принципиальные тексты из входящих в его состав: протоколы допроса, собственные заявления поэта, письма в его защиту.
Из этих документов реконструируется фабула дела, каким оно виделось злой фантазии следователей7. Арест и заключение Заболоцкого были частью так называемого «писательского дела», сфабрикованного Управлением НКВД по Ленинградской области. Оно началось с ареста поэтов Бенедикта Лившица (25 октября 1937 года) и Валентина Стенича (14 ноября 1937); на основании полученных у них под пытками показаний зимой-весной 1938 года были арестованы В. А. Зоргенфрей (расстрелян), С. М. Дагаев (расстрелян), Ю. И. Юркун (расстрелян), Г. О. Куклин, Ю. С. Берзин, Д. И. Выгодский, А. М. Шадрин, Е. М. Тагер и др. Судя по написанным под диктовку следователей однотипным показаниям, НКВД стремилось к воспроизведению на материале ленинградской писательской организации сюжета, уже опробованного в других областях: у «контрреволюционной организации» должен был быть центр в виде высокопоставленного руководителя, предписаны были связи с заграницей и националистически настроенными кругами из союзных республик. По этому шаблону в руководители прочили Н. С. Тихонова - но здесь, по непонятным сейчас причинам (кругом свергались куда более могущественные лица) машина дала сбой: сюжет стал разваливаться. Это видно и по динамике штампуемых приговоров: первые арестованные почти сплошь были казнены; Елена Михайловна Тагер, подписавшая признательные показания, была приговорена к десяти годам лагерей; Заболоцкий, дело против которого строилось на показаниях Лившица и Тагер, вину свою не признал и был осужден на пятилетний срок.
Вынужденная неполнота этой реконструкции обеспечена скудостью документальной базы: из официальных документов по этому делу введены в научный оборот лишь комплексы документов, восходящих к следственным делам Лившица и Заболоцкого. Ныне мы имеем возможность пополнить этот корпус еще несколькими текстами; их появление и бытование связано с особенностями работы юридической машины СССР в 1930-е - 1950-е годы. Несмотря на всеобъемлющую степень беззакония политических процессов, репрессивная практика казуистически включала некоторые рудименты внешнего соблюдения гражданских прав. На первый взгляд это кажется злым парадоксом: пытками вырывать у последственного подпись под собственноручным признанием в заведомо небывших грехах: не проще ли было бы эту подпись подделать (степень правдоподобия вмененного в любом случае от этого бы не изменилась)? Но нет - с атавистической последовательностью в миллионах случаев воспроизводился протокол, имитирующий беспристрастность следствия и надзор закона над ним. Собственно, первый акт трагедии - арест подозреваемого - был обязан происходить в присутствии понятого («А зачем этот понятой? - думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых»8). Понятым при аресте Заболоцкого был М. А. Епишкин - и неожиданно этот статист вдруг оказывается героем собственной драмы: он был дворником писательского дома на канале Грибоедова, где жил Заболоцкий; звали его Моисей Андреевич. Он запомнился дочери Б. В. Томашевского, жившей в том же доме: «Моисей был рыжий, удивительно молчаливый и добродушный человек, никогда никому ни в чем не отказывавший. Он всегда сидел в будке у наших ворот, а если был свободен, то рядом на лавочке, и покуривал. Борис Викторович называл его философом»9. В начале сентября 1941 года в его владениях (ноуменально: Набережная канала Грибоедова, 9, кв. 103; феноменально: дворницкая) поселилась Ахматова - после первых бомбежек она переехала жить к Томашевским, но ходить после воздушной тревоги на пятый этаж ей было тяжело - и Епишкин поставил ей тахту у себя в подвале-бомбоубежище. 17-го сентября она попросила его сходить за папиросами - и на улице Желябова его убило шальным снарядом. Благодаря современным разысканиям, мы можем вернуть ему годы жизни: 1878 - 194110.
Другим - несравненно более объемистым - атавизмом была прокуратура, в функцию которой входил надзор за законностью действий следственных органов. Как правило, основанием для формального вмешательства прокуратуры служил любой сбой следственного конвейера: жалоба подследственного или ходатайство его родственников почти автоматически влекло за собой появление дела прокурорского надзора, которое педантически заполнялось документами, иногда дублирующими следственное дело, а иногда собственными. Надо сказать, что в большей части случаев прокурор находился в полной симфонии со следователем, но для нас сейчас принципиален факт появления отложившегося в общедоступном архиве документального комплекса, резонирующего со следственным делом.
31 июля 1938 года в Отделе по спецделам Прокуратуры СССР была заведена папка № 66599-40, озаглавленная «Заболоцкий Николай Алексеевич»; этим же числом помечено обвинительное заключение (представляющее собой копию того, что хранится в следственном деле)11. Первый полностью оригинальный документ появится там восемь месяцев спустя: когда Заболоцкий будет уже находиться в исправительно-трудовом лагере в районе Комсомольска-на-Амуре. 24 февраля он пишет жене, что 18-го послал заявление наркому (этот текст сохранился в следственном деле). Но две недели спустя он отправил еще одно заявление, на этот раз адресовав его в Президиум Верховного совета СССР. Физически он представляет собой два листа грубой желтоватой крафт-бумаги, исписанных с двух сторон аккуратным характерным почерком Заболоцкого. Текстуально оно почти полностью совпадает с тем, что было отправлено наркому, хотя отдельные разночтения есть; вероятно, черновик или копию первого заявления ему удалось сохранить. Вот этот документ:
В Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик
заключенного Заболоцкого Николая Алексеевича,
ДВК г. Комсомольск-на-Амуре, Востлаг НКВД, 15 отд., 2 колонна
Заявление
Я поэт Н. Заболоцкий, б. член Союза Советских Писателей, автор двух книг стихов, переводчик поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре», был арестован органами НКВД в Ленинграде 19 марта 1938 года и постановлением Особого Совещания при Наркоме Внутр. Дел СССР от 2 сентября 1938 года по делу № 43838 приговорен «за троцкистскую к.-р. деятельность к отбыванию наказания в исправ.-труд. лагерях НКВД сроком на 5 лет.
На следствии я узнал, что по показаниям ранее арестованных ленинградских писателей Лившиц Б. К. и Тагер Е. М., я якобы состоял членом к.-р. писательской организации в Ленинграде, группировавшейся вокруг известного поэта Тихонова Н.С., и, в целях борьбы с Советским строем, печатавшей в ленинградской прессе свои к.-р. литературные произведения. Одним из таких произведений названа моя поэма «Торжество Земледелия», написанная мной в 1929-1930 г.г. и напечатанная в 1933 г. в ленинградском журнале «Звезда».
Так же, как и на следствии, с полной ответственностью за свои слова, я категорически утверждаю перед лицом Верховного Совета страны, что никогда в жизни врагом Советской власти я не был, о существовании к.-р. организации среди писателей Ленинграда никогда не слыхал и тем более - не состоял ее членом. Беспартийный писатель, я старался в своих стихах последовательно проводить идеи Ленина-Сталина и всецело стоял на позициях цен<траль?>ной12 линии ВКП (б). С писателями Лившиц и Тагер я имел лишь самое поверхностное знакомство по Союзу Сов. Писателей. Очной ставки с ними на следствии мне предоставлено не было и я, таким образом, не мог разоблачить всю клевету и противоречивость их лживых показаний. Также мне не было дано очной ставки с поэтом Тихоновым, который, по словам свидетелей, был центральной фигурой к.-р. организации.
Что касается моей поэмы «Торжество Земледелия», то она написана мной в ранний период моей писательской работы - рукой еще неопытного, несозревшего автора. Это - формалистическое, утопическое произведение, получившее в свое время резкую критическую оценку ц<ентрального> о<ргана> «Правда». Никакой контр-революции в моей поэме нет, но, т.к. всякая литературная ошибка имеет политическое значение, я в 1935-1936 г.г. публично признал свою поэму ошибочной, допускающей неправильное истолкование и на дискуссии о формализме в Лен. Доме Писателя им. Маяковского - вскрыл причины своей ошибки, и мое выступление было тогда же напечатано в ленинградской газете «Литературный Ленинград»
По мере своего политического роста я перешел к вещам более зрелым. Моя «Вторая книга» стихов (Ленинград, 1938) получила весьма положительную оценку в критике и сов. общественности. Стали широко известны мои стихи, напечатанные в «Известиях» - «Горийская Симфония», «Прощание», «Север», «Седов», «Великая Книга» и др. За мой перевод поэмы Руставели я был награжден грамотой ЦИК’а Грузии. На следствии мне было дано обещание организовать экспертную Комиссию для определения политического значения и художественной ценности моего творчества. Никакого заключения эксп. комиссии мне предъявлено не было и вообще с моим делом я ознакомлен не был.
Говорилось на следствии о моем знакомстве с арестованными писателями Олейниковым Н. М., Табидзе Т. И.13 Действительно, с первым из них я был связан общей работой по детской литературе в Детиздате ЦК ВЛКСМ, со вторым - общей работой по переводу грузинских классиков на русский язык (кроме Руставели я переводил В. Пшавела и Гр. Орбелиани). Я категорически отрицаю какую бы то ни было контр-революционную связь с этими лицами. Знакомства были литературные, деловые. Характер их может быть подтвержден различными свидетелями, которые на следствие также не вызывались.
Мне 35 лет. Я только что вступил в период моей поэтической зрелости. Передо мной стоял ряд крупных литературных работ. Арест не дал мне возможности закончить мой перевод стихами «Слова о полку Игореве». На очереди был полный перевод великого творения Фирдоуси «Шах-Намэ» -поэмы, до сих пор переведенной на русский язык лишь отрывками. В своих оригинальных работах я только что достиг известного мастерства, но замыслы мои остались незавершенными.
Уже скоро год, как я в заключении. Занятый изнурительным, непривычным для меня физическим трудом, я чувствую, что с каждым днем теряю свою квалификацию. Но всего ужаснее для меня мысль, что, невиновный перед лицом Родины и Партии, ныне я считаюсь врагом народа, осужденным «за «троцкистскую деятельность». И если бы не постоянная твердая уверенность в том, что дело мое еще будет пересмотрено и я буду полностью реабилитирован, - я давно уже не имел бы сил продолжать своего существования.
Я прошу Президиум Верховного Совета СССР во имя классовой справедливости, во имя искусства, которое составляет смысл моей жизни, - не оставить без внимания мое заявление. Прошу направить на пересмотр мое дело, прошу дать мне возможность искренно и честно работать на благо советской культуры. Прошу снять с меня незаслуженное позорное клеймо врага народа и возвратить меня к моей семье, к моим детям, к моей работе. Я чувствую, что еще немало смог бы сделать для советской литературы и труды мои будут лучшим доказательством того, что я был и остался верным сыном своего народа.
Н. Заболоцкий.
1 марта 1939 г. 14
Мы сейчас не имеем возможности оценить ни маршрут, ни срок прохождения бумаги по инстанциям; более того, поскольку хлопоты за Заболоцкого были масштабны и многоплановы (писала заявления жена; вступались коллеги-писатели, в том числе и приближенные к верховной власти), то не всегда понятно, как соотносятся действия и реакции. На заявлении в Президиум стоит штамп «8 июня 1939 года», но что означает эта дата - прибытие бумаги в секретариат Президиума или отправка ее в Прокуратуру? По соседству с ним в дело подшиты две справки о статье, по которой Заболоцкий был осужден (58-10) и сроке (5 лет, исчисляя с 19 марта 1938 года); одна из них датирована 15-м мая 1939 года. Теоретически реакцией на это заявление мы можем считать запрос, составленный 17 июня 1939 года: Прокурор отдела по спецделам Прокуратуры СССР пересылал прокурору Ленинградской области жалобу по делу Заболоцкого. Учитывая, что никакой жалобы в деле нет, возможно, речь идет именно о письме в Президиум.
(текст его известен из напечатанной части Следственного дела15), где перечисляет те же доводы: с Тагер и Лившицем, на показаниях которых строилось обвинение, он знаком практически не был, формалистические ошибки осознал и т. п. 10 августа - вероятно, вследствие этого заявления, прокурор Ленинградской области запрашивает дело из архива НКВД:
ПРОКУРОР
Ленинградской области
Отдел по спецделам
10.VIII. 1939
В 1 СПЕЦ ОТДЕЛ УГБ УНКВД по ЛО
Прошу срочно выслать в Отдел по спецделам Облпрокуратуры дело за № 43838 по обвинению Заболоцкого Николая Алексеевича 1903 г.р. от 2/IX 38 г. в Лен-де для просмотра в порядке надзора.
Прокурор 1 отделения Отдела по спецделам (нрзб) 16
Но в этот момент в дело вмешиваются более влиятельные силы. 18 августа 1939 года Заболоцкий пишет большое письмо Сталину: этот текст, сам факт существования которого не был до настоящего момента известен, также отложился в архиве прокуратуры:
Иосиф Виссарионович.
Автор этого письма - поэт, известный всему советскому литературному обществу, и всем, интересующимся новой советской поэзией. В течение всей своей сознательной жизни он непрерывно работал над своим искусством, искал новых его путей, порой заблуждался, затем, исправляя ошибки, шел дальше; наконец, он достиг достаточно высокой степени мастерства, выработал свой стиль, завоевал право на признание и был уже на пороге больших, в полной мере самостоятельных работ. В этот момент он был арестован, выслан в лагеря; все его искусство было растоптано и смешано с грязью, и сам он стал жалким заключенным, обреченным на медленное духовное умирание…
Я, Н. Заболоцкий, арестован в Ленинграде 19 марта 1938 г. и обвинен в принадлежности к контр-революционной писательской организации, которая, во главе с известным поэтом Н. С. Тихоновым, печатала в ленинградской прессе свои контр-революционные литературные произведения. Два ранее арестованных писателя - Лившиц Б. К. и Тагер Е. М., - люди мне малоизвестные, с которыми я никогда не имел никаких общих дел, - лжесвидетельствовали против меня. Моя формалистическая поэма, напечатанная за 5 лет до того, очевидно, сыграла роль формальной улики. По постановлению Особого Совещания от 2 сент. 1938 г. (дело № 43 838) я был признан виновным в контр-революционной троцкистской деятельности и выслан в лагеря НКВД сроком на 5 лет. Моя семья - жена с двумя малолетними детьми - была выслана из Ленинграда в Кировскую область.
Так совершенно неожиданно для меня была разрушена моя жизнь и опорочено мое искусство.
С тех пор прошло мучительных 1 ½ года. Оторванный от мира, отрезанный от искусства и любимой семьи, потрясенный до глубины души тем ужасом, который на меня свалился, я нашел в себе силы пережить все это и принял твердое решение - добиваться правды до конца. Отправив жалобы Верховному Прокурору СССР и Нар. Комиссару Вн. Дел СССР, ныне я обращаюсь к Вам, но обращаюсь не как проситель о своих личных нуждах, но главным образом как представитель советского искусства, чьи силы и способности принадлежат всей советской культуре, всему советскому государству. Я не имею права не обратиться к Вам, т.к. в моем лице нанесен ущерб всей советской поэзии, интересам которой я был предан до конца.
Перед партией, правительством и народом моя совесть чиста. Я никогда не совершал никакого преступления, никогда не был замешан ни в какой контр-революции. Н. С. Тихонов, который, по словам свидетелей, был центром к.-р. писательской организации в Ленинграде (к ней, по словам свидетелей, принадлежал и я), - не только не арестован органами НКВД, но, как я узнал уже будучи в лагере, награжден орденом за свою общественно-литературную деятельность. Такова цена «свидетельских показаний». Тем не менее я - в лагерях, тем не менее я - «враг народа», осужденный за «троцкистскую деятельность».
В чем же заключается моя «троцкистская деятельность»? Единственная деятельность, которой я занимался - деятельность литературная, деятельность писателя-профессионала. Никакой другой деятельностью я никогда не занимался. Значит, мое искусство, в котором я, как художник, имел смелость быть более самостоятельным, чем многие другие, - «троцкистская деятельность»? Только так я и могу понять формулировку моего обвинения.
Писать я начал с детства. Первые стихи напечатаны в 1925 г. В Союзе советских писателей состоял с момента его организации. Я - автор двух книг стихов и переводчик «Витязя в тигровой шкуре» Руставели, награжденный за этот перевод грамотой ЦИК’а Грузии.
Нужно сказать, что до 1934 г. я стоял в советской поэзии особняком и мое положение в Союзе советских писателей было чрезвычайно своеобразным. Единодушно признавая во мне «способности», «талант», «ум», многие товарищи относились ко мне с известным недоверием и настороженностью. Виною в этом был отчасти мой несколько замкнутый характер, отчасти - моя неудовлетворенность работами других товарищей, которую я не скрывал ни от кого. Но главной причиной, насколько я понимаю, было то обстоятельство, что я в своей работе не хотел следовать тому общепринятому стихотворному уровню, тому общераспространенному поэтическому шаблону, который в глазах многих стал единственным мерилом советской поэзии. Короче говоря, несмотря на многие явно положительные черты, привнесенные в нашу поэзию революцией и новым социальным укладом жизни, - общий уровень советской поэзии меня никогда не удовлетворял, ибо по сравнению с великими памятниками мировой литературы, он казался мне низким и не соответствующим великим событиям нашего времени.
Я никогда не был и не стану чиновником от литературы. Искусство требовало, чтобы я с большой смелостью и настойчивостью искал новых форм фундаментальной советской поэзии. Я их искал; искал, как умел; и в результате, кажется, нашел их.
Правда, в процессе моих поисков, которые продолжались несколько лет, я не раз ошибался. Наиболее грубой ошибкой была моя поэма «Торжество Земледелия» - написанная в 1929-30 гг. и напечатанная в ленингр. журн. «Звезда» в 1933 г. № 2 - 3). Это - формалистическая, утопическая, пасторальная вещь. В ней переплелись сложные влияния Хлебникова, Гете, старой западной пасторали. Весь этот сложный формалистический аппарат был привлечен для оформления большого советского произведения, которое, по моим представлениям, должно было стать апофеозом коллективизации в деревне, гимном в честь нового человеческого общества и обновленной природы. Критика беспощадно обрушилась на меня за эту поэму; поэма была объявлена кулацкой, враждебной советскому строю.
Теперь, когда мы твердо стоим на позициях социалистического реализма, мне совершенно ясна моя методологическая ошибка 1929 г., повлекшая за собой столь неожиданные плачевные результаты; ясно, что односторонние формалистические поиски в искусстве к добру не приводят. В 1929 г. и позднее я не понимал этого. Даже после краха поэмы я не сразу это понял. Вначале мне казалось, что меня не понимают, как не понимают в первый момент того, кто говорит в поэзии новое слово. Со временем, когда ошибка стала для меня ясной, я по собственному почину выступил на дискуссии о формализме в Ленинградском Доме Писателя им. Маяковского с детальной критикой своей ошибки. Мое выступление было тогда же напечатано в газете «Литературный Ленинград».
Вся моя последующая работа почти полностью встретила одобрение со стороны советской общественности и критики. Сохранив индивидуальные особенности своего стиля и улучшив качество стиха, мне удалось сделать свою работу понятной для широких слоев культурного советского читателя. Многие мои стихи к этому моменту получают широкую известность, о них много говорят и пишут, артисты их читают с эстрады, их записывают на граммофонные пластинки, ими интересуется Ромэн Роллан…
Иосиф Виссарионович. Поэту очень трудно писать о своей работе. Я был бы рад, если бы Вы в минуту отдыха прочли лучшие стихи из моей «Второй Книги» - (Гослитиздат, Ленинград, 1938) - «Север», «Прощание» (памяти С. М. Кирова), «Седов», «Горийская Симфония» и др. Из этих стихов Вы увидите, чего я добился в результате своей работы. К этим стихам нужно прибавить мои переводы Важа Пшавела (журн. «Лит. Современник» 1938) и Руставели (Детиздат, 1938) - и все это, вместе взятое, нужно рассматривать, как начало моей зрелой литературной деятельности, ибо в период писательской зрелости я только что вступил; мне сейчас 36 лет отроду.
Иосиф Виссарионович. Я прошу Вас окинуть взглядом современную советскую поэзию. На учете каждый человек, - каждый, имеющий хотя бы небольшие способности, автор. Мое место было здесь далеко не последним. Что случилось, неужели за мою старую формалистическую ошибку так неожиданно, так ужасно оборвана моя работа, на которую в последние годы было обращено всеобщее внимание?
Без моего искусства нет для меня жизни. Дайте честным советским людям пересмотреть мое дело, запросите Союз советских писателей, пусть дадут отзыв о моей работе лучшие литераторы нашей страны.
В лагерях я - маленький человек, часто изнемогающий под бременем тяжелого физического труда. Заниматься литературой, читать - я не имею возможности. Мою несчастную любимую семью ждет голодное, нищенское существование.
Но я был и остался советским человеком. Во мне еще достаточно сил, чтобы залечить мою душевную рану и взяться за перо советского поэта. Я еще многое могу сделать для искусства, - я чувствую это. Во имя социальной справедливости, во имя советского искусства, во имя моих будущих работ, - я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, снять с меня незаслуженное, ненавистное клеймо врага народа, возвратить меня к моему искусству и тем самым сделать мою жизнь снова осмысленной и целесообразной.
Н. Заболоцкий
г. Комсомольск-на Амуре, Востлаг НКВД, 27 колонна, Проектное бюро
18 августа 193917.
Письмо это идет официальными путями, обрастая сопроводительными документами. Так, 10 сентября (на 22 дня позже обозначенной там даты) оно покидает пределы администрации лагеря:
CCСР.
Народный Комиссариат Внутренних Дел
УПРАВЛЕНИЕ
Восточного железнодорожного лагеря
IIотдел
10/9 1939
№ 22
Москва
Кремль.
И. В. Сталину
Препровождаются заявления заключенных, содержащихся в Восточном ж.-д. лагере НКВД Заболоцкого Н. А. на Ваше распоряжение.
Приложение: по тексту
Начальник II отдела Романов
Секретарь ГАК Зеглинг18
2 октября оно зафиксировано в какой-то из реперных точек невдалеке от администрации адресата: на первом листе стоит почти неразборчивый штамп О.К. <Отдел корреспонденции?> ЦК ВКП (б). Одновременно (о чем Заболоцкий не знает) к попыткам освобождения присоединился симпатизирующий ему Фадеев19. Большая часть сведений об этом сюжете аккумулирована в сторонних источниках, но один документ неизвестным образом попал в прокурорское дело - это письмо Тынянова к Фадееву, датированное 31 августа:
Дорогой Александр Александрович!
Екатерина Васильевна Заболоцкая, жена известного поэта, обращается к Вам с просьбой ознакомиться с делом ее мужа.
Я не сомневаюсь, что прочтя заявление Н. А. Заболоцкого, Вы примете участие в восстановлении его доброго имени как советского поэта и гражданина.
Е. В. Заболоцкой разрешено приехать всего на несколько дней. Между тем двое детей ее серьезно больны и ей необходимо остаться в Ленинграде для их лечения.
Надеюсь, что Вы ей поможете.
Жму Вашу руку
Юр. Тынянов20
В первых числах сентября Фадеев имел беседу с Прокурором СССР Михаилом Ивановичем Панкратьевым21; 9-го числа последний, явно по результатам этого разговора, требует к себе следственное дело Заболоцкого:
8 сентября 1939
1/16533с
СЕКРЕТНО
В 1-й СПЕЦОТДЕЛ НКВД СОЮЗА ССР
Прошу выслать мне дело по обвинению бывшего члена Союза Советских Писателей - ЗАБОЛОЦКОГО Николая Алексеевича, осужденного Особым Совещанием при НКВД СССР 2.IX - 1938 г. к 5 годам ИТЛ
М. Панкратьев22
Таким образом, практически одновременно на дело поступило два запроса: 10 августа его затребовала прокуратура Ленинградской области и меньше месяца спустя - то, что мы назвали бы сейчас Генеральной прокуратурой (тем временем письмо Заболоцкого Сталину, которое теоретически могло бы в свою очередь отклонить орбиту дела, медленно двигается по инстанциям). 19 сентября НКВД отправляет следственное дело Панкратьеву:
СССР.
НКВД
Первый специальный отдел
19.9.1939 Прокурору СССР т. Панкратьеву
Направляется на ваш запрос следств.-арх. дело № 607371 Заболоцкого Николая Алексеевича.
По миновании надобности просьба дело возвратить в 1-й Спецотдел НКВД.
Приложено дело в 1 томе.
Начальник 9 отд-ния 1 Спецотдела НКВД СССР (нрзб)
Оперуполномоченный А. Конев (?)23
==
1 Этот материал не был бы подготовлен без дружеской помощи Игоря Евгеньевича Лощилова, которому пользуюсь случаем принести живейшую благодарность.
2 Гитович С. Арест Н.А.Заболоцкого. Публ. В. Смирнова <С. Дедюлина> // Память: Исторический сборник. Вып. 5. М., 1981; Париж, 1982. 336 - 356. Здесь напечатаны воспоминания Сильвы Соломоновны Гитович-Левиной, вдовы поэта Гитовича.
3 Основные публикации см.: Огонь, мерцающий в сосуде…Составление, жизнеописание, примечания Никиты Заболоцкого. М. 1995. С. 365 - 453; Заболоцкий Никита. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М. 1998. С. 548 - 589. К ним примыкает публикация заявления в Особое совещание НКВД СССР, поданного поэтом после освобождения: Николай Заболоцкий: «Я нашел в себе силу остаться в живых». Публ. И комм. Е. Лунина // Аврора. 1990. № 8. С. 125 - 133 и обзор дела, особенно примечательный кратким очерком биографий участвовавших в процессе представителей репрессивных органов: Лунин Е. Великая душа // Ленинградская панорама. 1989. № 5. С. 24, 36 - 38. Лунин Е. «Не дайте погибнуть поэту» // Ленинградская панорама. 1989. № 8. С. 28 - 29. В настоящий момент материалы следственного дела готовятся к публикации И. Е. Лощиловым; далее они цитируются по предоставленной им копии.
4 См.: Растерзанные тени. Сост. С. Куняев, С. Куняев. М. 1995. С. 3 - 4. Известное своеобразие дискурса авторов этой книги отнюдь не отменяет исключительного значения приводимых там документов.
5 См.: Шнейдерман Э. М. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел... // Звезда. 1996. № 1. С. 86-126.
6 Борис Корнилов. «Я буду жить до старости, до славы…». Спб. 2012. С. 461 - 511.
7 Наиболее подробная на сегодняшний день работа об этом процессе - упомянутая статья Э. М. Шнейдермана.
8 «Архипелаг ГУЛаг».
9 Томашевская З. Б. «Я - как петербургская тумба» // Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма. Л. 1990. С. 422.
10 http://visz.nlr.ru/search/lists/blkd/229_239.html
11 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266.
12 Слово повреждено при сшиве дела.
13 К моменту ареста Заболоцкого оба уже расстреляны: Тициан Табидзе 16 декабря 1937 года, Николай Олейников - 24 ноября 1937 года.
14 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 5 - 6 об.
15 Гитович С. Арест Н.А.Заболоцкого. Публ. В. Смирнова <С. Дедюлина> // Память: Исторический сборник. Вып. 5. М., 1981; Париж, 1982. С. 343.
16 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 16.
17 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 25 - 26. Рукопись на желтоватой бумаге.
18 Там же. Л. 7. Рукопись на бланке.
19 См. также: Александр Фадеев. Письма и документы из фондов Российского Государственного Архива литературы и искусства. М. 2001. С. 134 - 136, 142 - 145, 281.
20 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 11. Появление этого документа здесь, признаться, необъяснимо в принципе.
21 Изобилие неверифицируемых сочинений, касающихся истории 1930-х годов заставляет меня относиться к тиражируемым в них историях с особенной осторожностью; так, например, из одной книги в другую кочует цитата из воспоминаний жены Панкратьева, предлагающей читателю посочувствовать покойному мужу: «Сколько санкций на арест и расстрел ему приходилось подписывать! Неимоверное количество!» Не имея ни одной ссылки на источники хоть сколько-нибудь академические, я вынужден удержаться от попытки обрисовать свойства его личности и деятельности; анкетные же данные о нем общедоступны.
22 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31. Ед. хр. 4266. Л. 17. Машинопись, не первый экземпляр (что логично: это отпуск распоряжения, ушедшего адресату).
23 Там же. Л. 18.
(Окончание здесь:::)