До востребования, Вере
На качелях лежал кособокий сугроб с траурной каёмкой. Он равнодушно хранил в себе отпечаток голубиной лапы, полупрозрачную кленовую вертушку и трамвайный билет, обещавший счастье.
Вера замедлила шаг, по привычке сложила цифры и махнула рукой. Счастливые билеты преследовали её с упорством маньяка, но что хотела сказать этим насмешливая и многомудрая судьба? Вера уже устала угадывать. Поддержать в очередную трудную минуту? Пообещать, что когда-нибудь, на следующей остановке, в другой раз? Или поиздеваться? Но сколько можно? Не надоело ещё?
Даже в сугробе на старых качелях (Вера слегка толкнула их, и снег с унылой готовностью пополз к краю) - и тот счастливый. А между тем мир устроен иначе. Всем на неё плевать.
Плевать, плевать, плевать - заскрипело внутри в унисон с качелями. И мне на всех. Ну, или почти. За одним-единственным исключением. Которое не считается.
Так вот - всем на меня, мне на всех, мне на меня, всем на всех. Это мировой закон, вроде силы тяготения. А вовсе не моя личная жизнь, упорно не желающая складываться. Точно кубик рубика (Матвей-то наверняка собирает за десять секунд не глядя).
Ну, а когда одиночество становится всемирным, как потоп, от него уже не больно. Наверное, скоро и счастливые билеты перестанут бесить. Или попадаться.
Вера слушала нытьё качелей, сугроб елозил туда-сюда, оставляя мокрый след на гнилых досках. На разбитой голове фонаря голубь выпячивал изумрудную грудь, тщетно призывая подругу. Пахло псиной, птичьим помётом и ветром, примчавшимся из дальних стран, где всё совсем иначе. Вера неосторожно повернулась к нему лицом и тут же почувствовала, как внутри надуваются алые паруса. О, нет...
Она полетела по рыхлому льду, прокалывая его каблуками и проваливаясь в сизую глубину, полную невидимой воды. Нет, нет, нет…
Не убереглась. Остро, как завязавшему курильщику затянуться и выпустить дым, ей захотелось написать Матвею письмо. Ни о чём. И обо всём на свете. Ну, как всегда...
Но Вера тут же (с патологической детальностью его любимого арт-хауса) представила, как Матвей это читает. На своей кафедре, между лекцией по старославу и зачётом по стилистике. Сначала с хирургической аккуратностью вскрывает конверт. Не исключено, что у него для этих нужд хранится в столе специальный ножичек, доставшийся от какого-нибудь внучатого дяди (обязательно благородного и с трагической судьбой)…
Матвей достаёт письмо. От неряшливого почерка его тонкие губы чуть заметно опускаются вниз. А потом брови (или нет - одна, левая) начинают брезгливо подниматься вверх. И вот через минуту породистая рука Матвея (к которой так мучительно хочется прижаться лицом, что сводит скулы) комкает листок и швыряет в мусорную корзину. И Вера чувствует себя этим бумажным выкидышем, отбросом, отобравшим бесценное время великого человека...
Алые паруса наконец-то пожухли и опали, как дешёвые тюльпаны из супермаркета на утро после 8 марта. И тут Вера увидела дурацкое парковое кафе. Почему-то открытое (ещё один подарок судьбы, ага). Что же, решим проблему испытанным способом...
Еле тёплая растворимая бурда в одноразовом стаканчике (Матвей бы, неподражаемо скривившись, выплеснул в отхожее место), пирожное картошка (туда же) и вырванный (разумеется, неровно) из блокнота листок.
Вера присела за шаткий пластмассовый столик (локти тут же прилипли - ну и ладно, нам, как известно, нечего терять) и написала письмо. Какое хотела. Лиричное, ироничное, циничное, бесстыдно личное.
Про катание чёрного сугроба и всемирный потоп одиночества, про издевательство счастливых билетов и официантку необитаемого кафе, свирепо сопящую за стойкой, словно пожилой бульдог… Под конец она уже совсем забыла про Матвея. Да и кто он такой, если разобраться? Один из ликов, который приняло её изобретательное одиночество этой бесконечной зимой. Которая, тем не менее, уже начинает слегка подмокать и хлюпать под ногами.
Вера обмакнула палец в сладкую жижу, оставшуюся на дне чашки, и кое-как заклеила мятый конверт (сто лет болтался в сумке).
На секунду задумалась. Где мы ещё не бывали? Вот, например, хороший город - Сургут. Сургуч, суровая верёвка, режущая руки, деревянные занозистые ящики посылок...
Вере почему-то вспомнилось отделение связи на углу её детской улицы. Они с подружкой Полинкой (ныне замотанной и многодетной) забегали туда, чтобы погреться и стянуть очередной серый бланк, из которого получались такие прочные кораблики для талых потоков, катившихся вниз, вниз, к далёким трамвайным рельсам (границе разрешённого мира)…
«Сургут. До востребования. Вере П.» - вывела она на конверте.
Синий ящик попался почти сразу, у выхода из парка. Опять повезло (смешно, правда?).
Часто Вере казалось, что она - последний человек на земле, который пользуется бумажной почтой. Или просто - последний человек на Земле.
Во многих городах, больших и малых (и даже на станции Зима), Веру ждали невостребованные письма. Многолетняя переписка с многоликим одиночеством.
Порой она видела во сне, как приезжает куда-нибудь и получает своё письмо. Открывает. А там - совсем незнакомый текст, и почерк такой раздражающе ровный, ни капельки не похожий… Мамочки, это же он! В учтивых выражениях позапрошлого века зовёт её приехать… Куда? Да в этот самый город! Какое счастливое совпадение!
И она ждёт его на скамейке в безлюдном парке. Голубь выпячивает изумрудную грудь, сугроб качается на качелях, рвутся прочь выцветшие флажки над танцплощадкой...
И он, разумеется, приходит. Ведь не может такой благородный дон обмануть такую бедную девушку. По крайней мере, во сне.
Вот уже мелькает на боковой аллее его вековечный вельветовый пиджак. Замёрзшие руки в карманах, задранные аистиные плечи. И этот невыносимый (нежность исподтишка втыкает в сердце отравленную булавку), то ли детский, то ли дедовский шарф. Как у солдата разбитой наполеоновской армии...
Вера прирастает к скамейке. Даже во сне она не может пошевельнуться, когда он… И поэтому просто сидит и смотрит.
А Матвей поправляет очки (этим своим машинальным, единственным в мире жестом) и решительно идёт к ней.
Из года в год. Из города в город.
Вера замедлила шаг, по привычке сложила цифры и махнула рукой. Счастливые билеты преследовали её с упорством маньяка, но что хотела сказать этим насмешливая и многомудрая судьба? Вера уже устала угадывать. Поддержать в очередную трудную минуту? Пообещать, что когда-нибудь, на следующей остановке, в другой раз? Или поиздеваться? Но сколько можно? Не надоело ещё?
Даже в сугробе на старых качелях (Вера слегка толкнула их, и снег с унылой готовностью пополз к краю) - и тот счастливый. А между тем мир устроен иначе. Всем на неё плевать.
Плевать, плевать, плевать - заскрипело внутри в унисон с качелями. И мне на всех. Ну, или почти. За одним-единственным исключением. Которое не считается.
Так вот - всем на меня, мне на всех, мне на меня, всем на всех. Это мировой закон, вроде силы тяготения. А вовсе не моя личная жизнь, упорно не желающая складываться. Точно кубик рубика (Матвей-то наверняка собирает за десять секунд не глядя).
Ну, а когда одиночество становится всемирным, как потоп, от него уже не больно. Наверное, скоро и счастливые билеты перестанут бесить. Или попадаться.
Вера слушала нытьё качелей, сугроб елозил туда-сюда, оставляя мокрый след на гнилых досках. На разбитой голове фонаря голубь выпячивал изумрудную грудь, тщетно призывая подругу. Пахло псиной, птичьим помётом и ветром, примчавшимся из дальних стран, где всё совсем иначе. Вера неосторожно повернулась к нему лицом и тут же почувствовала, как внутри надуваются алые паруса. О, нет...
Она полетела по рыхлому льду, прокалывая его каблуками и проваливаясь в сизую глубину, полную невидимой воды. Нет, нет, нет…
Не убереглась. Остро, как завязавшему курильщику затянуться и выпустить дым, ей захотелось написать Матвею письмо. Ни о чём. И обо всём на свете. Ну, как всегда...
Но Вера тут же (с патологической детальностью его любимого арт-хауса) представила, как Матвей это читает. На своей кафедре, между лекцией по старославу и зачётом по стилистике. Сначала с хирургической аккуратностью вскрывает конверт. Не исключено, что у него для этих нужд хранится в столе специальный ножичек, доставшийся от какого-нибудь внучатого дяди (обязательно благородного и с трагической судьбой)…
Матвей достаёт письмо. От неряшливого почерка его тонкие губы чуть заметно опускаются вниз. А потом брови (или нет - одна, левая) начинают брезгливо подниматься вверх. И вот через минуту породистая рука Матвея (к которой так мучительно хочется прижаться лицом, что сводит скулы) комкает листок и швыряет в мусорную корзину. И Вера чувствует себя этим бумажным выкидышем, отбросом, отобравшим бесценное время великого человека...
Алые паруса наконец-то пожухли и опали, как дешёвые тюльпаны из супермаркета на утро после 8 марта. И тут Вера увидела дурацкое парковое кафе. Почему-то открытое (ещё один подарок судьбы, ага). Что же, решим проблему испытанным способом...
Еле тёплая растворимая бурда в одноразовом стаканчике (Матвей бы, неподражаемо скривившись, выплеснул в отхожее место), пирожное картошка (туда же) и вырванный (разумеется, неровно) из блокнота листок.
Вера присела за шаткий пластмассовый столик (локти тут же прилипли - ну и ладно, нам, как известно, нечего терять) и написала письмо. Какое хотела. Лиричное, ироничное, циничное, бесстыдно личное.
Про катание чёрного сугроба и всемирный потоп одиночества, про издевательство счастливых билетов и официантку необитаемого кафе, свирепо сопящую за стойкой, словно пожилой бульдог… Под конец она уже совсем забыла про Матвея. Да и кто он такой, если разобраться? Один из ликов, который приняло её изобретательное одиночество этой бесконечной зимой. Которая, тем не менее, уже начинает слегка подмокать и хлюпать под ногами.
Вера обмакнула палец в сладкую жижу, оставшуюся на дне чашки, и кое-как заклеила мятый конверт (сто лет болтался в сумке).
На секунду задумалась. Где мы ещё не бывали? Вот, например, хороший город - Сургут. Сургуч, суровая верёвка, режущая руки, деревянные занозистые ящики посылок...
Вере почему-то вспомнилось отделение связи на углу её детской улицы. Они с подружкой Полинкой (ныне замотанной и многодетной) забегали туда, чтобы погреться и стянуть очередной серый бланк, из которого получались такие прочные кораблики для талых потоков, катившихся вниз, вниз, к далёким трамвайным рельсам (границе разрешённого мира)…
«Сургут. До востребования. Вере П.» - вывела она на конверте.
Синий ящик попался почти сразу, у выхода из парка. Опять повезло (смешно, правда?).
Часто Вере казалось, что она - последний человек на земле, который пользуется бумажной почтой. Или просто - последний человек на Земле.
Во многих городах, больших и малых (и даже на станции Зима), Веру ждали невостребованные письма. Многолетняя переписка с многоликим одиночеством.
Порой она видела во сне, как приезжает куда-нибудь и получает своё письмо. Открывает. А там - совсем незнакомый текст, и почерк такой раздражающе ровный, ни капельки не похожий… Мамочки, это же он! В учтивых выражениях позапрошлого века зовёт её приехать… Куда? Да в этот самый город! Какое счастливое совпадение!
И она ждёт его на скамейке в безлюдном парке. Голубь выпячивает изумрудную грудь, сугроб качается на качелях, рвутся прочь выцветшие флажки над танцплощадкой...
И он, разумеется, приходит. Ведь не может такой благородный дон обмануть такую бедную девушку. По крайней мере, во сне.
Вот уже мелькает на боковой аллее его вековечный вельветовый пиджак. Замёрзшие руки в карманах, задранные аистиные плечи. И этот невыносимый (нежность исподтишка втыкает в сердце отравленную булавку), то ли детский, то ли дедовский шарф. Как у солдата разбитой наполеоновской армии...
Вера прирастает к скамейке. Даже во сне она не может пошевельнуться, когда он… И поэтому просто сидит и смотрит.
А Матвей поправляет очки (этим своим машинальным, единственным в мире жестом) и решительно идёт к ней.
Из года в год. Из города в город.