Иван Иваныч из Африки
Иван Иваныч из Африки
Я пришла в эту школу уже в разгар его травли. Я не заметила, как он оказался в классе. Двадцать восемь лужёных глоток орали в этот момент так, что закладывало уши. Звонка, разумеется, не было слышно.
Минут через десять я на своей последней парте почуяла что-то неладное. Мои новые одноклассники продолжали самозабвенно вопить. И, вообще, буянили страшно: бегали между рядами, скакали по партам и подоконникам. А за учительским столом сидел печальный седой человечек в шерстяной кофте.
Человечек глядел в стол, горбился, будто неведомая сила скручивала его в бараний рог, и так глубоко засовывал руки в карманы кофты, что казалось, он хочет спрятать туда и все остальное тело. Залезть в собственный карман. Залечь там и отдышаться в темной вязаной норе.
Мне почему-то стало трудно дышать.
- Кто это? - спросила я соседку по парте, пучеглазую Оленьку, дочку училки литературы.
Оленька, увлечённая пересказом сериала, услышала только после тычка локтем под ребра. Она возмущенно взвизгнула и протараторила, не оборачиваясь: «Иваныванычпоалгебре». Слова вылетали из неё, как пулеметные очереди.
Тут я заметила, что на доске появилось несколько уравнений.
Все произошло мгновенно.
Я открыла тетрадь и стала списывать иксы и игреки. Уже сквозь слезы.
Вокруг визжали, ходили на руках, выпрыгивали из штанов, висели на люстрах, как стая бешеных мартышек. Оленька, захлебываясь, пересказывала двум девочкам - толстой и очень тощей - очередной захватывающий эпизод: «А он ей такой… а она ему такая…». Ее круглые глаза временами будто выскакивали из орбит и носились вокруг головы на тонких ниточках.
На человечка в кофте я не смотрела. Просто не могла. Иксы и игреки расплывались, перебирали синенькими ложноножками, виляли кривыми хвостиками, ухмылялись, дергались, бесились, пока их не убивала прямым попаданием очередная слезная бомба. Тогда они превращались в неподвижную мертвую кляксу.
Мой саботаж очень быстро заметили. Вопли стали стихать, уступая место зловещим шепоткам и смешочкам, вихрившимся над моей головой, как смерчи. Решать уравнения на уроке алгебры считалось чем-то позорным. Этого не делал никто, даже самые изгои. И я это отлично понимала. Понимала, что нарушаю закон своей новой стаи.
И продолжала решать.
Почему-то мне было совсем не страшно. Даже как-то легко. Оказывается, там, за чертой отчуждения, уже не боишься. Потому что нечего терять.
Вдруг я почувствовала, что надо мной кто-то стоит. И напряглась в ожидании какой-нибудь пакости. С трудом (как штангу) подняла взгляд от иксов и игреков и увидела… вязаные карманы.
Иван Иваныч повернул к себе мою тетрадку и стал в нее изумленно вглядываться. Увидеть уравнения он, видимо, не ожидал. Несмотря на свое отчаянное путешествие на край класса.
Потом Иван Иваныч прошелестел:
- Bien, tres bien…
Его голос был похож на грязную доску, всю в старых меловых разводах. Такой же засохший, пыльный и бесхозный. Будто им пользовались крайне редко.
- Me comprenez-vous?
Я кивнула. Школа у нас была с французским языком. Чего же тут не понять.
Иван Иваныч вернул мне тетрадь. Мои расплывшиеся синие иксы были увешаны маленькими красными циферками, а внизу под резкой наклонной чертой стояла аккуратная двойка.
Это было ужасно обидно. Неожиданно, несправедливо, непонятно… Мне захотелось орать громче всех, прыгать по партам, кидаться стульями…
Но тут они заржали. Тогда я, стиснув зубы, написала под красной двойкой: "Работа над ошибками" - и стала переписывать иксы.
Вдруг на тетрадь опустилась гора. Так мне показалось в первую секунду. Во вторую я поняла, что это не гора, а задница второгодника Ваганова.
- Хочешь стать великим математиком? - пробасил он голосом портового грузчика.
Вокруг глаз у Ваганова лежали тёмные круги, как у маньяка из фильмов. А лицо блестело так, будто ему на голову вылили бутылку масла. От одного взгляда на него хотелось пойти помыться.
Сердце у меня заколотилось во всем теле. Дыхание сбилось. Но я заставила себя поднять голову. И спокойно ответить:
- Нет. Не хочу.
- А чего же ты хоооооооооооооочешь? - пропел Ваганов, закатив глаза.
Стая зашлась лающим смехом. Но очень быстро все замолкли и уставились на меня в ожидании ответа.
- Я хочу, - деревянным языком проговорила я и начала задыхаться, - чтобы ты. Убрал. Свой зад. С моей тетради. Ясно?
Класс снова заржал. Но уже в мою пользу. Ваганов озирался в поисках поддержки. И тут прозвенел звонок.
- Ладно, живи пока, - разрешил второгодник и слишком поспешно побежал курить.
Шли дни. Серые, холодные, как макароны в школьной столовке. Постепенно со мной стали разговаривать. В основном Оленька, просто не способная молчать. Оленька знала все и про всех. Она доложила мне, что Иван Иваныч несколько лет преподавал в Африке, в одной из бывших французских колоний. Где и набрался погубивших его "демократических замашек", как повторяла вслед за взрослыми Оленька.
Иван Иваныч никогда не повышал голос на учеников. Что бы они ни делали. Он считал это проявлением неуважения. Наш 7 "В" посчитал это проявлением слабости.
Каждый урок стая проверяла, как далеко он позволит зайти. А Иван Иваныч только все глубже прятал руки в карманы кофты. И они заходили все дальше. Так, что уже самим делалось не по себе. И ждали, когда, ну когда же, он, наконец, наорёт.
А Иван Иваныч не орал. Иногда у него синели губы. Он вставал и уходил, ведя рукой по стене. У Иван Иваныча было больное сердце. Об этом тоже все знали. От Оленьки, разумеется.
Разговаривал он только со мной. И всегда по-французски.
Стояла холодная темная осень. Вокруг школы было несколько строек и непролазная грязь. Вокруг школы дымил заводами чужой и враждебный город, куда меня перевезли, как мебель, не слушая никаких возражений. Вокруг школы простиралась наша холодная бескрайняя родина. Совсем не Африка. Хоть и не без диких обезьян.
Двойки мои по алгебре сменились тройками. Дальше четверок мы так и не продвинулись. Выпал первый снег.
А после каникул, когда класс привычно надрывал глотки в предвкушении алгебры и, как всегда, не слышал звонка, дверь в кабинет отлетела в стену. На пороге стоял Терминатор в обтягивающем леопардовом платье. На голове свирепо качались химические кудри, на толстых пальцах сверкали стеклянные бриллианты, а макияж смахивал на боевую раскраску.
Вбивая в пол тяжелые каблуки и выставив вперед бульдожью челюсть, Терминатор прошествовал к столу. Всем корпусом развернулся к классу и рявкнул:
"МАЛЧАТЬ!"
Хотя все и так уже молчали.
Это была любовь с первого взгляда. 7 «В» в полном составе пал к ногам новой училки по алгебре, к которой вскоре намертво приросло уважительное прозвище «Маманя комбат».
Иван Иваныч в школе больше не появлялся. Что с ним стало, не знала даже Оленька. Да никто особо и не интересовался. Его просто постарались поскорей забыть.
А я надеюсь, что Иван Иваныч вернулся в свою Африку. И говорит по-французски с толпой кудрявых негритят, которые слушают его, затаив дыхание.
И вязанная кофта ему больше не нужна. Он, наконец-то, согрелся.
Я пришла в эту школу уже в разгар его травли. Я не заметила, как он оказался в классе. Двадцать восемь лужёных глоток орали в этот момент так, что закладывало уши. Звонка, разумеется, не было слышно.
Минут через десять я на своей последней парте почуяла что-то неладное. Мои новые одноклассники продолжали самозабвенно вопить. И, вообще, буянили страшно: бегали между рядами, скакали по партам и подоконникам. А за учительским столом сидел печальный седой человечек в шерстяной кофте.
Человечек глядел в стол, горбился, будто неведомая сила скручивала его в бараний рог, и так глубоко засовывал руки в карманы кофты, что казалось, он хочет спрятать туда и все остальное тело. Залезть в собственный карман. Залечь там и отдышаться в темной вязаной норе.
Мне почему-то стало трудно дышать.
- Кто это? - спросила я соседку по парте, пучеглазую Оленьку, дочку училки литературы.
Оленька, увлечённая пересказом сериала, услышала только после тычка локтем под ребра. Она возмущенно взвизгнула и протараторила, не оборачиваясь: «Иваныванычпоалгебре». Слова вылетали из неё, как пулеметные очереди.
Тут я заметила, что на доске появилось несколько уравнений.
Все произошло мгновенно.
Я открыла тетрадь и стала списывать иксы и игреки. Уже сквозь слезы.
Вокруг визжали, ходили на руках, выпрыгивали из штанов, висели на люстрах, как стая бешеных мартышек. Оленька, захлебываясь, пересказывала двум девочкам - толстой и очень тощей - очередной захватывающий эпизод: «А он ей такой… а она ему такая…». Ее круглые глаза временами будто выскакивали из орбит и носились вокруг головы на тонких ниточках.
На человечка в кофте я не смотрела. Просто не могла. Иксы и игреки расплывались, перебирали синенькими ложноножками, виляли кривыми хвостиками, ухмылялись, дергались, бесились, пока их не убивала прямым попаданием очередная слезная бомба. Тогда они превращались в неподвижную мертвую кляксу.
Мой саботаж очень быстро заметили. Вопли стали стихать, уступая место зловещим шепоткам и смешочкам, вихрившимся над моей головой, как смерчи. Решать уравнения на уроке алгебры считалось чем-то позорным. Этого не делал никто, даже самые изгои. И я это отлично понимала. Понимала, что нарушаю закон своей новой стаи.
И продолжала решать.
Почему-то мне было совсем не страшно. Даже как-то легко. Оказывается, там, за чертой отчуждения, уже не боишься. Потому что нечего терять.
Вдруг я почувствовала, что надо мной кто-то стоит. И напряглась в ожидании какой-нибудь пакости. С трудом (как штангу) подняла взгляд от иксов и игреков и увидела… вязаные карманы.
Иван Иваныч повернул к себе мою тетрадку и стал в нее изумленно вглядываться. Увидеть уравнения он, видимо, не ожидал. Несмотря на свое отчаянное путешествие на край класса.
Потом Иван Иваныч прошелестел:
- Bien, tres bien…
Его голос был похож на грязную доску, всю в старых меловых разводах. Такой же засохший, пыльный и бесхозный. Будто им пользовались крайне редко.
- Me comprenez-vous?
Я кивнула. Школа у нас была с французским языком. Чего же тут не понять.
Иван Иваныч вернул мне тетрадь. Мои расплывшиеся синие иксы были увешаны маленькими красными циферками, а внизу под резкой наклонной чертой стояла аккуратная двойка.
Это было ужасно обидно. Неожиданно, несправедливо, непонятно… Мне захотелось орать громче всех, прыгать по партам, кидаться стульями…
Но тут они заржали. Тогда я, стиснув зубы, написала под красной двойкой: "Работа над ошибками" - и стала переписывать иксы.
Вдруг на тетрадь опустилась гора. Так мне показалось в первую секунду. Во вторую я поняла, что это не гора, а задница второгодника Ваганова.
- Хочешь стать великим математиком? - пробасил он голосом портового грузчика.
Вокруг глаз у Ваганова лежали тёмные круги, как у маньяка из фильмов. А лицо блестело так, будто ему на голову вылили бутылку масла. От одного взгляда на него хотелось пойти помыться.
Сердце у меня заколотилось во всем теле. Дыхание сбилось. Но я заставила себя поднять голову. И спокойно ответить:
- Нет. Не хочу.
- А чего же ты хоооооооооооооочешь? - пропел Ваганов, закатив глаза.
Стая зашлась лающим смехом. Но очень быстро все замолкли и уставились на меня в ожидании ответа.
- Я хочу, - деревянным языком проговорила я и начала задыхаться, - чтобы ты. Убрал. Свой зад. С моей тетради. Ясно?
Класс снова заржал. Но уже в мою пользу. Ваганов озирался в поисках поддержки. И тут прозвенел звонок.
- Ладно, живи пока, - разрешил второгодник и слишком поспешно побежал курить.
Шли дни. Серые, холодные, как макароны в школьной столовке. Постепенно со мной стали разговаривать. В основном Оленька, просто не способная молчать. Оленька знала все и про всех. Она доложила мне, что Иван Иваныч несколько лет преподавал в Африке, в одной из бывших французских колоний. Где и набрался погубивших его "демократических замашек", как повторяла вслед за взрослыми Оленька.
Иван Иваныч никогда не повышал голос на учеников. Что бы они ни делали. Он считал это проявлением неуважения. Наш 7 "В" посчитал это проявлением слабости.
Каждый урок стая проверяла, как далеко он позволит зайти. А Иван Иваныч только все глубже прятал руки в карманы кофты. И они заходили все дальше. Так, что уже самим делалось не по себе. И ждали, когда, ну когда же, он, наконец, наорёт.
А Иван Иваныч не орал. Иногда у него синели губы. Он вставал и уходил, ведя рукой по стене. У Иван Иваныча было больное сердце. Об этом тоже все знали. От Оленьки, разумеется.
Разговаривал он только со мной. И всегда по-французски.
Стояла холодная темная осень. Вокруг школы было несколько строек и непролазная грязь. Вокруг школы дымил заводами чужой и враждебный город, куда меня перевезли, как мебель, не слушая никаких возражений. Вокруг школы простиралась наша холодная бескрайняя родина. Совсем не Африка. Хоть и не без диких обезьян.
Двойки мои по алгебре сменились тройками. Дальше четверок мы так и не продвинулись. Выпал первый снег.
А после каникул, когда класс привычно надрывал глотки в предвкушении алгебры и, как всегда, не слышал звонка, дверь в кабинет отлетела в стену. На пороге стоял Терминатор в обтягивающем леопардовом платье. На голове свирепо качались химические кудри, на толстых пальцах сверкали стеклянные бриллианты, а макияж смахивал на боевую раскраску.
Вбивая в пол тяжелые каблуки и выставив вперед бульдожью челюсть, Терминатор прошествовал к столу. Всем корпусом развернулся к классу и рявкнул:
"МАЛЧАТЬ!"
Хотя все и так уже молчали.
Это была любовь с первого взгляда. 7 «В» в полном составе пал к ногам новой училки по алгебре, к которой вскоре намертво приросло уважительное прозвище «Маманя комбат».
Иван Иваныч в школе больше не появлялся. Что с ним стало, не знала даже Оленька. Да никто особо и не интересовался. Его просто постарались поскорей забыть.
А я надеюсь, что Иван Иваныч вернулся в свою Африку. И говорит по-французски с толпой кудрявых негритят, которые слушают его, затаив дыхание.
И вязанная кофта ему больше не нужна. Он, наконец-то, согрелся.